ь, если ему выпадет счастье увидеть ее в последнюю  ми-
нуту. Он думал, что она тут же  прервет  его.  И  ему  хотелось  сказать
как-нибудь так, чтобы она с первых же слов поняла его раскаяние.  "После
такого поступка как убедить ее, что я только ее одну и люблю? Потому что
ведь как-никак я все-таки покушался убить ее, то ли из честолюбия, то ли
из-за любви к Матильде".
   Укладываясь спать,  он  почувствовал  прикосновение  грубых  холщовых
простынь. У него точно открылись глаза. "Ах, да! Ведь я  в  каземате,  -
сказал он себе, - для приговоренных к смерти. Справедливо...
   Граф Альтамира рассказывал мне, что Дантон  накануне  смерти  говорил
своим громовым голосом: "Какая странность, ведь глагол "гильотинировать"
нельзя спрягать во всех временах! Можно сказать: я буду  гильотинирован,
ты будешь гильотинирован, но не говорят: я был гильотинирован".
   "А почему бы и нет, - продолжал Жюльен, - если  существует  загробная
жизнь?.. Сказать по правде, если я там встречусь с христианским богом, я
пропал, - это деспот, и, как всякий деспот, он весь поглощен  мыслями  о
мщении. Библия только и повествует, что о всяких чудовищных карах. Я ни-
когда не любил его и даже ни" когда не допускал  мысли,  что  его  можно
искренне любить. Он безжалостен (Жюльен припомнил  некоторые  цитаты  из
Библии). Он расправится со мной самым ужасающим образом...
   Но если меня встретит там бог Фенелона! Быть может,  он  скажет  мне:
тебе многое простится, потому что ты много любил...
   А любил ли я много? Ах, я любил госпожу де Реналь, но я поступал  чу-
довищно. И здесь, как и во всем прочем, я пренебрег качествами  простыми
и скромными ради какого-то блеска...
   Да, "о какая будущность открывалась передо мной!.. Гусарский  полков-
ник, если бы началась война, а в мирное время  -  секретарь  посольства,
затем посол... потому что я бы, конечно, быстро освоился в этих делах...
Да будь я даже сущим болваном, разве зять маркиза де Ла-Моля может  опа-
саться какого-либо соперничества? Все мои дурачества простились  бы  мне
или даже были бы поставлены мне в заслугу. И вот я - заслуженная персона
и наслаждаюсь роскошной жизнью где-нибудь в Вене или Лондоне...
   Изволите ошибаться, сударь, через три дня вам отрубят голову".
   Жюльен от души расхохотался над этим неожиданным выпадом своего здра-
вомыслия. "Вот уж поистине в человеке уживаются два существа, -  подумал
он, - Откуда оно, черт возьми, вылезло, это ехидное замечаньице?"
   "Да, верно, дружище, через три дня тебе отрубят голову, - ответил  он
своему несговорчивому собеседнику. - Господин де Шолен, чтобы поглазеть,
снимет окошко пополам с аббатом Малоном. А вот когда им придется платить
за это окошко, интересно, кто  кого  обворует  из  этих  двух  достойных
особ?"
   Внезапно ему пришли на ум строки из "Вячеслава" Ротру:
   Владислав:
   ...Душа моя готова.
   Король (отец Владислава):
   И плаха также. Неси главу свою.
   "Прекрасный ответ!" - подумал он и уснул.  Он  проснулся  утрем,  по-
чувствовав, что кто-то обнял его за плечи.
   - Как! Уже? - прошептал Жюльен, в испуге открывая глаза: ему  показа-
лось, что он уже в руках палача.
   Эта была Матильда. "На мое счастье, она не поняла,  что  я  подумал".
Мысль эта вернула ему все  его  хладнокровие.  Матильда  показалась  ему
сильно изменившейся, точно она полгода болела; ее нельзя было узнать.
   - Этот негодяй Фрилер обманул меня! - говорила она, ломая руки.
   От ярости она не могла плакать.
   - А не правда ли, я был недурен вчера, когда держал речь?  -  прервал
ее Жюльен. - Это у меня так, само собой вышло, первый раз в жизни! Прав-
да, можно опасаться, что это будет и последний.
   Жюльен в эту минуту играл на характере Матильды со всем хладнокровием
искусного пианиста, властвующего над клавишами.
   - Мне, правда, недостает знатного происхождения, - добавил он,  -  но
высокая душа Матильды возвысила до себя своего возлюбленного. Вы  думае-
те, Бонифас де Ла-Моль лучше бы держался перед своими судьями?
   Матильда в этот день была нежна безо всякой напыщенности, словно бед-
ная девушка, живущая где-нибудь на шестом этаже; но  она  не  могла  до-
биться от него ни одного простого слова. Он воздавал  ей,  сам  того  не
зная, теми же самыми муками, которым она так часто подвергала его.
   "Никому неведомы истоки Нила, - рассуждал сам с собой Жюльен,  -  ни-
когда оку человеческому не дано было узреть этого царя рек  в  состоянии
простого ручейка. И вот так  же  никогда  глаз  человеческий  не  увидит
Жюльена слабым, прежде всего потому, что он отнюдь не таков.  Но  сердце
мое легко растрогать: самое простое слово, если в нем  слышится  искрен-
ность, может заставить голос мой дрогнуть и даже довести меня до слез. И
как часто люди с черствою душой презирали меня за  этот  недостаток!  Им
казалось, что я прошу пощады, а вот этого-то и нельзя допускать.
   Говорят, будто Дантон дрогнул у эшафота, вспомнив о жене.  Но  Дантон
вдохнул силу в этот народ, в этих вертопрахов и не дал неприятелю  войти
в Париж... А ведь я только один и знаю, что бы я  мог  совершить...  Для
других я всего-навсего некое может быть.
   Что если бы здесь, в этой темнице, со мной была не Матильда, а госпо-
жа де Реналь? Мог бы я отвечать за себя? Мое беспредельное отчаяние, мое
раскаяние показались бы Вально, да и всем здешним патрициям подлым стра-
хом перед смертью: ведь они так чванливы, эти  жалкие  душонки,  которых
лишь доходные местечки ограждают от всяких соблазнов. "Видите, что  зна-
чит родиться сыном плотника? - сказали бы господа Муаро и Шолены, приго-
ворившие меня к смерти. - Можно стать ученым, дельцом, но мужеству,  му-
жеству никак не научишься. Даже с этой бедняжкой Матильдой, которая сей-
час плачет, или, верней, уж больше не в силах плакать",  -  подумал  он,
глядя на ее покрасневшие глаза. И он прижал ее к  своей  груди.  Зрелище
этого неподдельного горя отвлекло его  от  всяких  умозаключений.  "Она,
быть может, проплакала сегодня всю ночь, - подумал он, - но пройдет вре-
мя, и с каким чувством стыда она будет вспоминать об этом! Ей будет  ка-
заться, что ее сбили с толку в юности, что она  поддалась  жалкому  пле-
бейскому образу мыслей. Круазенуа - человек слабый: он, конечно, женится
на ней, и, признаться, отлично сделает. Она ему создаст положение.
   Господством мощного, широкого ума.
   Над жалкой скудостью обыденных суждений. Ах, вот действительно забав-
но: с тех пор как я обречен умереть, все стихи, какие я когда-либо  знал
в жизни, так и лезут на ум. Не иначе как признак упадка..?"
   Матильда чуть слышным голосом повторяла ему:
   - Он в соседней комнате.
   Наконец ее слова дошли до него. "Голос у нее ослаб, - подумал  он,  -
но вся ее властная натура еще чувствуется в ее тоне. Она  говорит  тихо,
чтобы не вспылить".
   - А кто там? - мягко спросил он.
   - Адвокат, надо подписать апелляцию.
   - Я не буду апеллировать.
   - Как так! Вы не будете апеллировать?  -  сказала  она,  вскакивая  и
гневно сверкая глазами. - А почему, разрешите узнать?
   - Потому что сейчас я чувствую в себе достаточно мужества умереть, не
сделав себя посмешищем. А кто может сказать, каково будет мое  состояние
через два месяца, после долгого сидения в этой дыре? Меня будут донимать
попы, явится отец. А хуже этого для меня ничего  быть  не  может.  Лучше
умереть.
   Это непредвиденное сопротивление пробудило всю заносчивость, все  вы-
сокомерие Матильды. Ей не удалось повидаться с аббатом  де  Фрилером  до
того, как стали пускать в каземат, и теперь вся ярость ее обрушилась  на
Жюльена. Она боготворила его, и, однако, на протяжении пятнадцати минут,
пока она осыпала его проклятиями за скверный характер и ругала  себя  за
то, что полюбила его, он снова видел перед собой прежнюю гордячку, кото-
рая когда-то так унижала и  оскорбляла  его  в  библиотеке  особняка  де
Ла-Моля.
   - Для славы вашего рода судьба должна была бы тебе позволить родиться
мужчиной, - сказал он.
   "Ну, а что до меня, - подумал он, - дурак я буду, если соглашусь про-
жить еще два месяца в этой отвратительной  дыре  и  подвергаться  всяким
подлостям и унижениям, какие только способна изобрести аристократическая
клика, а единственным утешением будут проклятия этой полоумной...  Итак,
послезавтра утром я сойдусь на поединке с  человеком,  хорошо  известным
своим хладнокровием и замечательной ловкостью... Весьма замечательной, -
добавил мефистофельский голос, - он никогда не дает промаха".
   "Ну что ж, в добрый час (красноречие Матильды не истощалось). Нет, ни
за что, - решил он, - не буду апеллировать".
   Приняв это решение, он погрузился в задумчивость... "Почтальон прине-
сет газету, как всегда, в шесть часов, а в восемь, после того как госпо-
дин де Реналь прочтет ее, Элиза на цыпочках войдет и положит  газету  ей
на постель. Потом она проснется и вдруг, пробегая глазами, вскрикнет, ее
прелестная ручка задрожит, она прочтет слова: "В десять часов пять минут
его не стало".
   Она заплачет горючими слезами, я знаю ее. Пусть я хотел убить  ее,  -
все будет забыто, и эта женщина, у которой я хотел отнять  жизнь,  будет
единственным существом, которое от всего  сердца  будет  оплакивать  мою
смерть".
   "Удачное противопоставление! - подумал он, и все время, все эти  пят-
надцать минут, пока Матильда продолжала бранить его, он предавался  мыс-
лям о г-же де Реналь. И хотя он даже время от времени и отвечал  на  то,
что ему говорила Матильда, он не в силах был оторваться душой от  воспо-
минаний о спальне в Верьере. Он видел: вот лежит безансонская газета  на
стеганом одеяле из оранжевой тафты; он видел, как ее  судорожно  сжимает
эта белая-белая рука; видел, как плачет г-жа де Реналь... Он следил взо-
ром за каждой слезинкой, катившейся по этому прелестному лицу.
   Мадемуазель де Ла-Моль, так ничего и не добившись от Жюльена, позвала
адвоката. К счастью, это  оказался  бывший  капитан  Итальянской  армии,
участник походов 1796 года, товарищ Манюэля.
   Порядка ради он попытался переубедить осужденного.
   Жюльен только из уважения к нему подробно изложил все свои доводы.
   - Сказать по чести, можно рассуждать и по-вашему, - сказал,  выслушав
его, г-н Феликс Вано (так звали адвоката). - Но у вас еще целых три  дня
для подачи апелляции, и мой долг - приходить и уговаривать вас в течение
всех этих трех дней. Если бы за эти два месяца под тюрьмой вдруг открыл-
ся вулкан, вы были бы спасены. Да вы можете умереть и от болезни, -  до-
бавил он, глядя Жюльену в глаза.
   И когда, наконец, Матильда и  адвокат  ушли,  он  чувствовал  гораздо
больше приязни к адвокату, чем к ней.
 
 
   XLIII
 
   Час спустя, когда он спал крепким сном, его разбудили  чьи-то  слезы,
они капали ему на руку. "Ах, опять Матильда! - подумал он в  полусне.  -
Вот она пришла, верная своей тактике, надеясь уломать  меня  при  помощи
нежных чувств". С тоской предвидя новую сцену в патетическом  жанре,  он
не открывал глаз. Ему припомнились стишки о Бельфегоре, убегающем от же-
ны.
   Тут он услыхал какой-то сдавленный вздох; он открыл глаза:  это  была
г-жа де Реналь.
   - Ах, так я вижу тебя перед тем, как умереть! Или мне снится  это?  -
воскликнул он, бросаясь к ее ногам. - Но простите меня, сударыня, ведь в
ваших глазах я только убийца, - сказал он, тотчас же спохватившись.
   - Сударь, я пришла сюда, чтобы умолить вас подать апелляцию: я  знаю,
что вы отказываетесь сделать это...
   Рыдания душили ее, она не могла говорить.
   - Умоляю вас простить меня.
   - Если ты хочешь, чтобы я простила тебя, - сказала она, вставая и ки-
даясь ему на грудь, - то немедленно подай апелляцию об отмене  смертного
приговора.
   Жюльен осыпал ее поцелуями.
   - А ты будешь приходить ко мне каждый день в течение этих двух  меся-
цев?
   - Клянусь тебе. Каждый день, если только мой муж не запретит мне это.
   - Тогда подам! - вскричал Жюльен. - Как! Ты  меня  прощаешь!  Неужели
это правда?
   Он сжимал ее в своих объятиях, он совсем обезумел. Вдруг она тихонько
вскрикнула.
   - Ничего, - сказала она, - просто ты мне больно сделал.
   - Плечу твоему! - воскликнул Жюльен, заливаясь слезами. Чуть-чуть от-
кинувшись, он прильнул к ее руке, покрывая ее жаркими поцелуями. - И кто
бы мог сказать это тогда, в последний раз, когда я был у  тебя  в  твоей
комнате в Верьере!
   - А кто бы мог сказать тогда, что я напишу господину де  Ла-Молю  это
гнусное письмо!
   - Знай: я всегда любил тебя, я никого не любил, кроме тебя.
   - Может ли это быть? - воскликнула г-жа де Реналь, теперь уж и она не
помнила себя от радости.
   Она прижалась к Жюльену, обнимавшему ее колени. И они оба долго  пла-
кали молча.
   Никогда за всю свою жизнь Жюльен не переживал такой минуты.
   Прошло много времени, прежде чем они снова обрели  способность  гово-
рить.
   - А эта молодая женщина, госпожа Мишле, - сказала г-жа де  Реналь,  -
или, вернее, мадемуазель де ЛаМоль, потому что я, правда, уж начинаю ве-
рить в этот необычайный роман?
   - Это только по виду так, - отвечал Жюльен. - Она жена мне, но не моя
возлюбленная.
   И оба они, по сто раз перебивая друг друга, стали рассказывать о себе
все, чего другой не знал, и, наконец, с большим трудом  рассказали  все.
Письмо, написанное г-ну де Ла-Молю, сочинил духовник г-жи де  Реналь,  а
она его только переписала.
   - Вот на какой ужас толкнула меня религия, - говорила она, - а ведь я
еще смягчила самые ужасные места в этом письме.
   Восторг и радость Жюльена ясно показали ей, что он  ей  все  прощает.
Никогда еще он ее так не любил.
   - А ведь я считаю себя верующей, - говорила ему г-жа де Реналь,  про-
должая свой рассказ. - Я искренне верю в бога, и я верю и знаю, - потому
что мне это было доказано, - что грех, совершенный мною, - это  чудовищ-
ный грех. Но стоит мне только тебя увидеть, - и вот,  даже  после  того,
как ты дважды выстрелил в меня из пистолета...
   Но тут, как она ни отталкивала его, Жюльен бросился ее целовать.
   - Пусти, пусти, - продолжала она, - я хочу разобраться в этом  с  то-
бой; я боюсь, что позабуду... Стоит мне только увидеть тебя, как  всякое
чувство долга, все у меня пропадает, я вся - одна сплошная любовь к  те-
бе. Даже, пожалуй, слово "любовь" - это еще слишком слабо. У меня к тебе
такое чувство, какое только разве к богу можно питать: тут все - и  бла-
гоговение, и любовь, и послушание... По правде сказать, я даже не  знаю,
что ты мне такое внушаешь... Вот скажи мне, чтобы я ударила ножом тюрем-
щика, - и я совершу это преступление и даже подумать не  успею.  Объясни
мне это, пожалуйста, пояснее, пока я еще не  ушла  отсюда:  мне  хочется
по-настоящему понять, что происходит в моем сердце, потому что ведь  че-
рез два месяца мы расстанемся. А впрочем, как знать, расстанемся ли  мы?
- добавила она, улыбнувшись.
   - Я отказываюсь от своего обещания, - вскричал Жюльен, вскакивая, - я
не буду подавать апелляции, если ты каким бы то ни было  способом,  ядом
ли, ножом, пистолетом или углями, будешь покушаться на  свою  жизнь  или
стараться повредить себе!
   Лицо г-жи де Реналь вдруг сразу изменилось: пылкая нежность  уступила
место глубокой задумчивости.
   - А что, если нам сейчас умереть? - промолвила она наконец.
   - Кто знает, что будет там, на том свете? - отвечал Жюльен.  -  Может
быть, мучения, а может быть, и вовсе ничего. И разве мы не можем провес-
ти эти два месяца вместе самым упоительным образом? Два  месяца  -  ведь
это столько дней! Подумай, ведь я никогда не был так счастлив!
   - Ты никогда не был так счастлив?
   - Никогда! - восторженно повторил Жюльен. - И я говорю с  тобой  так,
как если бы я говорил с самим собой. Боже меня сохрани преувеличивать!
   - Ну, раз ты так говоришь, твои слова для меня - закон, - сказала она
с робкой и грустной улыбкой.
   - Так вот, поклянись своей любовью ко мне, что  ты  не  будешь  поку-
шаться на свою жизнь никаким способом, ни прямо, ни косвенно... Помни, -
прибавил он, - ты должна жить для моего сына, которого  Матильда  бросит
на руки своих лакеев, как только она станет маркизой де Круазенуа.
   - Клянусь, - холодно отвечала она, - но я хочу унести  с  собой  твою
апелляцию, - пусть она будет написана и подписана твоей  рукой.  Я  сама
пойду к генеральному прокурору.
   - Берегись, ты себя скомпрометируешь.
   - После того, как я пришла к тебе на свидание в тюрьму, я уже  теперь
на веки вечные сделалась притчей во языцех  и  в  Безансоне  и  во  всем
Франш-Конте, - сказала она с глубокой горестью. - Я уже переступила пре-
дел строгой благопристойности... Я падшая женщина. Правда, это ради  те-
бя.
   Она говорила таким грустным тоном, что Жюльен в порыве  какого-то  до
сих пор не испытанного сладостного чувства сжал ее в своих объятиях. Это
было уже не безумие страсти, а безграничная признательность.  Он  только
сейчас впервые по-настоящему понял, какую огромную жертву  она  принесла
ради него.
   Какая-то благодетельная душа не преминула, разумеется, сообщить  г-ну
де Реналю о продолжительных визитах его супруги в тюрьму, ибо не  прошло
и трех дней, как он прислал за ней карету,  настоятельно  требуя,  чтобы
она немедленно возвратилась в Верьер.
   День, начавшийся с этой жестокой разлуки,  оказался  злосчастным  для
Жюльена. Часа через два ему сообщили,  что  какой-то  проныра-священник,
которому, однако, не удалось примазаться к безансонским иезуитам, пришел
с утра и стоит на улице перед самой тюрьмой. Дождь шел, не переставая, и
этот человек, по-видимому, задался целью изобразить  из  себя  мученика.
Жюльен был настроен мрачно, и это шутовство ужасно возмутило его. Он еще
утром отказался принять этого священника, но тот, видимо, решил  во  что
бы то ни стало заставить Жюльена исповедаться ему, чтобы  потом,  с  по-
мощью всяческих признаний, которые он якобы от него  услышал,  завоевать
расположение безансонских молодых дам.
   Он громогласно повторял, что будет стоять день и ночь у тюремных  во-
рот.
   - Бог послал меня, чтобы смягчить сердце этого отступника.
   А простой народ, который всегда рад публичному зрелищу, уже  толпился
вокруг него.
   - Братья! - вопил он. - Я буду стоять здесь денно и нощно и не  сойду
с места, сколько бы ни пришлось мне выстоять дней и  ночей.  Святой  дух
глаголал мне и возвестил повеление свыше: на меня возложен  долг  спасти
душу юного Сореля. Приобщитесь, братья, к молениям моим... - и прочее  и
прочее.
   Жюльен чувствовал отвращение ко всяким сценам и ко всему,  что  могло
привлечь к нему внимание. Он подумал, не настал ли сейчас подходящий мо-
мент для того, чтобы незаметно исчезнуть из мира; но у  него  оставалась
какая-то надежда увидеть еще раз г-жу де Реналь, и он  был  влюблен  без
памяти.
   Ворота тюрьмы выходили на одну из самых людных улиц. Когда он  предс-
тавлял себе этого грязного попа, который собирает вокруг  себя  толпу  и
устраивает уличный скандал, у него вся душа переворачивалась. "И уж, ко-
нечно, можно не сомневаться, что мое имя не сходит у него с языка".  Это
было так невыносимо, что казалось ему хуже всякой смерти.
   Два-три раза на протяжении часа он посылал одного преданного ему  тю-
ремщика посмотреть, стоит ли еще у ворот этот человек.
   - Сударь, - сообщал ему всякий раз тюремщик, - он  стоит  на  коленях
прямо в грязи, молится во весь голос и читает литании о  спасении  вашей
души...
   "Экий подлец!" - подумал Жюльен. Действительно, в ту же минуту он ус-
лышал глухое монотонное завывание: это толпа подтягивала попу, распевав-
шему литании. Раздражение Жюльена дошло до крайних  пределов,  когда  он
увидал, что сам надзиратель тоже зашевелил губами, повторяя знакомые ла-
тинские слова.
   - Там уже поговаривать начинают, - заявил тюремщик, - что у вас, вер-
но, совсем каменное сердце, ежели вы отказываетесь от помощи такого свя-
того человека.
   - О родина моя, в каком темном невежестве ты  еще  пребываешь!  -  не
помн