яка де Ла-Моль.
   Как раз этот ничтожный человечек и навел Жюльена на мысль,  что  г-жа
де Фервак, хотя она и не отвечает на его письма, быть  может,  относится
благосклонно к чувству, которое их диктует. Черная  душонка  г-на  Тамбо
просто разрывалась от зависти, когда он думал об успехах Жюльена, но так
как, с другой стороны, и самый одаренный человек, как и любой дурак,  не
может сразу быть в двух местах, то "ежели этот Сорель станет  любовником
ослепительной маршальши, - говорил себе будущий  профессор,  -  она  его
пристроит к церкви на какое-нибудь выгодное место, и я избавлюсь от него
в особняке де Ла-Моль".
   Аббат Пирар прочел Жюльену целый ряд нравоучений по поводу его  успе-
хов в особняке де Фервак. Туг сказался  сектантский  дух  соперничества,
существовавший между суровым янсенистом и  иезуитским  салоне!  доброде-
тельной маршальши, претендующим на возрождение нравов и  укрепление  мо-
нархии.
 
 
   XXVIII
   МАНОН ЛЕСКО
 
   И вот после того, как он вполне убедился в  глупости  и  ослином  уп-
рямстве приора, он стал угождать ему очень просто: называя белое черным,
а черное - белым.
   Лихтенберг.
 
   В пояснении к русским письмам неукоснительно предписывалось ни в коем
случае не перечить явным образом особе, которой ты пишешь,  а  также  ни
под каким видом не уклоняться от постоянного благоговейного  восхищения;
все письма неизменно исходили из этой основной предпосылки.
   Как-то раз вечером в Опере, сидя в ложе г-жи де Фервак,  Жюльен  пре-
возносил до небес балет "Манон Леско". Единственным основанием  для  по-
добных похвал было то, что сам он находил его ничтожным.
   Маршальша заметила, что этот балет гораздо слабее романа аббата  Пре-
во.
   "Вот как! - подумал Жюльен, удивленный и  заинтересованный.  -  Особа
столь высокой добродетели - и хвалит какой-то  роман?"  Г-жа  де  Фервак
считала своей обязанностью по меньшей мере два-три раза в неделю обруши-
ваться с уничтожающим презрением на этих писак, которые своими  мерзкими
сочинениями развращают молодежь, столь легко поддающуюся, увы,  пагубным
заблуждениям страстей.
   - Среди подобного рода безнравственных, опасных сочинений, -  продол-
жала маршальша, - "Манон Леско" занимает, как говорят,  одно  из  первых
мест. Заблуждения, а также заслуженные страдания глубоко порочного серд-
ца описаны там, говорят, с большой правдивостью и  проникновением,  что,
впрочем, не помешало вашему Бонапарту на острове святой  Елены  сказать,
что этот роман написан для лакеев.
   Эти слова вывели Жюльена из душевного оцепенения. "Меня хотели  погу-
бить в глазах маршальши; ей рассказали о моем  увлечении  Наполеоном.  И
это так задело ее, что она не могла устоять перед соблазном дать мне это
почувствовать". Это открытие занимало его весь вечер, и он заметно  ожи-
вился. Когда он расставался с маршальшей в вестибюле Оперы, она  сказала
ему:
   - Запомните, сударь, кто любит меня, не должен любить Бонапарта. Мож-
но, самое большее, признавать его, как некую необходимость, ниспосланную
провидением. К тому же этот человек отнюдь не  отличался  душевной  тон-
костью, он был неспособен ценить великие произведения искусства.
   "Кто любит меня! - повторял Жюльен. - Это или ровно ничего не значит,
или значит все. Вот тайны языка, непостижимые для нас, бедных провинциа-
лов". И, переписывая необъятное письмо, предназначавшееся для маршальши,
он без конца вспоминал о г-же де Реналь.
   - Как могло случиться, - сказала ему г-жа де Фервак  на  другой  день
таким равнодушным тоном, что он показался ему явно неестественным, - что
вы говорите мне о - Лондоне и Ричмонде в письме,  которое  вы  написали,
как мне кажется, вчера вечером, после того, как вернулись из Оперы?
   Жюльен пришел в крайнее  замешательство:  он  переписывал  строка  за
строкой, ничуть не вникая в то, что он пишет, и, по-видимому, не обратил
внимания, что следует переменить слова Лондон и Ричмонд, которые  встре-
чались в оригинале, на Париж и Сен-Клу. Он попытался что-то сказать, на-
чал было одну фразу, потом другую, но никак не мог довести их до  конца:
его душил смех. Наконец он кое-как выпутался, придумал следующее  объяс-
нение: "Увлеченная возвышенными размышлениями о непостижимых идеалах ду-
ши человеческой, моя душа, когда я писал вам, легко могла впасть  в  за-
бывчивость".
   "Я произвел впечатление, - решил он, - На сегодняшний  вечер  я  могу
избавить себя от этой скучищи". И он чуть ли не бегом бросился из  особ-
няка де Фервак. Поздно вечером, достав оригинал письма, которое он  спи-
сывал накануне, он сразу нашел то роковое  место,  где  молодой  русский
упоминал о Лондоне и Ричмонде. Жюльен страшно удивился,  обнаружив,  что
это чуть ли не любовное письмо.
   И вот этот-то контраст между кажущейся непринужденностью его разгово-
ра и необычайной, чуть ли не апокалиптической глубиной его писем и  зас-
тавил г-жу де Фервак обратить на него внимание. Маршальшу особенно  пле-
няли его бесконечно длинные фразы: не то что этот скачущий слог, на  ко-
торый завел моду Вольтер, этот безнравственнейший человек! И хотя  герой
наш прилагал все старания, чтобы совершенно изгнать из своих  разговоров
всякие признаки здравого смысла, все же в них оставался легкий душок ан-
тимонархизма и безбожия, и это не ускользало от маршальши де Фервак. Ок-
руженная людьми в высшей степени нравственными, но которые обычно за це-
лый вечер неспособны были произнести ни одного живого  слова,  эта  дама
была весьма восприимчива ко всему, что  отличалось  некоторой  новизной,
хоть и считала своим долгом возмущаться этим. Она  называла  этот  порок
печатью легкомысленного века...
   Но посещать такие гостиные можно, только если вы хотите  чего-то  до-
биться. Скука лишенного  всякого  интереса  существования,  которое  вел
Жюльен, разумеется, понятна читателю. Это словно оголенные степи в нашем
с вами путешествии.
   Все это время, которое Жюльен тратил на свою затею с де Фервак,  м-ль
де Ла-Моль приходилось делать над собой немалые усилия, чтобы не  думать
о нем. В душе ее происходила ожесточенная борьба: иногда она гордо  уве-
ряла себя, что презирает этого ничтожного человека, но разговор его  не-
вольно пленял ее. Больше всего ее изумляло его непостижимое притворство:
во всем, что он говорил маршальше, не было ни единого слова правды,  все
это был сплошной обман или по крайней мере чудовищное искажение его  об-
раза мыслей, который Матильда прекрасно знала чуть ли не по поводу любо-
го предмета. Этот макьявеллизм поражал ее. "Но как это глубоко  продума-
но! - говорила она себе. - Какая разница по сравнению с  этими  надутыми
тупицами или заурядными плутами вроде господина Тамбо,  который  разгла-
гольствует на те же темы!"
   И, тем не менее, у Жюльена бывали ужасные дни. Он словно отбывал  не-
выносимо тягостную повинность, появляясь каждый  день  в  гостиной  мар-
шальши. Ему стоило таких усилий разыгрывать свою роль, что он иногда до-
ходил до полного изнеможения. Как часто вечером, входя в громадный  двор
особняка де Фервак, он призывал на помощь всю силу своей воли и  рассуд-
ка, чтобы не впасть в полное отчаяние!
   "Ведь не поддавался же я отчаянию в семинарии, - убеждал он себя, - а
какой ужас был у меня тогда впереди! Достиг бы я тогда успеха или нет, и
в этом и в другом случае я знал, что мне предстоит всю жизнь  прожить  в
самой презренной и гнусной среде. И вот следующей  весной,  всего  через
каких-нибудь одиннадцать месяцев, я оказался, быть может,  счастливейшим
человеком из всех моих сверстников".
   Но сплошь и рядом все эти прекрасные рассуждения  оказывались  совер-
шенно бессильными пред лицом невыносимой действительности.  Каждый  день
за завтраком и за обедом он видел Матильду. Из многочисленных писем, ко-
торые ему диктовал г-н де Ла-Моль, он знал, что она вот-вот станет женой
г-на де Круазенуа. Этот приятный молодой человек уже стал  появляться  в
особняке де Ла-Моль по два раза в день, и ревнивое око покинутого любов-
ника следило за каждым его шагом.
   Когда ему казалось, что м-ль де Ла-Моль относится благосклонно к сво-
ему нареченному, Жюльен, возвращаясь к себе в комнату, с нежностью  пог-
лядывал на свои пистолеты.
   "Ах! - восклицал он про себя. - Куда было бы  умнее  с  моей  стороны
снять метки с белья, забраться в какой-нибудь дальний лес в двадцати лье
от Парижа и прекратить это мерзостное существование! Там меня  никто  не
опознает, и недели две никто не будет и знать о моей смерти, а через две
недели кто обо мне вспомнит?"
   Рассуждение весьма разумное, ничего не скажешь. Но на другой день  он
случайно увидел локоток Матильды, мелькнувший между  рукавом  и  длинной
перчаткой, и этого уж было достаточно: наш юный философ погружался в му-
чительнейшие воспоминания, которые, однако,  привязывали  его  к  жизни.
"Ну, хорошо! - говорил он себе. - Доведу до конца эту русскую  политику.
Но чем все это кончится?
   Что касается маршальши - ясно: после того  как  я  перепишу  все  эти
пятьдесят три письма, больше я ей писать не буду.
   Что же касается Матильды, кто знает: или эта невыносимая  полутораме-
сячная комедия так ни к чему и не приведет, не заставит  ее  смягчиться,
или она принесет мне хоть краткий миг примирения. Боже великий! Да я ум-
ру от счастья!" И тут уж он не мог думать ни о чем.
   Но когда, очнувшись от этого сладкого забытья,  он  снова  принимался
рассуждать, он говорил себе: "Ну и что же из  этого  выйдет:  один  день
счастья, а потом опять начнутся все эти колкости,  потому  что  все  это
происходит оттого, что я не умею ей понравиться! И тогда уж  мне  больше
не на что будет надеяться, все для меня будет кончено  раз  и  навсегда.
Как можно за что-либо поручиться при ее характере? Ах, вся беда  в  том,
что сам-то я не могу похвастаться никакими  достоинствами.  Нет  у  меня
этого изящества манер, и разговариваю я тяжело,  скучно!  Боже  великий!
Ах, если бы я был не я!"
 
 
   XXIX
   СКУКА
 
   Стать жертвой своих страстен!
   Это еще куда ни шло. Но стать жертвой страстей, которых ты не испыты-
ваешь! О, жалкий XIX век!
   Жироде.
 
   Сначала г-жа де Фервак читала длинные  письма  Жюльена  безо  всякого
удовольствия, но постепенно они стали все больше занимать  ее  внимание;
однако ее удручало одно обстоятельство: как жаль, что господин Сорель не
настоящий священник! Вот тогда, пожалуй, можно было бы себе позволить  с
ним некоторую близость. Но с этим орденом, в этом почти штатском  костю-
ме, - как оградить себя от всяких коварных вопросов и что на  них  отве-
чать? Она не договаривала своей мысли: "Какой-нибудь  завистливой  прия-
тельнице придет в голову, - и она с радостью будет рассказывать всем,  -
что это какой-нибудь родственник по отцовской линии, из  мелких  купцов,
заслуживший орден в национальной гвардии".
   До того как г-жа де Фервак встретилась с Жюльеном, для нее не сущест-
вовало большего удовольствия, чем ставить  слово  "маршальша"  рядом  со
своим именем. Теперь болезненное тщеславие выскочки, уязвлявшееся  реши-
тельно всем, вступило в борьбу с зарождающимся чувством.
   "Ведь это было бы так просто для меня - сделать его старшим  викарием
в каком-нибудь приходе по соседству с Парижем! Но  просто  господин  Со-
рель, и все, да еще какой-то секретарь господина де  Ла-Моля!  Нет,  это
ужасно!"
   Первый раз в жизни эта душа, которая опасалась всего, была  затронута
каким-то интересом, не имевшим ничего общего с ее претензиями  на  знат-
ность, на высокое положение в свете. Старик швейцар заметил,  что  когда
он подавал ей письмо от этого молодого красавца, у  которого  был  такой
грустный вид, с лица хозяйки мгновенно исчезало рассеянное и недовольное
выражение, которое маршальша  считала  своим  долгом  принимать  в  при-
сутствии прислуги.
   Это скучное существование, насквозь проникнутое честолюбием, желанием
произвести впечатление в обществе, между тем как сердце ее, в  сущности,
даже не испытывало никакой радости от этих успехов, стало для нее до та-
кой степени невыносимым с  тех  пор,  как  у  нее  проснулся  интерес  к
Жюльену, что ей достаточно было провести вечером хотя бы час с этим нео-
быкновенным юношей - и тогда на другой день ее горничные могли  чувство-
вать себя спокойно: она не донимала их своими придирками. Доверие, заво-
еванное им, устояло даже против анонимных писем,  написанных  с  большим
искусством. Напрасно г-н Тамбо подсунул г-дам де Люзу, де Круазенуа,  де
Келюсу две-три весьма ловко состряпанные клеветы,  которые  эти  господа
тут же бросились распространять с величайшей готовностью,  не  потрудив-
шись даже проверить, есть ли в них хоть доля правды. Маршальша,  которая
по складу своего ума не способна была противостоять столь  грубым  прие-
мам, поверяла свои сомнения Матильде, и та ее всякий раз успокаивала.
   Однажды, справившись раза три, нет ли ей писем, г-жа де  Фервак  вне-
запно решила, что надо ответить Жюльену. Победу эту следовало  приписать
скуке. Но уже на втором письме маршальша заколебалась - ей показалось  в
высшей степени непристойным написать собственной своей рукой такой  гад-
кий адрес: Г-ну Сорелю в особняке маркиза де Ла-Моля.
   - Мне нужно иметь конверты с вашим адресом,  -  сказала  она  вечером
Жюльену как нельзя более сухим тоном.
   "Ну, вот я и попал в любовники-лакеи", - подумал Жюльен и поклонился,
злорадно представляя себя с физиономией Арсена, старого лакея маркиза.
   В тот же вечер он принес ей конверты, а на другой день,  рано  утром,
получил третье письмо; он пробежал пять-шесть строк с начала, да две-три
в конце. В нем было ровно четыре страницы, исписанные очень  мелким  по-
черком.
   Мало-помалу у нее создалась сладостная привычка писать  почти  каждый
день. Жюльен отвечал, аккуратно переписывая русские письма; и  -  таково
уж преимущество этого ходульного стиля - г-жа де Фервак нимало не  удив-
лялась тому, что ответы так мало соответствуют ее собственным посланиям.
   Как уязвлена была бы ее гордость, если бы этот тихоня  Тамбо,  добро-
вольно взявший на себя роль шпиона и следивший за каждым шагом  Жюльена,
пронюхал и рассказал ей, что все ее  письма  валяются  нераспечатанными,
засунутые кое-как в ящик письменного стола.
   Как-то раз утром швейцар принес ему письмо от маршальши в библиотеку;
Матильда встретила швейцара, когда он нес письмо, и узнала на адресе по-
черк Жюльена. Она вошла в библиотеку в ту самую  минуту,  когда  швейцар
выходил оттуда; письмо еще лежало на краю стола: Жюльен,  занятый  своей
работой, не успел спрятать его в ящик.
   - Вот этого я уж не могу стерпеть!  -  воскликнула  Матильда,  хватая
письмо. - Вы совершенно пренебрегаете мною, а ведь я ваша жена,  сударь.
Ваше поведение просто чудовищно.
   Но едва только у нее вырвались эти слова, как гордость ее, пораженная
этой непристойной выходкой, возмутилась. Матильда разразилась слезами, и
Жюльену показалось, что она вот-вот лишится чувств.
   Оторопев от неожиданности, Жюльен не совсем ясно понимал, какое  вос-
хитительное блаженство сулила ему эта сцена. Он  помог  Матильде  сесть;
она почти упала к нему в объятия.
   В первое мгновение он чуть не обезумел от радости. Но в следующий  же
миг он вспомнил Коразова: "Если я скажу хоть слово, я погублю  все".  От
страшного усилия, к которому принуждала его осторожная политика, мускулы
у него на руках напряглись до боли. "Я даже не смею позволить себе  при-
жать к сердцу этот прелестный, гибкий стан: опять  она  будет  презирать
меня, гнать от себя. Ах, какой ужасный характер!"
   И, проклиная характер Матильды, он любил ее еще во сто раз больше,  и
ему казалось, что он держит в объятиях королеву.
   Бесстрастная холодность Жюльена усилила  муки  гордости,  раздиравшие
душу м-ль де Ла-Моль. Она сейчас не в состоянии была рассуждать хладнок-
ровно; ей не приходило в голову заглянуть Жюльену в глаза  и  попытаться
прочесть в них, что чувствует он к ней в эту  минуту.  Она  не  решалась
посмотреть ему в лицо - ей страшно было прочесть на нем презрение.
   Она  сидела  на  библиотечном  диване  неподвижно,  отвернувшись   от
Жюльена, и сердце ее разрывалось от нестерпимых мучений, которыми любовь
и гордость могут бичевать душу человеческую. Как это случилось, что  она
позволила себе такую чудовищную выходку!
   "Ах, я несчастная! Дойти до того, чтобы, потеряв всякий стыд, чуть ли
не предлагать себя - и увидеть, как тебя отталкивают! И кто же  отталки-
вает? - подсказывала истерзанная, разъяренная гордость.  -  Слуга  моего
отца!"
   - Нет, этого я не потерплю, - громко сказала она.
   И, вскочив, она в бешенстве дернула ящик письменного стола, стоявшего
против нее. Она застыла на месте, остолбенев от ужаса, перед ней  лежала
груда из восьми или десяти нераспечатанных писем, совершенно  таких  же,
как то, которое только что принес швейцар. На каждом из  них  адрес  был
написан рукой Жюльена, слегка измененным почерком.
   - Ах, вот как! - вскричала она вне себя. - Вы не только поддерживаете
с ней близкие отношения, вы еще презираете ее, - вы, ничтожество, прези-
раете госпожу де Фервак!
   - Ах! Прости меня, душа моя, - вдруг вырвалось у нее, и она  упала  к
его ногам. - Презирай меня, если хочешь, только люби  меня!  Я  не  могу
жить без твоей любви!
   И она без чувств рухнула на пол.
   "Вот она, эта гордячка, у моих ног!" - подумал Жюльен.
 
 
   XXX
   ЛОЖА В КОМИЧЕСКОЙ ОПЕРЕ
 
   As the blackest sky
   Foretells the heaviest tempest
   Don Juan, с LXXIII [33].
 
   Во время этой бурной сцены Жюльен испытывал скорее чувство удивления,
чем радости. Оскорбительные возгласы Матильды  убедили  его  в  мудрости
русской политики. "Как можно меньше говорить, как можно меньше  действо-
вать - только в этом мое спасение".
   Он поднял Матильду и, не говоря ни слова, снова усадил ее  на  диван.
Мало-помалу сознание возвращалось к ней, по щекам ее катились слезы.
   Стараясь как-нибудь овладеть собой, она взяла в руки письма  г-жи  де
Фервак и стала медленно распечатывать их одно за другим. Она  вся  пере-
дернулась, узнав почерк маршальши. Она переворачивала, не читая, эти ис-
писанные листки почтовой бумаги - в каждом письме было примерно по шесть
страниц.
   - Ответьте мне, по крайней мере, - промолвила, наконец, Матильда умо-
ляющим голосом, но все еще не решаясь взглянуть на Жюльена. - Вы  хорошо
знаете мою гордость: я избалована - в этом мое несчастье, пусть даже это
несчастье моего характера, я готова в этом сознаться. Так, значит,  ваше
сердце принадлежит теперь госпоже де Фервак, она похитила его у  меня?..
Но разве она ради вас пошла на все те жертвы, на  которые  меня  увлекла
эта роковая любовь?
   Жюльен отвечал угрюмым молчанием. "Какое у нее право, - думал  он,  -
требовать от меня такой нескромности, недостойной порядочного человека?"
   Матильда попыталась прочесть исписанные листки, но слезы застилали ей
глаза, она ничего не могла разобрать.
   Целый месяц она чувствовала себя невыразимо несчастной: но эта гордая
душа не позволяла себе сознаться в своих  чувствах.  Чистая  случайность
довела ее до этого взрыва. Ревность и любовь нахлынули на нее и  в  одно
мгновение сокрушили ее гордость. Она сидела на диване  совсем  близко  к
нему. Он видел ее волосы, ее шею, белую, как мрамор; и  вдруг  он  забыл
все, что он себе внушал; он тихо обнял ее за талию  и  привлек  к  своей
груди.
   Она медленно повернула к нему голову, и он изумился выражению безгра-
ничного горя в ее глазах, - как это было непохоже на их обычное  выраже-
ние!
   Жюльен почувствовал, что он вот-вот не выдержит; чудовищное  насилие,
которому он себя подвергал, было свыше его сил.
   "Скоро в этих глазах не останется ничего, кроме ледяного презрения, -
сказал он себе. - Я не должен поддаваться этому счастью, не должен пока-
зывать ей, л, что я ее люблю". А она между тем еле слышным, прерывающим-
ся голосом, тщетно пытаясь говорить связно, твердила