, мимо пыльного рева самосвалов...  И  пока  Шурка,
дыша пылью вместо оплаченных неонов, усердно вскапывал, подрезал, косил,
боронил, Сабуров, случалось, тоже участвовал в этом, а  иногда  читал  -
либо в раскаленной хибарке, тайно от сослуживцев,  набрасывал  черновики
будущих статей (ах, как неотвратимо проступала постылая, никому не  нуж-
ная красота, сделавшая его человеконенавистником!).
   Шуркин роман с хозяйкой начался с того, что она зашла сделать Сабуро-
ву строгий запрос: зачем у него допоздна горит лампочка. Сабуров,  чтобы
только не препираться, протянул ей пятерку, и (о чудо - Сабурову впервые
за свои деньги удалось купить нечто вроде дружелюбия!) старуха пустилась
в откровенности. "До пенсии в магазине работала, - с брюзгливой настави-
тельностью вела она неспешное повествование. - До работы - в саду и пос-
ле работы в саду. Дочерей только магазином и садом подняла. Теперь  одна
в Запорожье живет. Хорошая квартира. Другая в Херсоне живет. Тоже  хоро-
шая квартира. Муж зарабатывает хорошо. Халат шелковый мне подарила,  та-
почки домашние. Теперь, когда татар отсюда убрали, никто в саду работать
не хочет. Только отдыхающих пускают да пьют. Мужики уже ни на что не го-
дятся. Вот я, к примеру, старуха, - а у меня и черешня, и персик, и гру-
ша, и виноград - и все деньги: пот не будешь лить - и деньги не  польют-
ся. А цветов у кого вы столько видали?"
   Вероятно, цветы входили в ее представление  о  процветании.  Шурка  с
глуповато-растроганной улыбкой молодого папаши подолгу разглядывал,  как
пчелы деловито облетают цветок за цветком, бесстрашно забираясь с  голо-
вой в их жерла. Вон одна, деловито елозя всеми своими шестью  локотками,
забралась в раструб цветка, а тот оторвался и полетел вниз. Однако  пче-
ла, сохраняя полное самообладание, успела  вынырнуть  из-под  него,  как
из-под парашюта, и продолжала заниматься облетом так, словно  ничего  не
произошло. "Вот это нервы! - восторженно воскликнул Шурка.  -  Ведь  это
все равно что для нас..." - и не смог придумать, засмотревшись на другую
пчелу, залетевшую в пустую стеклянную банку и принявшуюся с истошным за-
выванием носиться внутри, как мотогонщик по вертикальной стене.  Сжалив-
шись, Шурка вытряхнул ее из банки, и она, пулей вырвавшись  на  свободу,
не сделав ни малейшего передыха, тоже преспокойно занялась  прежним  де-
лом. "Человек бы после такого страха еще полчаса отлеживался, за  сердце
держался", - растроганно дивился Шурка.
   Иной раз Шурка заряжал Сабурова умиротворением до вечера, и, лежа без
сна, он уже не бесился оттого, что и завтра будет чувствовать себя  раз-
битым, а слушал, как журчит вода в ручье, ветерок пробегает по  листьям,
шмякается оземь отделившийся от своего корневища,  не  успевши  созреть,
плод... Когда он выходил во двор (а заодно на двор), рука задевала неви-
димые в темноте головки цветов, тяжеленькие и плотные, как капустные ко-
чанчики. На улице раскачивалась лампочка, и тени бешеными кошками  кида-
лись под ноги, и посверкивающая струйка, как в  детстве,  представлялась
увлекательным зрелищем.
   И жизнь казалась переносимой, а сад добрым - лишь хозяйка его злой.
   - Тридцать лет без мужа справляюсь, - звучал ее мерный голос. -  При-
хожу на работу, а мне моя продавщица говорит: "А ваш муж... ой, нет, бо-
юсь". Я говорю: "Не бойся!" - "Он  с  уборщицей  таскается".  Я  говорю:
"Спасибо". Пришла домой, взяла его за это место, - показала на воротник,
- и говорю: иди. Раз ты с ней таскаешься, раз меня на нее променял...  а
такая противная, ноги кривые... раз она, такая, лучше меня - иди к  ней.
Он вот так уперся и не идет. Я позвала грузчика из магазина: выведи.  Он
пошел и напился. Он до этого не пил, а тут пошел и напился.  Мне  соседи
говорят: он у ручья лежит. Мы хорошо жили, нам весь город завидовал.  Он
лежит у ручья, а я говорю: лежи. Раз ты променял - ты мне такой  не  ну-
жен. Все карточки его порвала. Он наутро встал и опять напился. И пошел.
А через десять дней умер. На работе ему собрали пятьсот  рублей  старыми
на поминки, а я говорю: ей отдайте, я тут ни при чем. Все медали его  ей
отнесла: бери, он твой - и медали твои. И две "Красные Звезды". Он тата-
рин, они привыкли по десять жен иметь, а мне такого не надо. У них такая
потребность: каждую ночь с тебя не  слезает.  (Шурка  тревожно  завращал
глазищами, не зная, куда их спрятать.) Я уже толкаю его в  бок:  хватит,
надоело. Только родишь, а он опять на тебя полез. А потом пошел еще тас-
каться - зачем мне это нужно? И не вспоминаю его!
   Она вынимает вставные челюсти, продувает их, смотрит на свет,  встав-
ляет обратно, причмокивает для верности.
   - Свои у меня зубы, свои, - успокаивает Шурку. - За свои деньги  куп-
лены. Да... Он до колхозов богатый был. Отец у него богатый. Амбар, кра-
сильня... Я бы за бедного не пошла - за  татарина.  Его  отец  на  муллу
учил, а он из-за меня свое мулловство бросил. Отец  грозился  в  дом  не
пустить. А ничего, пустил. А потом тоже умер. Я  говорю:  татарский  бог
наказал.
   А дурень Шурка слушал потрясенно и жалостно.
   - Какая тяжелая жизнь у вас была...
   - Жалеть - все первые, - нисколько не смягчилась хозяйка, -  а  помо-
гать все последние.
   - Я всегда отвечаю за базар! - подскочил Шурка. От соленой воды воло-
сы у него стояли дыбом, как у папуаса.
   Однако этот папуас с поистине немецкой  аккуратностью  отправлялся  в
хозяйкин Эдем добывать для нее хлеб в семи потах лица своего и  приходил
исцарапанный, полосатый, как зебра, от потных ручьев в пылевой  коре.  А
Сабурову приходилось либо оставаться на съедение мизантропии, либо, свои
же деньги заплативши, прятаться с формулами в раскаленной конуре и зави-
довать сослуживцу, который посреди двора преспокойно расположился с  бу-
магами на двух табуретах, оберегая главное орудие -  голову  -  газетным
колпаком и подставив оплаченному солнцу согбенную жирную спину, - невоз-
можно поверить, что это тот самый Боб Агафонов, являвшийся в университет
в ослепительной рубашке навыпуск - пальмы, обезьяны, развязная  ухмылоч-
ка, "заскочим в кинишко", "фраера", "чувачки". Однако со временем  роди-
тельский - тоже полковничий - стереотип проступил в нем в полной сохран-
ности - он заботливый и требовательный папаша, верный и  строгий  супруг
("Что она там, как корова", - во всеуслышание ворчит он, если  жена  за-
мешкается, собираясь на пляж с вышколенными мальчишками -  обструганными
чурбачками, на которые Сабуров все же не променял бы своих коряг).
   Боб распрямил ошпаренную спину  и  по-хозяйски  потянулся,  а  потом,
по-хозяйски стукнув в открытую дверь, вошел к Сабурову (Сабуров едва ус-
пел накрыть свои бумаги полотенцем).
   - Ты почему не защищаешься? - с хозяйской почтительностью  дрессиров-
щика, явившегося в клетку к своему льву, спросил Боб.
   - От кого?
   Выстроив неповторимости по армейскому ранжиру,  люди  сделались  друг
для друга отвратительно прозрачными: каждый знает, что и  другой  желает
того же, что и он.
   - Пошустрить надо - чего гордиться-то? Ты же  был  самый  талантливый
ученик у Семенова.
   Хм: гордиться должны только бездарности. Но приятно...
   - Даже Сутулина пишет. Серьезно, не знал? Сейчас принесу.
   Сердце заколотилось совсем по-мальчишески -  только  одышка  была  не
мальчишеская. Откуда Сутулина о нем знает? И что она может понять в  его
точеных трудах, если ее собственные сочинения  образуют  в  совокупности
нечто вроде репы размером в трехэтажный дом? Но все-таки академик...
   Боб, вручивший ему потрепанную им же, Бобом, книжку,  был  немедленно
отозван супругой, чтобы не наговорил Сабурову лишних комплиментов: с ка-
кой стати, да еще и до Колдунова дойдет.
   Сабуров принялся быстро-быстро перелистывать страницы, машинально вы-
дувая песок, словно не желая встретить свое имя среди такой  неопрятнос-
ти. Наиболее сильным жизненным впечатлением Сутулиной было открытие, что
академики и членкоры тоже едят, пьют, одеваются и умываются.
   "Мы собрались на даче у академика Иванова. Член-корреспондент  Петров
сыграл на гитаре, а доктор  химических  наук  Сидоров  приготовил  очень
вкусный шашлык", - подобные истории казались ей вполне достойными увеко-
вечения, а таким, как Сабуров, здесь и взяться было неоткуда. Ага: "Ака-
демик Семенов собственноручно заварил чай...  Член-корреспондент  В.  М.
Крайний заявил, что никогда не пил более  вкусного...  Академик  Семенов
проверил домашнее задание у своего внука и  нашел  ошибку  в  вычислени-
ях..." - нет, не то. Ага, вот оно: "Академик Семенов всегда заботился  о
научной смене. В письме, написанном незадолго до его кончины, он  писал:
"Из молодежи в последнее время очень радует один из талантливейших  моих
учеников Андрей С-ров. Но вызывает тревогу  то,  что  он  слишком  ценит
блеск, изящество и совсем не ценит основательности. Уж не явление ли это
некоего научного декаданса?" Академик из великодушия давал иногда и  за-
вышенные оценки. Его последний ученик даже не защитил докторской диссер-
тации".
   Ничего, ничего, спокойствие - нужно только, чтобы лицо перестало  го-
реть, когда вернется Боб. Читай, читай про самое заветное: ее  пригласил
академик Келдыш... Сибирский научный центр... в Академии открыты  вакан-
сии... но ведь женщин-академиков так мало...
   Снова ничего о творчестве - только о титуле.
   "Он прав: я не способен, придумав телегу, возить на ней картошку.  Но
ведь и гордыня моя не с неба на меня свалилась - она воспалялась и  раз-
бухала в борьбе с табелью о рангах. Вижу ведь я, что она сделала из дру-
гих - воротил вроде Колдунова либо самоупоенных ослов,  вроде  Крайнего,
или специализированных недоумков типа Роговича..."
   В дверь заглянула потная добродушная рожа:
   - Кто футбол любит - давайте вечерком ко мне на телик. Капитальнейший
матч!
   Но не успел Сабуров растрогаться (любовь к чему-то выше себя, даже  к
идиотскому, делает человека лучше и т. п.), как рожа добавила с  тем  же
искательным дружелюбием:
   - По полтиннику с носа - недорого ведь?
   Сабуров едва не выматерился.
   Из неосознанной потребности куда-нибудь скрыться он, изнемогая от не-
осознанной жары, побрел на пляж, - больше идти было некуда... "Лида, Ли-
да...", - сам того не замечая, шептал он одними губами, как потерявшийся
пятилетний ребенок поскуливает "мама, мама". Но, добравшись до перелива-
ющегося гомонящего лежбища, он обнаружил, что забыл плавки,  потому  что
шел не купаться, а "куда-нибудь". Тупо, опять-таки с шевелением губ, пе-
речитывая вывеску: "Продажный прейскурант. Гидропеды  -  50  коп/ч",  он
чувствовал, что больше не в силах выдерживать тяжесть иерархической  пи-
рамиды, на ступенях которой уютно расположилось население целой  страны:
лишь бюрократическому государству по силам довести до гранитного  совер-
шенства извечный конфликт толпы и творца, приведя к  единству  хаотичные
вкусы болванов. "Да, именно на эту борьбу, а не на творчество  ушла  моя
жизнь..."
   Тут до него наконец дошел смысл уже несколько минут раздражавших  его
слух радиофицированных приглашений принять участие в морской прогулке, и
он спрыгнул с причала на палубу маленького  теплоходика  -  единственное
место, куда его приглашали.
   - ...К возводимому на вершине горы красавцу-горкому...
   - ...Слева мы видим пансионат "Солнечный край". Это в  доказательство
заботы нашего государства  о  трудящихся.  В  капиталистических  странах
только очень состоятельные люди...
   Трудящиеся обращали на эти ритуальные словеса не больше внимания, чем
на тарахтение движка - никому, кроме него, не было дела до этой лжи, над
которой сегодня глумятся во всех газетах.  "Меня  как  будто  приставили
оберегать истину... как евнуха при чужом гареме, покинутом и забытом его
настоящим хозяином".
   Удалось все же дожить до той минуты, когда экскурсоводша  умолкла,  и
тарахтение двигателя после этого ощущалось таким чистым  и  поэтичным  -
почти как шум ветра и говор волн. Стала видна ослепительная пена прибоя,
скалы из выкрученного окаменевшего теста, и чайка повисла  над  палубой,
как лампочка, хоть возьми рукой - и тут же, во исправление чьего-то слу-
жебного упущения, врезался в уши визг  и  лязг  дрянной  эстрады,  чтобы
кто-нибудь не успел что-нибудь  увидеть,  услышать,  восхититься,  заду-
маться, понять.
   Откуда-то с мостика, как ангел в нимбе-канотье  набекрень,  олицетво-
рявшем сразу и земное, легкомысленное, и неземное, спустилась юная  экс-
курсоводша (облегающая кофточка с желто-коричневыми горизонтальными  по-
лосками делала ее похожей на осу, но от этого еще меньше  верилось,  что
это ее механический голос только что осквернял морской  простор  механи-
ческими речами).
   В надежде услышать что-нибудь живое, а не механическое,  подошли  еще
несколько человек и узнали с точностью до сантиметра, какова высота  го-
ры, на которой растет красавец-горком.
   - Кормят у вас погано, - по какой-то боковой ассоциации вдруг  выска-
залась толстая тетка.
   - Для нас, русских, сытость - не идеал, нам нужно что-то более  высо-
кое, - легкомысленно-неземным тоном произнес не свои, механические слова
ангел в канотье.
   - Ага, без порток, а в шляпе, - рассердилась тетка.
   Ангел в шляпе остановился взглядом на интеллигентной физиономии Сабу-
рова.
   - Но ведь все это временно - еда, очереди?..
   - Конечно, - подтвердил Сабуров. - Каких-нибудь семьдесят лет... ("Не
голодные и холодные - униженные и оскорбленные!")
   Униженные и оскорбленные нерешительно засмеялись.
   Сабуров с экскурсоводшей продолжили беседу у борта.
   - Красавец-горком... - фыркнула она. - У людей квартир нет, а  они...
Я хотела его сфотографировать и в "Литературную газету"  послать.  А  по
фотографии можно узнать, кто ее сделал?
   Сабуров слушал почти с нежностью: тоска по Лиде достигла такой степе-
ни, что его неудержимо влекло хоть к какому-нибудь ее  суррогату,  муля-
жу...
   - Хамство такое кругом, семечки. Иногда думаешь: надо и  самой  такой
же сделаться, а то обхамят тебя - и полдня трясешься.
   - Если мы ненавидим хамство, то и должны не пополнять его ряды, а на-
оборот... - Сабуров принялся внимательно разглядывать горизонт, чтобы не
покраснеть.
   Она искоса вгляделась в его изможденный профиль и, словно что-то  по-
няв, согласилась.
   - Да, многие мои знакомые крестились. Вы правильно говорите: если  бы
на месте горкома церковь построили, больше бы толку было.
   - У церкви было полторы тысячи лет, чтобы превратить  человечество  в
братскую общину, - пробормотал Сабуров.
   Лида-прим совсем запуталась
   - А когда Рейган к Горбачеву приезжал, татары выставили плакаты: "Ок-
купанты, вон из Крыма!"
   - Рейгану - индейцы, Горбачеву - татары...
   - Они, я считаю, с жиру бесятся. Что - из-за них людей выселять?
   - Да... Счастье еще, что дядя Джо не дошел до Геркулесовых столпов  -
а то бы переселил провансальцев на Чукотку, рязанцев в Кастилию...  Сей-
час бы обсуждали баскско-эвенкский конфликт, искали компенсацию...
   - Опять татарам дань платить? Да они почти все немцам служили, в  пу-
теводители проценты есть!
   - Тогда надо было и Германию расселить...
   - Вы зря их защищаете - татары с древности привыкли убивать!
   - Уж сколько мы, русские, друг друга поубивали...
   - Руководители были главным образом инородцами, - вызубрила, от зубов
отскакивает.
   - Ага, ага, а нас подучили, как малолетних детишек, - гвоздь выскочил
как штык, успевший раскалиться в поджидающем Сабурова аду. Он едва удер-
жался от театрального жеста. Ему, конечно, плевать и на  русских,  и  на
татар - пожалуй, будь себе татарин, будь жид, и это не беда, - но  ложь,
подтасовки!..
   Стоит размякнуть, довериться - и сразу превратишься  из  жалкого  Дон
Кихота мысли в смешного Дон Кихота проповеди.
   Но как он мог принять за Лиду эту подделку из папье-маше -  наверняка
ничего не стоит поднять ее над головой за осиную талию.  И  за  борт  ее
бросает в надлежащую волну... Только канотье, качаясь, плывет по  морям,
по волнам, переосмысливаясь, как мученический нимб...
   С борта Сабуров сошел, глядя поверх голов, чтобы невзначай не  встре-
титься взглядом с кем-нибудь из тех, кто был  свидетелем  его  постыдной
искренности. И все же ему невыносимо хотелось человеческого участия.
   Ощутив справа от себя некое зияние, он понял, что тротуару  недостает
очереди в винную лавку. В окне ее роскошно светился только двадцатипяти-
рублевый коньяк. И пронзенное сердце радостно стукнуло: с бутылкой будет
уже не так неловко явиться к сослуживцам, а с двумя - так в самый раз.
   - Полста за две бутылки?! - мимоходом возмутился (голодранцем Сабуро-
вым, а не ценой) какой-то мужик. - Пять бутылок водки можно было взять!
   И вдруг при мысли о сослуживцах теплом омыло душу: он подумал  о  них
как о людях, которых намеревался немножко облагодетельствовать, - и  не-
видимая рука извлекла из сердца гвоздь, уложив  его  калиться  дальше  в
поджидавшую Сабурова в преисподней печь.  Для  теории  душевного  тепла:
греть выгоднее, чем греться.
   Обрадованные его даром, а главное - событием, все оживились, потащили
какие у кого были припасы и благодарно простили Сабурову, что он столько
лет зачем-то притворялся не таким, как все. Быт и сплетни  -  что  может
быть общечеловечней - там нет ни эллина, ни иудея, ни Сабурова, ни Сидо-
рова. И животные милы и трогательны - только не нужно пускать их в храм,
который, к счастью, нужен был здесь лишь одному радетелю и страдальцу за
народушко, носившему окладистую русую бороду и тугую думу на челе.  "Что
будет с Россией?" или "Что же с нами происходит?" - время от  времени  с
величественной скорбью задавал он глубочайшие вопросы без всякой связи с
происходящим, но ответы его не интересовали: ему нравилось именно вопро-
шать и погружаться в думу. Однако донкихотствующий  Сабуров  не  мог  не
слышать буквального смысла в чьих угодно словах и, - верх  идиотизма,  -
впадая в донкихотство слова, попытался сказать о распаде  стереотипа,  о
разбитом клише, с которого печатались однотипные, лишенные сомнений  по-
коления. Но окладистый бородач отмел его жалкие измышления одной  проро-
ческой истиной:
   - Нравственность есть правда, сказал Шукшин!
   И Сабуров поспешил перевести разговор на что-нибудь  пониже,  погряз-
ней, почеловечней, почестнее.
   - Вам, наверное, смешон мой энтузиазм? - с гордостью спросил Сабурова
раделец, принимавший за энтузиазм свое самоупоение.
   Дар имитации куда важнее интеллекта. Валечка, лаборантка из института
энергетики, изображала утонченность с поразительным искусством, тоже по-
нятия не имея, что изображает. Сабуров принялся отпускать ей комплименты
помясистее, и она тоже оттаяла от своей  утонченности,  начала  с  руса-
лочьим смехом прижиматься к его плечу и доверительно  делиться,  сколько
конфликтов между мужчинами произвела ее красота (количеством этих  конф-
ликтов измерялась ее ценность).
   Ее жизненный путь пролегал по склоненным спинам мужчин: Иосиф  Кобзон
посвятил ей песню, заведующий лабораторией дал ей взаймы триста рублей и
умолял не возвращать (ему от нее ничего не нужно, с него довольно знать,
что она счастлива), законный супруг избил ее так, что она на два  месяца
отправилась в больницу, а он на два года в тюрьму,  но  через  пять  лет
признался: "Физически у меня было много женщин...". Какие все же  успехи
сделало просвещение, если даже Валечка подозревает о различии между  фи-
зическим и психическим.
   Одна половина сабуровской души все-таки получала от общения  с  новым
суррогатом Лиды известное поэтическое удовлетворение, хотя другая не те-
ряла насмешливой зоркости, и, самое странное, обе половины нисколько  не
портили друг другу аппетита.
   К Валечке подкатывался и брадатый раделец и страдатель, но вместо то-
го чтобы выказывать восхищение даме, сдуру предлагал ей восхищаться  его
великим страдающим сердцем.
   Наступившую темноту прочертил светлячок, чуть ли не  р