они сеять бросят.
   - Заставить! Кончится война, тогда...
   - А они разбегаться начнут.
   - Запретить! Кто сбежит...
   - Вот ты и наметил всю политику  Гениальнейшего  из  Гениальных.  Это
каждому советскому человеку первым делом приходит  в  голову:  отобрать,
заставить, запретить.
   - Вот это хуже всего!.. - в двадцатый раз бледнеет Аркаша. - И  пожа-
леть никого до конца не удается - потому что расстрелянный и  сам  такой
же. Любой жлоб за кружкой пива теоретизирует не хуже Сталина - все  зна-
ет, ни в чем не сомневается, по-государственному мыслит: миллион  жизней
туда, миллион сюда...
   - О, это богатыри, не вы! Сталин был действительно плотью от плоти...
- у Сабурова тоже вздрагивает голос, он конфузится - какой пример детям!
   - А смотрите, семья Поповых из Краснодара пишет: "имя Сталина навсег-
да останется во всех энциклопедиях, заалеет золотом на мраморе,  а  ваше
будет проклято и предано забвению". Семья, - с  невыразимой  гадливостью
повторяет Шурка. - Я больше всего семьи такие ненавижу! Из пулемета  бы,
из пулемета...
   - А мне не к пулемету хочется, а в петлю, - Аркаша, как бы про себя.
   - Если бы такие на нашей площадке жили, - не слушает Шурка, -  навер-
но, всю дорогу бы орали: чего вы тут стоите! Я бы им каждый день  газеты
поджигал...
   - Нет, лучше дверь поджечь!.. - на мгновение оживляется  Аркаша,  но,
покосившись на Сабурова, тут же  сникает,  -  я  убийц,  по-моему,  даже
меньше ненавижу, чем тех, кто их оправдывает:  они  как  будто  в  самые
главные источники гадят.
   - Зло часто объявляют добром из  самоуважения,  -  цедит  Сабуров,  и
просвещенного скептицизма в его голосе нет и тени. - Как может достойный
человек признаться, что он из страха мирился  с  мерзостью  -  лучше  уж
объявить ее справедливостью, государственной мудростью...
   Но всех отвлекает металлическое царапанье и могучее шуршание,  словно
какое-то крупное животное чешет бок о входную дверь  -  это  Наталья  во
тьме лестничной площадки отыскивает ключом замочную скважину,  а  сумка,
надетая на руку, при этом елозит по двери, - обычная оркестровая партия,
предшествующая Натальиному появлению.
   Сабуров выходит Наталье навстречу - его тоже тяготит официальный  хо-
лодок в их отношениях. Но, видит бог, ему хотелось  сделать  приятное  и
Наталье - тоже божья тварь, как-никак.
   Наталья бледная, замученная, но Сабуров великодушно отпускает ей, что
она весь цвет, так сказать, души и лица отдает на службе, а домой  несет
бледность и измученность.
   Сабуров берет у нее обе сумки, и даже желание подольститься к ней  не
может усилить его изумление:
   - Как это ты только доволокла! - ничего, зато бремя сомнений он  воз-
лагает на свои хрупкие мужские плечи.
   - Я женщина-богатырь. Меня на ярмарках можно показывать.
   Сабуров оттаскивает сумки на кухню. Эти последние пять метров  помощи
прежде приводили Наталью в умиление, особенно если Сабуров  попутно  де-
монстрировал какую-нибудь житейскую неискушенность.  Но  сейчас  Наталья
начинает раздеваться без малейшей растроганности.
   И мальчишки что-то почуяли, затаились у себя в комнате. Сабуров дела-
ет последнюю попытку купить ее простодушием:
   - А у нас в сухофруктах жучки завелись.
   - Ну так выбросите. Даже для этого нужно меня дожидаться?
   - Ты тоже хочешь, чтобы мы, не будучи хозяевами, имели чувство хозяи-
на. Мы выбросим, а ты потом крик поднимешь: как,  надо  было  перебрать,
выжечь, перемолоть!.. И вообще, - Сабуров понижает голос, чтобы не  слы-
шали дети, - оставь, пожалуйста, свою манеру где-то там  демонстрировать
чуткость, оптимизм, а сюда нести объедки. Считаешь, мы и так  у  тебя  в
кармане?
   Сабуров тоже закипает - ревность, рревность к ее ваням-маням  вгрыза-
ется в его душу.
   - Где же мне еще и расслабиться, если не среди своих? А вы  только  и
ждете, чтобы я вас накормила, да еще и сплясала.
   - Я могу, между прочим, и в столовой поесть.
   - Не в этом дело, - Наталья слегка сдает назад. - Но  ты  не  знаешь,
что это такое - когда за твою же каторжную работу тебе же плюют...
   В Натальином голосе прорывается рыдание, но она его пока подавляет.
   - Знаю. Очень даже знаю. И потому стараюсь работать так,  чтобы  даже
самая низкая оценка моего труда все-таки была завышенной. А ты  странный
человек - работаешь не для Сидоренко, а благодарности ждешь от  Сидорен-
ко.
   Сабурова потихоньку начинает трясти. Фамилию ее начальника - Федорен-
ко Сабуров уже давно переделал в Сидоренко, чтобы придать ей символичес-
кую окраску.
   - Я ему сегодня так и сказала: вы мой самый злейший враг, вы отнимае-
те у меня возможность жизнь сделать лучше, след на земле оставить! Гово-
рю, а слезы так и текут, ничего не могу с собой сделать... Отвернулась к
окну, а он улыбается, как жаба, рот, кажется, на затылке сойдется: зачем
же, говорит, столько эмоциональности? Потому, кричу, у  меня  и  эмоцио-
нальность, что я пользу хочу приносить, а не паек жрать! Чтоб ему  пода-
виться той колбасой!
   Сабурова душит бессильная ненависть.
   - Одну я хотел позволить себе роскошь, - еле слышно,  чтобы  не  сор-
ваться на крик, цедит он, - хотя бы в своем доме не слышать об этих  Си-
доренках. Всюду они хозяева, но хотя бы в этих двух комнатах чтоб их ду-
ху поганого не было. А из-за тебя эта погань меня и здесь достает!
   - Вот и вся от тебя поддержка... Господи! - она видит Шуркину  физио-
номию. - Тебя же когда-нибудь изувечат! Ну почему ты у нас такой?  Разве
мы тебя этому учили?
   Мысль, что родители могли бы учить его драться, приводит Шурку в  за-
мешательство. Аркаша более находчив:
   - Конечно, учили. Если блюсти достоинство, нужно драться каждый день.
То тебя толкнут, то обзовут.
   - Компот захамят, - подсказывает Шурка.
   - Или сосиску схватят с тарелки и съедят. Я давно уже из-за  этого  в
столовую не хожу.
   - Но ты ведь не дерешься?
   - Я трус, - с ненавистью к себе. - Если бы не боялся, я бы дрался еще
больше него. Мне, кажется, легче было бы человека застрелить,  чем  уда-
рить.
   - В больницах тебя сколько мучили, и ничего ты был не трусливей  дру-
гих! - захлопотала Наталья. - Ты просто не выносишь унижения,  жестокос-
ти!..
   - Это ты умный потому что, - Шурка с состраданием подводит  безнадеж-
ный итог. - Раньше я был дурак и всем вламывал, а теперь начал умнеть, и
мне уже многие начали давать.
   - Начал он умнеть... А ну-ка, покажи дневник.
   Шурка тащит дневник, как дохлую птицу за крыло.
   - "Безобразный внешний вид, разводит демагогию, никого не уважает", -
Наталья бессильно опускается на стул.
   - Я уважаю тех, кто заслужил. Ты сама говорила, что людей  надо  ува-
жать не за должность, а за личность.
   - Нет, он, и правда, демагог...
   - Он правильно говорит! - правдолюбец Аркаша.
   - А это, между прочим, злейшая анархия - не уважать за  должность,  -
не может удержаться от комментария и Сабуров.
   - Вот, вот плоды твоего воспитания... А "хамит"?
   - Здесь я, честное слово, не виноват! К нам новая  пеша  (учительница
пения) пришла, все начали балдеть - а она  вдруг  меня  спрашивает:  как
твоя фамилия? А у меня нечаянно вырвалось: Сидоров. Все как грох...
   - Вот, вот, - с горьким торжеством указывает Сабурову Наталья. -  Это
ты все с Сидоровыми сражаешься. Скажи, почему Аркаша никогда не спорит с
учителями?
   - Потому что это я их не уважаю, а не Шурка.
   - Ладно, идите из кухни. Только расстроите еще больше...
   Сабуров, несколько обиженный, удаляется к себе и вскоре видит оттуда,
как Наталья тихонько проходит в туалет, пряча под халатом газету,  -  но
ни прятать, ни скрывать она не умеет. Свежие, "перестроечные", газеты  -
это прямо письма самого Мессии; однако позапрошлогодние она  тоже  может
читать с увлечением.
   Рысью влетает Шурка. Снова с каким-то открытием:
   - Мамы нет? Я, пожалуй, так и быть, налысо обреюсь. Я  недавно  видел
бритого мужика - в кайф, уши такие голые торчат! А знаешь, почему у меня
с учителями скандалы - потому что вы меня тупоумию не учили: делай так -
и все! Не смей рассуждать! А вы меня приучили, что все логически доказы-
вать надо. Папа, а почему раньше лишние люди были только Онегин и  Печо-
рин, а сейчас каждый второй лишний?
   - Наверно, тупоумия меньше стало.
   Наталье, видно, попалось нечто сенсационное, потому что  очень  скоро
после ее исчезновения раздается звук спускаемой воды, и под эти  фанфары
она появляется на пороге, - на лице восторг  и  робкая  надежда,  газета
прижата к груди - "Портрет рабфаковки", Сталинская премия пятьдесят пер-
вого года: каким-то газетным, ежедневно плодящимся поденкам  то  и  дело
удается привести ее в экстаз, черт бы их всех побрал. Все равно же скоро
порядок свое возьмет...
   - Вы читали?.. - с сиянием на лике начинает Наталья.
   - Что казнокрадам и душителям еще предстоит учиться жить при демокра-
тии?
   Аркаша оперно хохочет, Шурка же хохотать сардонически не умеет, да  и
не понимает, зачем это нужно. Вообще-то, на  каждое  новое  разоблачение
Шурка реагирует столь бурно, что Сабуров при всяком удобном случае  ста-
рается подчеркнуть, что все это и не ново, и неизбежно,  и  дело  умного
человека все понимать и ни во что не вмешиваться: лучше  жить  в  музее,
чем на толкучем рынке.
   - Нет, правда, - уверяет Наталья, - здесь прямо черным по белому  на-
писано, что государственная и общественная собственность - это не одно и
то же! А то мне как вбили в голову, что общество и государство - это  то
же самое... Видела же, что всем распоряжаются только чиновники  -  а  до
конца не сознавала!
   - Если все равно не мы, так пусть уж лучше капиталисты распоряжаются!
- вдруг набычивается Шурка.
   - А я бы не хотела, чтобы мной  капиталисты  распоряжались,  -  после
пресерьезного раздумья произносит Наталья. - Я все время говорю Федорен-
ко: это не ваша вотчина, а тут бы он мне вдруг: нет, моя!
   Сабуров пытается - от греха подальше - дать Шурке еще один урок прос-
вещенного скептицизма, хотя, будем надеяться, и в него  внедрено  спаси-
тельное "мы люди маленькие, что от нас зависит".
   - Не думай, Александр, - педантично говорит Сабуров,  -  что  Эдисону
его открытия какой-то капиталист продиктовал - он сам справлялся,  равно
как Капица без Сталина. И как я  без  Брежнева.  Все  они  умеют  только
пользоваться тем, что создаем мы.
   - А ну их! - вдруг пристукнул Шурка кулаком по колену. - Драпать  от-
сюда надо!
   - Чтоб здесь одна серость осталась? - предостерегает Наталья.
   - А им того и надо! Пусть целуются со своим Сталиным!
   - И не страшно тебе туда ехать?
   - А ты знаешь, что в Нидерландах с одного куста снимают сорок  килог-
рамм помидоров? Притом одинаковой величины, что облегчает машинную убор-
ку.
   - Они вырастили эти помидоры - пусть они их и едят! А я хочу, чтобы у
нас свои были такие помидоры.
   - А американский рабочий, имея среднюю зарплату тысяча четыреста  во-
семьдесят шесть долларов, может накопить на машину за четыре  с  полови-
ной...
   - Да что ты все с машинами да с помидорами! У меня здесь все  друзья,
вс[cedilla]!..
   - И там будут друзья! Ты думаешь, там одни акулы капитала... В Штатах
благотворительностью занимаются... забыл, но очень много миллионов чело-
век. Нет, ты что, все еще  думаешь,  что  у  нас  самое  гуманное  госу-
дарство?! Нет, ха-ха-ха, я сейчас умру!.. У нас истребили никто не знает
сколько миллионов, а простые люди твои сейчас слушать про это не  хотят,
чтобы только пива попить с аппетитом!
   - Папа, - вдруг вмешивается Аркаша, - а это возможно, чтобы  люди  на
убитых плевали, а к живым хорошо относились?
   - Вон, персональный пенсионер из Москвы  пишет,  -  перекрикивал  его
Шурка, - что все сейчас убитых Сталиным смакуют, аж  причмокивают,  надо
писать без взвизгов! Где-нибудь есть еще такое?!
   - Это мы, оказывается, причмокиваем! - вдруг стонет  Аркаша,  пытаясь
обхватить голову узенькими ручками. - Ну, мама, ну,  скажи,  можно  жить
при такой подлости?! Можно?!
   Наталье легче всех - слезы так слезы:
   - И как же можно бросить нашу несчастную родину?! Кто ее, кроме  нас,
пожалеет? Голландцы со своими помидорами, американцы с машинами? Вот  не
сойти мне с этого места: если бы я могла умереть, а у нас после этого...
не богатство появилось, а подлость исчезла - я бы не сходя с места!..
   А до Сабурова впервые в жизни вдруг дошло, что на рубеже шестидесятых
у него, провинциального юнца, было неосознанное ощущение, что его  приз-
вали. И никогда после этого его мысль не парила так свободно. А потом...
"Потом ты искал хоть самую малюсенькую ячейку, где мог бы быть хозяином,
где тебя уже не могли бы унизить. Ты освободил свою жизнь от неподвласт-
ных тебе огромных забот, но их место тут  же  заняли  мелочи.  Они,  как
моль, изъели твои крылья, и ни-че-гошеньки ты не выиграл ни для самоува-
жения, ни для творчества..." Но неужели и он так противно и  унизительно
бледнеет?
   - Так ведь вся посредственность за Сталина, - бубнит Шурка. - А они и
есть родина. Козлотня...
   - Ну что ты, глупенький, - на лице  Натальи  разливается  невыразимая
нежность (к посредственности. - Я и сама посредственность, и в нашей ла-
боратории люди в большинстве самые обычные, а всему хорошему очень  даже
сочувствуют! Даже кто никогда ни о чем не думал,  и  то  теперь  читают,
спорят... и хорошего хотят! Нет, Сталина защищают не просто посредствен-
ные, а жестокие, недобрые люди!
   На лицах детей заметно облегчение - куда  приятнее  ненавидеть  людей
недобрых и жестоких, чем просто посредственных. А Сабурову и  сенсацион-
ные новинки не хочется читать вместе с людьми, никогда ничего не  читав-
шими.
   - Только трусы они - обычные люди! - снова пристукнул кулаком Шурка.
   - Нет, - поспешно перебил Аркаша, - трусливей меня  никого  на  свете
нет, я каждого встречного боюсь, мне кажется, он меня может  ударить.  А
если бы я что-то любил больше себя, может, даже я свою  трусость  одолел
бы. Не умирал бы всю жизнь от страха за жизнь. А  зачем  она,  если  всю
жизнь умираешь...
   В Шуркином взгляде изумление смешивается с восхищением - как это  Ар-
каша осмеливается говорить, что он трус?
   - Смелость рождается из защищенности, - пренебрежительно роняет Сабу-
ров. - А если все мы в лапе у начальства...
   - Что, народовольцы были от виселиц защищены? - и Сабурову  почему-то
приятно слышать этот укор от Аркаши.
   Наталья чистит картошку на завтра - руки ее так и мелькают.  Пока  на
сковородке мирно потрескивает пахнущая рыбой резина - минтай, она прини-
мается обхаживать цветы в горшках, что-то подкапывает, подрезает, подра-
гивая головой, как кошка, пытающаяся разжевать мечущуюся  во  рту  муху.
Сабуров слышит, как она потихоньку, с болью  в  голосе  уговаривает  ка-
кой-то отпрыск: "Ну что же ты, голубчик, не растешь? Что тебе не нравит-
ся?"
   - Тебе с людьми забот не хватает? - интересуется Сабуров.
   - Это для меня не забота, а радость. Цветы и младенцы. Я бы всю жизнь
могла среди младенцев провести - купала бы их... Когда на пенсию  пойду,
обязательно в Дом малютки пойду работать.
   Шурка, что странно при его геройском нраве, тоже любит цветы, но сей-
час ему не до них, - переполненный событиями своей бурной жизни, он  хо-
дит за Натальей по пятам и болтает без умолку: - Бобовский купил  плэйер
- а что, в кайф, вставил в уши и ходи, а музыка  играет.  Я  тоже  куплю
плэйер, когда бабок поднакоплю.
   - Чтобы совсем без мозгов остаться? Я сегодня  ехала  с  подростками,
так они, по-моему, просто разговаривать разучились  -  одни  междометия,
гыканье, мыканье. Эта жвачка еще ужасная!.. Такие лица тупые от нее ста-
новятся - у девушек особенно!..
   Шурка любит поражать Наталью разными идиотизмами деревенской жизни  -
приводить в содрогание слабую женщину. Сегодня на них  с  Антоном  из-за
мопеда орал мужик с седьмого этажа, а потом, не найдя под  рукой  ничего
более подходящего, запустил в них соленой рыбой, а они  подобрали  ее  и
съели - а что, в кайф! "Зачем же вы своей дикарской  машиной..."  -  но,
узнав, что и Шурка собирается приобрести такую же,  Наталья  забывает  о
предыдущей теме, однако и новая вытесняется  сообщением,  что  Бобовский
нажрался циклодола и ловил полуметровых белых тараканов, а потом  в  час
ночи уложил в портфель одеяло и направился в школу - папа бросился  вдо-
гонку, у дверей его догнал.
   - Кошмар! А что же родители?!
   - Они думали, что у него крыша съехала.
   Вообще-то Бобовский парень башковитый и начитанный - тем Шурку и пле-
нил. Когда у Шурки спросишь, читал ли он такую-то книгу, он на мгновение
задумывается и отвечает: "Бобовский читал".
   - Где же он, твой Бобовский, циклодол раздобыл?
   - Ха - это ты его и по рецепту не достанешь. А я у  нас  в  школе  за
пять минут достану что хочешь. Это чего! Дринч нарочно травкой  угощает,
а когда подсядут, начинает бабки брать.
   - Не понимаю - зачем им травка? Что они, коровы?
   - Ха - ничего ты в современной жизни... Курить!
   - Наркотик?! И вы это терпите?! Мерзавец какой!..
   - Ты, мама, не вздумай еще стучать!
   - Так и не рассказывай мне эти гадости! Господи, сколько  из-за  тебя
мерзостей в мою жизнь входит!
   - Чего обижаться-то сразу... Страшно далека ты от народа!
   Шурка не выносит, когда на него обижаются. Чтобы поскорей  прекратить
это мучение, он на некоторое время становится  шелковым,  а  убедившись,
что прощен, заваливается с книгой - в последнее время его  что-то  тянет
на "потерянное поколение" - ничто так не бодрит, как  чужая  эстетизиро-
ванная горечь.
   - Слышишь, ставь, давай, будильник на когда положено, - сердито окли-
кает его Аркаша: Шурка любит время от времени ставить будильник  на  час
раньше срока, чтобы проснуться и обрадоваться, что можно спать еще целый
час. Гурман!
   - Шурик, - вдруг окликает его Наталья, - а если бы мы с папой  разве-
лись, ты бы с кем стал жить?
   Тишина. Сабуров "ничего не слышит". Шурка оскорбляется до глубины ду-
ши: "Я бы вообще из дома сбежал! Вы мне по отдельности не нужны!!!".
   - Что за шутки, мама... - Аркаша тоже недоволен.
   Но Сабуров понимает, что это не просто выходка. А ему-то  показалось,
что слияние душ в любви к отчизне расплавило жалкий ледок мещанской рев-
ности.
   - Иди, раскладывай кресло, - направляясь к  вечернему  душу,  шепотом
бросает ему Наталья. - Я спать ложусь.
   Ну, и черт с тобой - он первым мириться не полезет. Сегодня он доста-
точно лебезил, а красться в напряженной тьме к собственному брачному ло-
жу он не станет - скорее Наталья попытается проникнуть на его  одномест-
ный монашеский одр. Чтобы отогнать от своего изголовья служебные  горес-
ти, Наталья принимает снотворное, выдавливая таблетку из прозрачной  юр-
точки на блестящей фольге. Прощается ласково - может, уже и забыла,  что
у супругов принято спать вместе? "Не забудь меня защемить".
   Дверь в их комнату из-за наклонного косяка отходит от него  внизу  на
целый палец и от движения воздуха всю ночь  терпеливо  побрякивает,  что
может довести нервного человека до исступления. Поэтому на ночь  супруги
защемляют в двери газету.
   На кухне Сабуров вытряхнул запаршивевшие сухофрукты в ведро и раскрыл
стариковский журнал. Пахнуло копотью. И Сабуров вновь почувствовал  лег-
кое содрогание: еще эта луковица под окном...
   Раздалось шлепанье босых ног.
   - Папа, а как вы могли жить при Брежневе? Я-то был еще  маленький,  а
как ты жил?
   Заплывший Шуркин глаз смотрел с такой пытливостью,  что  ерничать  не
хотелось. Да еще перед копченым дыханием чужой смерти.
   - Как я жил - принюхался. Повторял себе: ничто здесь меня не касается
- пусть они увешиваются золотом и орденами от когтей до хвоста, называют
черное белым, возводят административные пирамиды вместо  больниц  -  они
для меня случайные попутчики, а настоящий дом  мой  -  это  Достоевский,
Пушкин, Манэ, Рембрандт. Но... досуг, даже самый  утонченный,  не  может
заменить жизнь - на