вно рассержена, и я имел удовольствие слышать, как из-за моей  ми-
лости досталось некоему молодому человеку, богатому, знатному...  Что  я
перед ним? Нищий, плебей! Вот это замечательный успех. Как приятно будет
вспомнить об этом в почтовой карете среди лангедокских равнин!"
   Он никому не говорил о своем отъезде, но Матильда  знала  лучше  его,
что на другой день он должен покинуть Париж и надолго. Она сослалась  на
жестокую головную боль, которая якобы усиливалась от духоты в  гостиной,
и долго гуляла в саду; она до того доняла  своими  ядовитыми  колкостями
Норбера, маркиза де Круазенуа, де Келюса, де Люза и других  молодых  лю-
дей, которые в этот день обедали в особняке де Ла-Моль, что заставила их
обратиться, в бегство Она смотрела на Жюльена каким-то  странным  взгля-
дом.
   "Конечно, этот  взгляд,  может  быть,  просто  притворство,  -  думал
Жюльен, - но прерывистое дыхание, взволнованный вид...  А  впрочем,  где
мне судить о таких вещах! Ведь это верх изысканности и тонкости... Много
ли таких женщин найдется во всем Париже? Это учащенное дыхание,  которое
чуть не растрогало меня, да она переняла его у Леонтины Фэ, которую  она
так любит".
   Они остались одни; разговор явно не клеился. "Нет! Жюльен ровно ниче-
го ко мне не испытывает", - с горечью говорила себе бедная Матильда.
   Когда он прощался с ней, она схватила его руку выше  локтя  и  крепко
сжала ее.
   - Вы сегодня получите от меня письмо, - проговорила она  таким  изме-
нившимся голосом, что его трудно было узнать.
   Жюльен сразу растрогался, заметив это.
   - Отец, - продолжала она, - чрезвычайно ценит услуги, которые вы  ему
оказываете. Не надо завтра уезжать, придумайте какой-нибудь предлог, - и
она убежала.
   Фигурка ее была просто очаровательна. Трудно было вообразить себе бо-
лее хорошенькую ножку, и бежала она с такой грацией, что Жюльен был  со-
вершенно пленен. Но догадается ли читатель, о чем он прежде всего  поду-
мал, едва только она скрылась из его глаз?  Его  возмутил  повелительный
тон, которым она произнесла это "не надо". Людовик XV на  смертном  одре
тоже весьма был уязвлен словом "не надо", которыми  некстати  обмолвился
его лейб-медик, а ведь Людовик XV, как-никак, не был выскочкой.
   Час спустя лакей принес  письмо  Жюльену.  Это  было  просто-напросто
объяснение в любви.
   "Не такой уж напыщенно-притворный слог! - сказал себе Жюльен,  стара-
ясь этими литературными замечаниями  сдержать  бурную  радость,  которая
сводила ему щеки и помимо его воли  заставляла  расплываться  в  широкой
улыбке.
   "Итак, - вырвалось у него, ибо переживания его были слишком сильны  и
он был не в состоянии их  сдержать,  -  я,  бедный  крестьянин,  получил
объяснение в любви от знатной дамы!"
   "Ну, а сам я не сплоховал, - продолжал он,  изо  всех  сил  сдерживая
свою бурную радость. - Нет, я сумел не уронить своего достоинства. Я ни-
когда не говорил ей, что люблю ее". Он принялся разглядывать каждое сло-
во, каждую букву. У м-ль де Ла-Моль был изящный, мелкий  английский  по-
черк. Ему нужно было чем-нибудь занять себя, чтобы опомниться от  радос-
ти, от которой у него закружилась голова.
   "Ваш отъезд вынуждает меня высказаться... Не видеть вас долго - свыше
моих сил..."
   И вдруг одна мысль, словно какое-то открытие,  потрясла  Жюльена;  он
бросил изучать письмо Матильды, охваченный  новым  приливом  неудержимой
радости. "Значит, я взял верх над маркизом де  Круазенуа!  -  воскликнул
он. - Но я разговариваю с ней только о серьезных предметах!  А  ведь  он
такой красавец! Какие усы! Ослепительный мундир,  и  всегда  найдет  что
сказать - к месту, и так умно, так тонко!"
   Жюльен пережил восхитительные минуты; углубившись в сад,  он  блуждал
по дорожкам, не помня себя от восторга.
   Спустя некоторое время он поднялся в канцелярию и  велел  доложить  о
себе маркизу де Ла-Молю, который, на его счастье, оказался дома. Показав
ему несколько деловых писем, полученных из Нормандии, Жюльен без всякого
труда убедил маркиза, что хлопоты, связанные с нормандскими  процессами,
заставляют его отложить поездку в Лангедок.
   - Очень рад, что вы не едете, - сказал  ему  маркиз,  когда  они  уже
окончили все деловые разговоры, - мне приятно вас видеть.
   Жюльен сразу же ушел. Эта фраза смутила его.
   "А я собираюсь соблазнить его дочь! И, быть может, помешаю ее браку с
маркизом де Круазенуа, на который он возлагает большие надежды, если  уж
сам он не будет герцогом, то по крайней мере дочь его" получит право си-
деть в присутствии коронованных особ". У Жюльена мелькнула мысль  уехать
в Лангедок, невзирая на письмо Матильды, невзирая на разговор  с  марки-
зом. Однако этот проблеск добродетели мелькнул и исчез.
   "Экий я добряк, - сказал он себе. -  Мне  ли,  плебею,  жалеть  такую
знатную дворянскую семью? Мне ли, кого герцог де Шон называет челядью? А
каким способом маркиз увеличивает свое громадное состояние? Очень  прос-
то: продает ренту на бирже, когда при дворе ему становится известно, что
завтра предполагается разыграть нечто вроде правительственного  кризиса.
И я, которого злая судьба закинула в последние ряды и, наделив благород-
ным сердцем, не позаботилась дать и тысячи франков ренты, иначе  говоря,
оставила без  куска  хлеба,  буквально  без  куска  хлеба,  откажусь  от
счастья, которое само идет мне в руки? От светлого источника, что  может
утолить мою жажду в этой пустыне посредственности, через которую я  про-
бираюсь с таким трудом! Ну нет, не такой уж я дурак, - всяк  за  себя  в
этой пустыне эгоизма, именуемой жизнью".
   Он вспомнил презрительные взгляды, которые кидала  на  него  г-жа  ле
Ла-Моль, а в особенности эти дамы, ее приятельницы.
   Удовольствие восторжествовать над маркизом де Круазенуа  окончательно
подавило голос добродетели.
   "Как бы я хотел, чтобы он вышел из себя! - говорил Жюльен. - С  какой
уверенностью нанес бы я ему теперь удар шпагой! - И  он  сделал  стреми-
тельное движение выпада. - До сих пор в его глазах я был просто  холуем,
который расхрабрился не в меру. После этого письма я ему ровня".
   "Да, - медленно продолжал он, с каким-то необыкновенным сладострасти-
ем смакуя каждое слово, - наши достоинства - маркиза и мои - были  взве-
шены, и бедняк плотник из Юры одержал победу".
   "Прекрасно! - воскликнул он. - Так я и подпишусь под  своим  письмом.
Не вздумайте воображать, мадемуазель де Ла-Моль, что я  забуду  о  своем
положении. Я вас заставлю хорошенько понять и почувствовать, что  именно
ради сына плотника изволили вы отказаться от потомка славного Ги де Кру-
азенуа, который ходил с Людовиком Святым в крестовый поход"
   Жюльен был не в силах больше сдерживать свою радость. Его потянуло  в
сад. Ему было тесно взаперти у себя в комнате; он задыхался.
   "Я, ничтожный крестьянин из Юры, - без конца повторял он самому себе,
- осужденный вечно ходить в этом унылом, черном  одеянии!  Ах,  двадцать
лет тому назад и я бы щеголял в мундире, как они! В те времена  человек,
как я, или был бы уже убит, или стал бы генералом в тридцать шесть лет".
Письмо, которое он  сжимал  в  руке,  словно  придавало  ему  росту;  он
чувствовал себя героем. Теперь, правда, этот черный сюртук может к соро-
ка годам дать местечко на сто тысяч франков и голубую ленту, как у епис-
копа Бовезского.
   "Ну что ж, - сказал он с какой-то мефистофельской усмешкой, - значит,
я умнее их; я выбрал себе мундир по моде, во вкусе нашего века". И  чес-
толюбие его вспыхнуло с удвоенной силой, а вместе с ним и его привержен-
ность к сутане. "А сколько кардиналов еще более безвестного  происхожде-
ния, чем я, добивались могущества и власти! Взять хотя бы  моего  сооте-
чественника Гранвеля".
   Мало-помалу возбуждение Жюльена улеглось; начало брать верх  благора-
зумие. Он сказал себе, как его учитель Тартюф, - эту роль он  знал  наи-
зусть:
   Невинной шуткой все готов я это счесть.
   Но не доверюсь я медовым тем речам,
   Доколе милости, которых так я жажду,
   Не подтвердят мне то, что слышу не однажды...
   "Тартюфа тоже погубила женщина, а ведь он был не хуже  других...  Мой
ответ могут потом показать  комунибудь,  но  у  нас  против  этого  есть
средство, - произнес он с расстановкой,  сдерживая  подымавшуюся  в  нем
ярость. - Мы с того и начнем, что повторим в нем самые пылкие  фразы  из
письма несравненной Матильды.
   Да, но вот четверо лакеев господина де Круазенуа бросаются на меня  и
отнимают у меня это письмо.
   Ну нет, я хорошо вооружен, и им должна  быть  известна  моя  привычка
стрелять в лакеев.
   Так-то так! Но один из них может оказаться храбрым малым, да ему  еще
посулят сотню наполеондоров. Я его уложу на месте или раню, а им  только
этого и надо. Меня тут же сажают в тюрьму, как полагается по  закону,  я
попадаю в руки полиции, правосудие торжествует, и господа судьи с чистой
совестью отправляют меня в Пуасси разделить компанию с господами  Фонта-
ном и Магалоном. И я там буду валяться вповалку с четырьмястами оборван-
цев... И я еще вздумал жалеть этих людей! -  вскричал  он,  стремительно
вскакивая. - А они когда-нибудь жалеют людей из третьего сословия, когда
те попадают им в руки?" И это восклицание было предсмертным вздохом  его
признательности к г-ну де Ла-Молю, которая все еще невольно мучила его.
   "Не извольте торопиться, господа дворяне, я отлично понимаю эти  ваши
макиавеллические хитрости. Аббат Малон или господин Кастанед из  семина-
рии вряд ли придумали бы лучше. Вы похитите у меня это обманное  письме-
цо, и я окажусь вторым полковником Кароном в Кольмаре.
   Минуточку, господа. Я отправлю это роковое письмо в  наглухо  запеча-
танном пакете на хранение к господину аббату Пирару. Это честнейший  че-
ловек, янсенист, и в силу этого он не способен прельститься  деньгами  -
его не подкупишь. Да, но только у него привычка вскрывать письма... Нет,
я отошлю это письмо к Фуке".
   Надо сознаться, взор Жюльена был  ужасен,  лицо  его  стало  отврати-
тельно, оно дышало откровенным преступлением. Это был несчастный,  всту-
пивший в единоборство со всем обществом.
   "К оружию!" - вскричал он. И одним прыжком соскочил с крыльца особня-
ка. Он ворвался в будку уличного писца, испугав его своим видом.
   - Перепишите! - сказал он, протягивая ему письмо м-ль де Ла-Моль.
   Покуда писец корпел над перепиской, он сам успел  написать  Фуке:  он
просил его сохранить этот драгоценный пакет. "Ах, что же это я! -  вдруг
спохватился он. - Фискальный кабинет на почте вскроет мой пакет и вручит
вам то, что вы ищете... Нет, господа!" Он вышел и отправился  к  некоему
книгопродавцу - протестанту; он купил у него  огромную  Библию  и  ловко
спрятал письмо Матильды под переплетом, затем сдал все это упаковать,  и
пакет его отправился почтой, на имя одного из работников Фуке, о котором
ни одна душа в Париже понятия не имела.
   Когда все это было сделано, Жюльен поспешно  вернулся  в  особняк  де
Ла-Моль в весьма приподнятом настроении духа. "Ну, теперь  приступим!  -
воскликнул он, запираясь на ключ в своей комнате и скидывая сюртук.
   "Мыслимо ли это, мадемуазель, - писал он Матильде, - чтобы дочь  мар-
киза де Ла-Моль через Арсена, лакея своего отца, передала такое  соблаз-
нительное письмо бедному плотнику из Юры, без сомнения только для  того,
чтобы подшутить над его простотой..." Он переписал тут же  самые  откро-
венные фразы из полученного им письма.
   Его письмо сделало бы честь даже дипломатической осторожности шевалье
де Бовуази. Было только десять часов; Жюльен, совершенно  опьяневший  от
счастья и упоенный своим могуществом - ощущением, весьма непривычным для
бедняка, - отправился в Итальянскую оперу. Сегодня пел его друг Джерони-
мо. Никогда еще музыка не волновала его до такой степени. Он  чувствовал
себя богом.
 
 
   XIV
   РАЗМЫШЛЕНИЯ МОЛОДОЙ ДЕВУШКИ
 
   Какие муки нерешительности!
   Сколько ночей, проведенных без сна!
   Боже великий! Неужели я дойду до такого унижения? Он сам будет прези-
рать меня. Но он уезжает, уезжает далеко.
   Альфред де Мюссе.
 
   Матильде пришлось немало бороться с собой, прежде  чем  она  решилась
написать это письмо. Из чего бы ни возникла ее склонность к Жюльену, она
скоро восторжествовала над ее гордостью, которая, с тех пор как она себя
помнила, властвовала безраздельно в ее сердце. Эта надменная и  холодная
душа впервые была охвачена пламенным чувством. Но хотя это чувство и по-
корило ее гордость, оно сохранило все повадки гордости. Два месяца  неп-
рестанной борьбы и новых, никогда не испытанных ощущений, можно сказать,
преобразили весь ее душевный склад.
   Матильде казалось, что перед нею открывается  счастье.  Это  видение,
которое имеет такую безграничную власть над мужественной душой, если она
еще к тому же сочетается с  высоким  умом,  долго  боролось  с  чувством
собственного достоинства и прописного долга. Однажды в семь  часов  утра
она явилась к матери и стала умолять ее разрешить ей уехать  в  Вилькье.
Маркиза даже не соизволила ничего ответить на  это,  а  посоветовала  ей
лечь в постель и выспаться. Это была последняя  попытка  прописного  жи-
тейского благоразумия и уважения к общепринятым взглядам.
   Боязнь сделать дурной шаг или преступить правила, которые у  Келюсов,
де Люзов и Круазенуа считались священными, не слишком угнетала Матильду;
люди этой породы, по ее мнению, неспособны были понять ее; она могла по-
советоваться с ними, если бы речь шла о покупке  коляски  или  поместья.
Она, в сущности, страшилась только одного: как бы ее не осудил Жюльен.
   А вдруг это ей только так кажется, что он исключительный человек?
   Она презирала бесхарактерность; это-то, в сущности, и претило  ей  во
всех этих милых молодых людях, которые увивались вокруг нее. Чем  больше
они, стремясь угодить ей, изощрялись в изящном  острословии  надо  всем,
что не принято и что осмеливается уклоняться от моды, тем больше они ро-
няли себя в ее глазах.
   "У них только одно и есть - храбрость, и это все. Да  и  что  это  за
храбрость? - говорила она себе. - Драться на дуэли? А что  такое  теперь
дуэль? Просто церемония. Все уже заранее известно, даже что надо  произ-
нести, когда ты падаешь. Упав на траву, надо приложить руку к  сердцу  и
великодушно простить своего противника, не забыв при  этом  упомянуть  о
своей возлюбленной, нередко существующей только в воображении, или,  мо-
жет быть, о такой, которая в тот самый день, когда вас убьют, отправится
на бал из страха, как бы о ней чего-нибудь не подумали.
   Они помчатся навстречу опасности во главе  эскадрона,  с  сверкающими
саблями наголо - но встретиться один на один с какой-нибудь необычайной,
непредвиденной, поистине скверной опасностью..?"
   "Увы! - говорила себе Матильда. - Только при дворе Генриха III встре-
чались такие выдающиеся люди, высокие духом и происхождением Ах, если бы
Жюльен сражался под Жарнаком или Монконтуром, тогда бы я не сомневалась!
Вот это были времена доблести и силы, тогда французы  не  были  куклами.
День битвы был для них днем, когда им меньше всего  приходилось  задумы-
ваться.
   Их жизнь не была наподобие египетской мумии закутана в какой-то  пок-
ров, для всех одинаковый, неизменный. Да, - добавила она, - тогда требо-
валось больше истинного мужества, чтобы выйти одному в одиннадцать часов
вечера из дворца в Суассоне, где жила Екатерина Медичи, чем теперь  про-
катиться в Алжир. Человеческая жизнь была непрерывной сменой  случайнос-
тей. А теперь цивилизация и префекты не допускают никаких  случайностей,
ничего неожиданного. Едва только  обнаружится  какая-нибудь  неожиданная
мысль, сейчас же на нее обрушиваются с эпиграммами, а уж если в какомни-
будь событии мелькает что-либо неожиданное, нет на свете такой подлости,
на которую бы не толкнул нас страх. До какой бы нелепости мы ни дошли от
страха, она уже заранее оправдана. Выродившийся,  скучный  век!  Что  бы
сказал Бонифас де Ла-Моль, если бы, подняв из гробницы свою  отрубленную
голову, он увидел в тысяча семьсот  девяносто  третьем  году  семнадцать
своих потомков, которые, как бараны, позволили схватить себя, чтобы отп-
равиться через два дня на гильотину? Они наверняка знали,  что  идут  на
смерть, но защищаться, убить хотя бы одного или  двух  якобинцев  счита-
лось, видите ли, дурным тоном. Ах, в те героические времена  Франции,  в
век Бонифаса де Ла-Моля, Жюльен был бы командиром эскадрона, а брат  мой
- юным благонравным священником с целомудрием в очах и  вразумлением  на
устах".
   Тому назад несколько месяцев Матильда отчаивалась встретить когда-ли-
бо человека, который бы хоть немножко отличался от общего  шаблона.  Она
придумала себе развлечение: вступить в переписку с  некоторыми  молодыми
людьми из общества. Такая предосудительная вольность,  такая  опрометчи-
вость молодой девушки могли серьезно уронить ее в глазах г-на де Круазе-
нуа, его отца, герцога де Шона, и всей этой семьи, которая, узнав о том,
что предполагаемый брак расстраивается, могла бы осведомиться о причинах
этого. Матильда даже иной раз не спала в те дни, когда отваживалась  на-
писать кому-нибудь письмо. Но ведь ее письма тогда были только ответами.
   А здесь она сама осмелилась написать, что любит. Она  написала  сама,
первая (какое ужасное слово!),  человеку,  занимающему  самое  последнее
место в обществе.
   Стань этот поступок известен, это, безусловно, опозорило бы ее  наве-
ки. Никто из женщин, бывающих у ее матери, не осмелился бы стать  на  ее
сторону! Да и что можно было бы придумать для ее оправдания,  чтобы  они
могли повторить это и ослабить удар ужасающего презрения гостиных?
   Ведь даже вымолвить такое признание - и то было бы  ужасно;  а  напи-
сать! "Есть вещи, которых не пишут!" - вскричал Наполеон, узнав о  капи-
туляции при Байлене. И ведь как раз Жюльен и рассказал ей об этой фразе,
точно он заранее хотел преподать ей урок.
   Но все это еще были пустяки; мучительные опасения Матильды проистека-
ли из других причин. Невзирая на то, какое ужасное впечатление могло все
это произвести на общество, какой несмываемый позор и презрение  грозили
ей, - ибо она оскорбляла свою касту, - Матильда решилась написать  чело-
веку совсем иной породы, нежели все эти Круазенуа, де Люзы, Келюсы.
   Глубина, непостижимость натуры Жюльена могли испугать даже при  самых
обычных отношениях с ним. А она собиралась сделать его своим  возлюблен-
ным, быть может, своим властелином.
   "Кто знает, какие у него появятся  притязания,  если  я  когда-нибудь
окажусь в его власти? Ну что ж, мне придется тогда сказать себе, как го-
ворила Медея: "Средь всех опасностей что ж ныне мне осталось? -  Я  -  я
сама!"
   "У Жюльена нет никакого уважения к благородству крови, - думала  она.
- Хуже того, может быть, он даже вовсе и не влюблен в меня!"
   В эти мучительные минуты ужасных сомнений ее стали преследовать мысли
о женской гордости. "Все должно быть необычно в  судьбе  такой  девушки,
как я!" - вскричала однажды разгневанная Матильда. И тогда гордость, ко-
торая была взлелеяна в ней с колыбели, восстала  против  добродетели.  В
эту минуту отъезд Жюльена внезапно ускорил ход событий. (Такие натуры, к
счастью, весьма редки.)
   Вечером, уже совсем поздно, Жюльену пришло в голову схитрить: он рас-
порядился отнести свой дорожный сундук в швейцарскую и поручил  это  ла-
кею, который ухаживал за горничной м-ль де  Ла-Моль.  "Может  быть,  эта
хитрость ни к чему и не поведет, - сказал он себе, - но если она  удаст-
ся, Матильда подумает, что я уехал". И он уснул, очень  довольный  своей
проделкой. Матильда не сомкнула глаз.
   На другой день Жюльен спозаранку ушел из дому, никем  не  замеченный,
но вернулся, когда еще не было восьми часов.
   Едва он вошел в библиотеку, как в дверях появилась м-ль  де  Ла-Моль.
Он передал ей свой ответ. Он подумал, что ему следовало бы  что-то  ска-
зать ей - более удобный момент трудно было бы и выбрать, -  но  м-ль  де