авил на виселицу троих,  чтобы  спасти
жизнь четверым.
   Глаза его вспыхнули убежденной решимостью и презрением к жалким чело-
веческим суждениям. И в эту самую минуту он встретился взглядом  с  м-ль
де Ла-Моль, которая стояла совсем рядом с ним; но это презрение,  вместо
того, чтобы уступить место любезной учтивости, казалось, еще возросло.
   Матильда почувствовала себя глубоко уязвленной, но она уже была не  в
силах забыть Жюльена; она с раздражением отошла, увлекая за собой брата.
   "Мне надо выпить пунша и танцевать до упаду, сказала она себе. -  Вы-
беру сейчас самого блестящего кавалера и во что бы то ни стало  постара-
юсь стать центром внимания. Да вот, кстати, прославленный  наглец,  граф
де Фервак". Она приняла его приглашение, и они пошли танцевать. "Посмот-
рим, кто из нас сумеет быть более дерзким; но для того, чтобы вволю  по-
издеваться над ним, надо заставить его говорить". Вскоре все,  принимав-
шие участие в кадрили, танцевали только для соблюдений приличий.  Никому
не хотелось упустить ни одного из острых словечек, которыми Матильда па-
рировала замечания графа. Г-н де Фервак был в замешательстве, у него бы-
ло наготове сколько угодно галантных фраз, но никаких мыслей, он  корчил
недовольные мины. Матильда была раздражена, она была беспощадна к нему и
нажила себе врага. Она танцевала до утра и наконец уехала смертельно ус-
талая. Но и в карете она из последних сил  не  переставала  тосковать  и
огорчаться. Жюльен выказал ей презрение, а она не могла его презирать.
   Жюльен был в полном восторге. Сам того не замечая, он был опьянен му-
зыкой, цветами, красивыми женщинами, всей  окружавшей  его  роскошью,  а
больше всего - своим собственным воображением, мечтами о славе для  себя
и свободе для всех.
   - Какой чудесный бал! - сказал он графу, - Просто не налюбуешься. Че-
го тут только нет!
   - Мысли, - отвечал Альтамира.
   И на лице его промелькнуло презрение, которое  было  тем  явственнее,
что его по долгу вежливости старались скрыть.
   - Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да еще мысль,  взлелеявшая
заговор!
   - Я здесь только благодаря моему имени. Но в ваших гостиных ненавидят
мысль, ей надлежит держаться на уровне каламбура из водевильного  купле-
та, - вот тогда она получает награды. Но если человек думает, если в его
шутках есть какая-то сила и новизна, вы его называете циником. Ведь так,
кажется, один из ваших судей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так
же, как и Беранже. Да у вас всякого, кто  хоть  чего-нибудь  -  стоит  в
смысле ума, конгрегация отдает в руки исправительной полиции, и так  на-
зываемые порядочные люди приветствуют это. Ибо для  вашего  одряхлевшего
общества самое главное - соблюдать приличия... Вам никогда не  подняться
выше военной храбрости: у вас будут Мюраты, но никогда не будет  Вашинг-
тонов. Я не вижу во Франции ничего, кроме  пустого  тщеславия.  Человек,
который проявляет какую-то изобретательность в  разговоре,  легко  может
обронить какое-нибудь неосторожное словцо. И вот уж хозяин дома  считает
себя обесчещенным.
   Тут коляска" графа, отводившая Жюльена, остановилась перед  особняком
де. Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамира пре-
поднес ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души:
   - В вас нет этого французского легкомыслия, и  вы  понимаете  принцип
полезного.
   Как раз за два дня перед этим Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедию
Казимира Делавиня.
   "Ну разве не ясно, что у этого простого столяра Израэля Бертуччо куда
больше характера, чем у всех знатных венецианцев?  -  говорил  себе  наш
возмутившийся плебей. - А ведь все это были люди родовитые, и их  родос-
ловную можно проследить до семисотого года, за целый век до Карла  Вели-
кого, тогда как вся эта аристократия, что красовалась сегодня на балу  у
господина де Реца, пустила корни разве что в тринадцатом столетии. И вот
из всех этих благородных венецианцев столь славного происхождения, но, в
сущности, совершенно бесцветных и ничем не  примечательных,  сохранилось
только имя Израэля Бертуччо. Заговор уничтожает  все  титулы,  созданные
прихотями того или иного общественного строя. Тут человек сразу занимает
то место, на которое его возводит умение смотреть смерти  в  лицо.  Даже
ум, и тот теряет свое могущество...
   Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей?  Каким-нибудь
помощником прокурора, да и то вряд ли.
   Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и  сделался  бы  министром,
потому что в конце концов ведь и великий  Дантон  воровал.  Мирабо  тоже
продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не  мог
шагу ступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайет  никогда  не
воровал. Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?"  На  этом
вопросе Жюльен запнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал исто-
рию революции.
   На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке,  он  то  и
дело возвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой.
   "Действительно, выходит так, - сказал он себе после долгого раздумья.
- Если бы эти испанские либералы вовлекли народ в  преступления,  их  бы
тогда не выкинули с такой легкостью. А это  были  дети;  они  важничали,
разглагольствовали, как я", -  вдруг  вскричал  Жюльен,  точно  внезапно
проснувшись.
   "Что я сделал такого, что давало бы мне право судить этих несчастных,
которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмели  действовать?  Я
похож на человека, который, вставая из-за стола, кричит:  "Завтра  я  не
буду обедать, но это не помешает мне и завтра быть таким  же  сильным  и
бодрым, как сегодня!" Кто знает, что испытывают люди на полдороге к  ве-
ликому деянию?.. Ведь, в конце концов, это же не то, что  выстрелить  из
пистолета!.." Эти высокие размышления были прерваны появлением  м-ль  де
Ла-Моль, которая неожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой  степени
увлечен своими мыслями, воодушевившись великими достоинствами всех  этих
Дантонов, Мирабо, Карно, которые сумели не дать себя победить, что, под-
няв глаза, остановил свой взгляд на м-ль де Ла-Моль, не думая о ней,  не
поклонившись ей и почти не видя ее. Когда, наконец, эти большие,  широко
раскрытые глаза обнаружили ее присутствие, взгляд его потух. М-ль де Ла-
Моль с горечью подметила это.
   Напрасно придумала она попросить его достать ей том "Истории Франции"
Вели, стоявший на самой верхней полке, что заставило  Жюльена  пойти  за
большой библиотечной лестницей. Жюльен притащил лестницу,  нашел  книгу,
подал ее Матильде, но все еще был неспособен думать о ней. Унося лестни-
цу, Жюльен стремительно повернулся и ударил локтем в стекло библиотечно-
го шкафа; осколки со звоном посыпались на паркет, и тут только он  нако-
нец очнулся. Он поспешил извиниться перед м-ль де Ла-Моль: он хотел быть
вежливым и действительно был вежливым, но и только. Матильда ясно  виде-
ла, что она ему помешала  и  что  ему  доставляет  гораздо  больше  удо-
вольствия предаваться тем размышлениям, которые его занимали до ее  при-
хода, чем разговаривать с ней. Она долго смотрела на него и наконец мед-
ленно удалилась. Жюльен проводил ее взглядом. Его  восхитил  этот  конт-
раст: простота ее сегодняшнего туалета по сравнению  с  изысканной  рос-
кошью вчерашнего наряда. И лицо ее почти столь же разительно  отличалось
от того лица, какое у нее было вчера. Эта молодая девушка, такая надмен-
ная на балу у герцога де Реца, сейчас смотрела каким-то почти  умоляющим
взглядом. "Пожалуй, это черное платье, - подумал Жюльен,  -  еще  больше
подчеркивает красоту ее  фигуры.  У  нее  поистине  царственная  осанка;
только почему она в трауре? Если спросить у  кого-нибудь,  что  означает
этот траур, не вышло бы опять какой-нибудь неловкости".
   Жюльен теперь уже совершенно очнулся от своего вдохновенного забытья.
"Надо мне перечесть все письма, которые я  сочинил  сегодня  утром.  Бог
знает, что я там написал или пропустил по рассеянности". В то время  как
он, стараясь сосредоточиться, перечитывал первое письмо, он вдруг  услы-
шал рядом с собой шелест шелкового платья; он быстро обернулся: м-ль  де
ЛаМоль стояла в двух шагах от  стола;  она  смеялась.  Жюльена  охватило
чувство досады: его прерывали второй раз.
   Что же касается Матильды, она ясно чувствовала, что ровно  ничего  не
значит для этого молодого человека; смех ее был притворным,  она  стара-
лась скрыть свое замешательство, и это ей удалось.
   - Вы, по-видимому, думали о чем-то очень интересном, господин Сорель?
Может быть, вам вспомнилась какая-нибудь любопытная подробность того за-
говора, который... послал к нам в Париж графа Альтамиру? Расскажите мне,
что это такое, я прямо сгораю от любопытства. Я никому не скажу, клянусь
вам!
   Слушая самое себя, она удивлялась, как это она могла  произнести  эти
слова. Как так? Она умоляет своего подчиненного? Замешательство  ее  еще
более усилилось, и она добавила шутливо-небрежным тоном:
   - Что бы это такое могло быть, что заставило вас, обычно  такого  хо-
лодного, превратиться вдруг во вдохновенное существо, вроде  микеландже-
ловского пророка.
   Этот внезапный и бесцеремонный допрос возмутил  Жюльена,  и  на  него
словно нашло какое-то безумие.
   - Дантон правильно делал, что воровал? - внезапно заговорил он с  ка-
ким-то ожесточением, которое, казалось, с секунды на секунду все возрас-
тало. - Пьемонтские, испанские революционеры должны были запятнать  свой
народ преступлениями? Раздавать направо и налево людям без всяких заслуг
командные места в армии и всякие ордена? Ведь люди, которые получили  бы
эти отличия, должны были бы опасаться возвращения короля!  Следовало  ли
отдать туринскую казну на разграбление? Короче  говоря,  мадемуазель,  -
сказал он, наступая на нее с грозным видом, - должен ли человек, который
хочет истребить невежество и преступление на земле, разрушать, как  ура-
ган, и причинять зло не щадя, без разбора?
   Матильде стало страшно; она не могла вынести его взгляда  и  невольно
попятилась Она молча поглядела на него, потом, устыдившись своего  стра-
ха, легкими шагами вышла из библиотеки,
 
 
   X
   КОРОЛЕВА МАРГАРИТА
 
   Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретать  ра-
дость!
   "Письма португальской монахини".
 
   Жюльен перечел свои письма. Зазвонил колокол к обеду. "Каким я, долж-
но быть, кажусь смешным этой парижской кукле! - подумал он. - Что за бе-
зумие на меня нашло - рассказывать ей, о чем я думаю на  самом  деле!  А
может быть это и не такое уж безумие. Сказать правду в данном случае бы-
ло достойно меня.
   И зачем ей понадобилось приходить сюда и допрашивать  меня  о  вещах,
для меня дорогих? Это просто нескромность с ее стороны! Неприличный пос-
тупок! Мои мысли о Дантоне отнюдь не входят в те обязанности, за которые
мне платит ее отец".
   Войдя в столовую, Жюльен сразу забыл  о  своем  недовольстве,  увидев
м-ль де Ла-Моль в глубоком трауре; это показалось ему тем  более  удиви-
тельным, что из семьи никто, кроме нее, не был в черном.
   После обеда он окончательно пришел в себя от того неистового  возбуж-
дения, в котором пребывал весь день. На его счастье, за обедом  был  тот
самый академик, который знал латынь. "Вот этот человек, пожалуй, не  так
уж будет насмехаться надо мной, - подумал Жюльен, -  если  предположить,
что мой вопрос о трауре мадемуазель де  Ла-Моль  действительно  окажется
неловкостью".
   Матильда смотрела на него с каким-то особенным выражением. "Вот  оно,
кокетство здешних женщин; точь-в-точь такое, как мне его описывала  гос-
пожа де Реналь, - думал Жюльен. - Сегодня утром я был не особенно  любе-
зен с ней, не уступил ее прихоти, когда ей вздумалось со мной поболтать.
И от этого я только поднялся в ее глазах. Ну, разумеется, черт в  убытке
не будет. Она мне это еще припомнит, даст мне почувствовать свое презри-
тельное высокомерие; я, пожалуй, только ее раззадорил. Какая разница  по
сравнению с тем, что я потерял!  Какое  очарование  естественное!  Какое
чистосердечие! Я знал ее мысли раньше, чем она сама, я  видел,  как  они
рождались, и единственный мой соперник в ее сердце  был  страх  потерять
детей. Но это такое разумное и естественное чувство, что оно было прият-
но мне, хоть я и страдал из-за него. Глупец я был... Мечты о Париже, ко-
торыми я тогда упивался, лишили меня  способности  ценить  по-настоящему
эту божественную женщину.
   Какая разница, боже мой! А здесь что я вижу?  Одно  тщеславие,  сухое
высокомерие, бесчисленные оттенки самолюбия - и больше ничего".
   Все уже поднимались из-за стола. "Надо не упустить моего  академика",
- решил Жюльен. Он подошел к нему, когда все; выходили в сад, и с  крот-
ким, смиренным видом сочувственно присоединился к его негодованию по по-
воду успеха "Эрнани".
   - Да, если бы мы жили во времена секретных королевских приказов...  -
сказал он.
   - Тогда бы он не осмелился! - вскричал академик, потрясая рукой напо-
добие Тальма.
   По поводу какого-то цветочка Жюльен процитировал  несколько  слов  из
"Георгию" Вергилия и тут же заметил, что ничто  не  может  сравниться  с
прелестными стихами аббата Делиля. Одним словом, он подольстился к  ака-
демику как только мог и только после этого произнес с самым  равнодушным
видом:
   - Надо полагать, мадемуазель де Ла-Моль получила наследство от  како-
го-нибудь дядюшки, по котором она сегодня надела траур?
   - Как! - сразу остановившись, сказал академик. - Вы живете в этом до-
ме и не знаете ее мании? Признаться, это странно, что ее мать  позволяет
ей подобные вещи, но, между нами говоря, в этой семье не очень-то  отли-
чаются силой характера. А у мадемуазель де ЛаМоль  характера  хватит  на
всех, вот она ими и вертит Ведь  сегодня  тридцатое  апреля  -  Академик
умолк и хитро поглядел на  Жюльена.  Жюльен  улыбнулся  так  многозначи-
тельно, как только мог.
   "Какая связь может быть между такими вещами, как вертеть всеми в  до-
ме, носить траур, и тем, что сегодня тридцатое апреля? - думал он. - Вы-
ходит, что я попал впросак больше, чем предполагал".
   - Признаться, я... - сказал он академику и устремил на него вопрошаю-
щий взгляд.
   - Пройдемтесь по саду, - сказал академик, с  наслаждением  предвкушая
возможность пуститься в длинное красочное повествование.  -  Послушайте:
может ли это быть, чтобы вы не знали, что  произошло  тридцатого  апреля
тысяча пятьсот семьдесят четвертого года?
   - Где? - с удивлением спросил Жюльен.
   - На Гревской площади.
   Жюльен был так изумлен, что даже и это название нисколько  не  навело
его на след Любопытство и ожидание чего-то трагически-интересного, того,
что как раз было в его духе, зажгло в его глазах  тот  особенный  блеск,
который рассказчик так любит видеть в глазах своего слушателя  Академик,
в полном восторге от того, что ему посчастливилось найти столь девствен-
ные уши, принялся весьма пространно рассказывать Жюльену о том,  как  30
апреля 1574 года самый красивый юноша того времени, Бонифас де  Ла-Моль,
и его друг, пьемонтский дворянин Аннибале де Коконассо, были обезглавле-
ны на Гревской площади.
   - Де Ла-Моль был возлюбленным Маргариты, королевы Наваррской, ее обо-
жаемым возлюбленным, и заметьте, - добавил академик, -  что  мадемуазель
де Ла-Моль носит имя Матильда-Маргарита. В то же время  де  Ла-Моль  был
любимцем герцога Алансонского и близким другом короля Наваррского, впос-
ледствии Генриха IV, и мужа его возлюбленной. Как раз на самую масленицу
во вторник, вот в этом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, двор на-
ходился в Сен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX, который уже
был при смерти. Де Ла-Моль задумал похитить своих друзей, принцев, кото-
рых королева Екатерина Медичи держала при дворе в качестве пленников  Он
явился к стенам Сен-Жермена с двумястами  всадников  Герцог  Алансонский
струсил, и де Ла-Моль был отдан в руки палача.
   Но что тут более всего трогает мадемуазель де ЛаМоль, - и она  мне  в
этом сама созналась тому назад лет семь, ей тогда было  двенадцать  лет,
но это ведь такая голова, такая голова! - и академик возвел глаза к  не-
бу. - Так вот, в этой политической трагедии ее больше всего поразило то,
что королева Маргарита Наваррская, тайно от всех  укрывшись  в  каком-то
доме на Гревской площади, отважилась послать гонца к палачу  и  потребо-
вать у него мертвую голову своего любовника А когда настала полночь, она
взяла эту голову, села в свою карету и отправилась  в  часовню,  которая
находится у подножия Монмартрского холма, и там собственноручно  похоро-
нила ее.
   - Неужели это правда? - воскликнул растроганный Жюльен.
   - Мадемуазель де Ла-Моль презирает своего брата, так как он, вы  сами
это видите, и думать не хочет обо всей этой истории и не надевает траура
тридцатого апреля. А со времени этой знаменитой казни, чтобы никогда  не
забывали о тесной дружбе де Ла-Моля с Коконассо, - а Коконассо этот  был
итальянец и звали его Аннибалом, - все мужчины этого рода носят имя  Ан-
нибале. Но этот Коконассо, - добавил академик, понижая голос, - по  сло-
вам самого Карла IX, был одним из самых жестоких убийц двадцать  четвер-
того августа тысяча пятьсот  семьдесят  второго  года.  Но  как  же  это
все-таки могло случиться, мой милый Сорель, что вы, сотрапезник дома се-
го, не знаете этой истории?
   - Так вот почему сегодня за обедом раза два  мадемуазель  де  Ла-Моль
назвала своего брата Аннибалом. А я подумал, что ослышался.
   - Это был упрек. Странно, что маркиз  терпит  такие  выходки...  Мужу
этой прелестной девицы скучать не придется.
   За этим последовало пять-шесть язвительных  фраз.  Злорадство  и  фа-
мильярность, поблескивавшие в глазах академика, возмущали Жюльена.  "Вот
мы с ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, - подумал он.  -  Но
от этого господина академика всего можно ожидать".
   Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой  де  Ла-Моль:  он
выпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям для
своего племянника в провинции. Вечером молоденькая  камеристка  м-ль  де
Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза, дала ему  по-
нять, что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее
глазели. По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств  ее
натуры. Она действительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого  любовника
самой просвещенной королевы того века, погибшего за то, что  он  пытался
вернуть свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу  крови  и
Генриху IV.
   Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась во
всех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил  в  парижских  женщинах
ничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по  себе,  он
просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказалась  исклю-
чением.
   Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот  своеобразный  род
красоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговари-
вал с м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни  по  саду
под распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает ис-
торию д'Обинье и Брантома. "Престранное чтение! - подумал  Жюльен.  -  А
маркиза не разрешает ей читать романы Вальтера Скотта!?"
   Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели  при  этом,  что
можно было не сомневаться в ее искренности, - о поступке  одной  молодой
женщины в царствование Генриха III, - она только что прочла это в мемуа-
рах Летуаля: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его  кин-
жалом.
   Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким  почетом
и, по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров
с ним чуть ли не в дружеском тоне.
   "Нет, я, должно быть, ошибся, - подумал через некоторое время Жюльен.
- Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из  траге-
дии, а ей не терпит