Матильде не видно было его глаз. Поместившись та-
ким образом, согласно всем правилам искусства, он устремил  на  г-жу  де
Фервак красноречивый взор, полный изумленного восхищения. Первое из  пя-
тидесяти трех писем, подаренных ему князем Коразовым, начиналось  прост-
ранным словоизлиянием, посвященным именно этому чувству.
   Маршальша заявила, что она едет в Комическую оперу. Жюльен устремился
туда же и повстречал там кавалера де Бовуази, который провел его в прид-
ворную ложу, находившуюся рядом с ложей г-жи де Фервак.  Жюльен  смотрел
на нее не сводя глаз. "Надо будет, - решил он, возвращаясь домой, - вес-
ти дневник этой осады, иначе я перезабуду все мои маневры". Он  заставил
себя исписать три или четыре страницы на эту скучнейшую тему и - о чудо!
- за этим занятием ни разу не вспомнил о м-ль де Ла-Моль.
   Матильда почти забыла о нем, пока он путешествовал. "В  конце  концов
это совершенно заурядный человек, - решила она. - Имя его будет постоян-
но напоминать мне о величайшем позоре в моей жизни.  Надо  добросовестно
проникнуться самыми общепринятыми  понятиями  скромного  благоразумия  и
чести; женщина, забывая о них, может потерять решительно все". Она  дала
понять, что брачный контракт с маркизом де  Круазенуа,  подготовлявшийся
уже давно, можно, наконец, считать делом решенным. Г-н де Круазенуа  был
вне себя от радости; он был бы до крайности удивлен, если бы ему  сказа-
ли, что это новое отношение к нему Матильды, которым  он  так  гордился,
проистекало просто из равнодушной покорности судьбе.
   Но все намерения м-ль де Ла-Моль мигом  изменились,  как  только  она
увидела Жюльена. "Да ведь это же на самом деле муж мой,  -  сказала  она
себе, - и если я действительно хочу вступить на путь добродетели и  бла-
горазумия, то ясно, что я должна выйти замуж только за него".
   Она уже заранее ждала, что он будет одолевать ее всяческими излияния-
ми и унылыми взглядами, и уже придумывала, что она ему ответит, так как,
разумеется, едва только встанут из-за стола, он попытается заговорить  с
нею. Но он не только не сделал этой попытки,  а  преспокойно  остался  в
гостиной и даже ни разу не взглянул в сторону сада - один бог знает, че-
го ему это стоило. "Самое лучшее - сразу же объясниться с ним", - решила
м-ль де Ла-Моль и вышла одна в сад. Жюльен не появлялся. Матильда прошла
мимо больших стеклянных дверей гостиной и увидала, что он с  воодушевле-
нием рассказывает г-же де Фервак о развалинах старинных замков,  которые
разбросаны на гористых берегах Рейна и придают им такой своеобразный ха-
рактер. Он теперь уже более или менее овладел искусством этой  сентимен-
тальной вычурной речи, которая в некоторых салонах  считается  признаком
ума.
   Будь князь Коразов в Париже, он, несомненно, мог бы гордиться: все  в
этот вечер происходило именно так, как он предсказывал.
   И на другой день и в следующие дни поведение Жюльена  также  удостои-
лось бы его одобрения.
   От интриг, которые вели члены таинственной камарильи, зависело  расп-
ределение нескольких голубых лент; г-жа де  Фервак  настаивала  на  том,
чтобы в кавалеры ордена был  пожалован  ее  двоюродный  дед.  Маркиз  де
Ла-Моль претендовал на то же самое для своего тестя; они объединили свои
усилия, и маршальша посещала особняк де Ла-Моль чуть ли не каждый  день.
От нее-то и узнал Жюльен, что маркиза должны сделать министром: он пред-
ложил камарилье весьма хитроумный план полной ликвидации Хартии в  тече-
ние какихнибудь трех лет и без всяких потрясений.
   А если г-н де Ла-Моль станет министром, Жюльен  мог  рассчитывать  со
временем стать епископом. Но для него  теперь  все  эти  высокие  чаяния
словно заслонились какой-то завесой. Если они иной раз и рисовались  его
воображению, то как-то весьма смутно и отдаленно. Несчастная любовь, ко-
торая сделала из него маньяка, перевернула все его  жизненные  интересы:
все, о чем бы он теперь ни думал, стояло в тесной связи с тем, как  сло-
жатся его отношения  с  м-ль  де  Ла-Моль.  Он  рассчитывал,  что  через
пять-шесть лет напряженных усилий он добьется того, что она полюбит  его
снова.
   Эта столь хладнокровная, трезвая голова дошла, как мы видим, до  пол-
ного безрассудства. От всех его качеств, которыми он когда-то отличался,
у него осталось только некоторое упорство. Внешне, в своем поведении. он
неукоснительно следовал плану, предписанному  князем  Коразовым;  каждый
вечер он усаживался возле кресла г-жи де Фервак, но был не  в  состоянии
произнести ни единого слова.
   Усилия, которые он должен был делать, чтобы казаться  Матильде  изле-
чившимся, истощали его душевные силы. Он сидел около маршальши с  совер-
шенно безжизненным видом, и даже в глазах его, казалось,  угасло  всякое
выражение, как у человека, который превозмогает  мучительную  физическую
боль.
   Так как г-жа де Ла-Моль во всех своих  суждениях  повторяла  слово  в
слово то, что говорил ее супруг, который мог сделать ее герцогиней,  она
вот уже несколько дней  превозносила  до  небес  неоценимые  достоинства
Жюльена.
 
 
   XXVI
   ЛЮБОВЬ ДУШЕСПАСИТЕЛЬНАЯ
 
   There also was ot course in Adeline
   That calm patrician polish in the address,
   Which ne'er can pass the equinoctial line
   Of any thing which nature would express;
   Just as a Mandarin finds nothjng fine, -
   At least his manner suffers not to guess
   That any thing he views can greatly please
   Don Juan, с XI 11, st XXXI V [32].
 
   "Все они в этой семье отличаются какой-то взбалмошностью суждений,  -
думала маршальша. - Теперь они помешались  на  своем  аббатике,  который
только и умеет, что слушать, уставившись на вас своими, правда, довольно
красивыми глазами".
   Жюльен, со своей стороны, находил в обращении маршальши поистине дос-
тойный образец той патрицианской невозмутимости, которая  проявляется  в
безукоризненной вежливости, а еще более того - в полнейшей неспособности
к каким бы то ни было сильным чувствам. Какое-нибудь неожиданное  резкое
движение, утрата самообладания могли шокировать г-жу де Фервак  почти  в
той же мере, как недостаток внушительности в обращении  с  подчиненными.
Малейшее проявление чувствительности было в ее глазах чем-то  вроде  мо-
ральной нетрезвости, которой должно стыдиться и  которая  сильно  роняет
чувство собственного достоинства, подобающее человеку высшего  общества.
Величайшим для нее удовольствием было поговорить о последней королевской
охоте, а любимой ее книгой были "Мемуары Сен-Симона", особенно в  генеа-
логической их части.
   Жюльен знал, что у г-жи де Фервак есть свое любимое место в гостиной,
где падавший на нее свет оттенял ее красоту самым  наивыгодным  образом.
Он располагался там заранее, но при этом старался  поставить  свой  стул
так, чтобы ему не видно было Матильды. Удивленная упорством, с каким  он
от нее прятался, она в один прекрасный вечер покинула  голубой  диван  и
уселась со своим рукоделием за маленький столик около кресла  маршальши.
Жюльен видел ее теперь совсем близко изпод полей шляпы г-жи  де  Фервак.
Эти глаза, которым дана была власть распоряжаться его  судьбой,  сначала
испугали его, когда он неожиданно увидел их так близко,  а  потом  вдруг
сразу вся его апатия исчезла - он заговорил, и говорил очень хорошо.
   Он обращался только к маршальше, но единственной его целью было  воз-
действовать на душу Матильды. Он до такой степени увлекся, что  г-жа  де
Фервак совершенно перестала понимать, что он ей говорит.
   Это был блестящий успех. Если бы Жюльен догадался  увенчать  его  еще
несколькими фразами в духе немецкой мистики, высокой религиозности и ие-
зуитства, маршальша, вероятно, сразу причислила бы его к выдающимся  лю-
дям, призванным обновить наш век.
   "Ну, если уж он до такой степени неразборчив, что способен так  долго
и с таким пылом разговаривать с госпожой де Фервак, - убеждала себя м-ль
де ЛаМоль, - я не стану больше его слушать". И она до  конца  вечера  не
изменила своему слову, что стоило ей немалых усилий.
   В полночь, когда она с подсвечником в руках пошла проводить свою мать
в спальню, г-жа де Ла-Моль, остановившись на лестнице, принялась расхва-
ливать Жюльена. Матильду это привело в еще большее  раздражение,  и  она
всю ночь не могла уснуть. Только одна мысль успокаивала ее: "То,  что  я
презираю, маршальше, конечно, кажется, достоинством: наверно, она счита-
ет, что это необыкновенная личность".
   Что же касается Жюльена, то он вышел из состояния бездействия  и  уже
не чувствовал себя таким несчастным; случайно взгляд его упал на  бумаж-
ник из русской кожи,  который  князь  Коразов  преподнес  ему  вместе  с
пятьюдесятью тремя любовными письмами. Развернув первое  письмо,  Жюльен
увидел в конце примечание: "Номер первый отсылается через  неделю  после
первой встречи".
   "Да я опоздал! - воскликнул Жюльен. - Вот уже сколько времени  я  ви-
жусь с госпожой де Фервак!" И он принялся тут же переписывать это любов-
ное письмо; оно представляло собой настоящую проповедь, набитую  всякими
высокопарными словами о добродетели, - можно было прямо умереть со  ску-
ки. Жюльену посчастливилось: он уснул на второй странице.
   Через несколько часов яркий солнечный свет разбудил  его;  оказалось,
он всю ночь так и просидел за столом. Для него теперь самым  мучительным
в жизни был момент пробуждения, когда он, только что очнувшись ото  сна,
заново осознавал свое несчастье. В это утро, кончая переписывать письмо,
он чуть ли не посмеивался. "Да неужели это может быть, - говорил он  се-
бе, - чтобы нашелся на свете такой юноша, который на самом деле мог  все
это написать!" Он насчитал несколько  фраз  по  девяти  строк.  В  конце
письма он увидел заметку, сделанную карандашом.
   "Эти письма надо отвозить лично: верхом, в черном галстуке,  в  синем
сюртуке. Письмо вручают швейцару; вид при этом следует  иметь  сокрушен-
ный, глубочайшая меланхолия во взоре. Если встретится горничная,  надле-
жит украдкой смахнуть слезу. Сказать несколько слов горничной".
   Все это было в точности исполнено.
   "Я поступаю довольно дерзко, - подумал Жюльен, выходя из особняка  де
Фервак, - но тем хуже для Коразова. Осмелиться писать даме, столь  прос-
лавленной своей добродетелью! Воображаю, каким  уничтожающим  презрением
она теперь встретит меня! Вот будет потеха! Пожалуй, только эта  комедия
и может меня расшевелить. Да, выставить на посмешище это  отвратительное
существо, которое именуется моим "я". Это единственное, что  может  меня
позабавить. Будь у меня уверенность, что я способен совершить преступле-
ние, я, бы, не задумываясь, совершил его, только чтобы как-нибудь рассе-
яться".
   Весь этот месяц единственным счастьем в жизни  Жюльена  были  минуты,
когда он отводил свою лошадь на конюшню. Коразов строго-настрого  запре-
тил ему смотреть на покинувшую его возлюбленную: это не разрешалось ни в
коем случае, ни под каким предлогом. Но знакомый стук копыт его  лошади,
манера Жюльена похлопывать хлыстом по воротам конюшни, чтобы вызвать ко-
нюха, иной раз невольно тянули Матильду поглядеть из-за занавески в  ок-
но. Занавеска была такая тоненькая, что Жюльену было видно  сквозь  нее.
Ухитряясь незаметно поглядывать из-под полей своей шляпы, Жюльен  разли-
чал фигуру Матильды, но глаз ему не было видно "А следовательно,  и  она
не может видеть моих глаз, - рассуждал он. - Это не значит  смотреть  на
нее".
   Вечером г-жа де Фервак встретила его совершенно так же, как  если  бы
она не получала этого философически-мистического и религиозного  тракта-
та, который он с таким меланхолическим видом вручил утром  ее  швейцару.
Накануне Жюльен случайно открыл способ обрести красноречие: на этот  раз
он уже нарочно уселся так, чтобы ему видны были глаза  Матильды.  А  Ма-
тильда тоже, едва только появилась маршальша,  покинула  голубой  диван,
иначе говоря, изменила своему кружку. Г-н де Круазенуа был, по-видимому,
крайне удручен этим новым капризом; его явное огорчение немножко смягчи-
ло жестокие муки Жюльена.
   Эта неожиданная радость вознесла его красноречие в поистине  заоблач-
ные высоты, а так как тщеславие проникает в любые сердца, даже и  в  те,
что служат обителью самой непреклонной добродетели, маршальша,  усажива-
ясь в карету, решила: "Нет, госпожа де ЛаМоль права:  этот  юный  аббат,
несомненно, выдающийся человек. Должно быть, первое время он смущался  в
моем присутствии. Ведь в этом доме, в сущности, на кого  ни  посмотришь,
на всех лежит отпечаток какого-то легкомыслия, а  добродетельные  особы,
которых встречаешь здесь, - это добродетели, обретенные в преклонные го-
ды: они держатся только при помощи хладной старости. И молодой  человек,
несомненно, почувствовал разницу. Он пишет недурно, но я  сильно  опаса-
юсь, не скрывается ли в его просьбе просветить его моими советами  некое
чувство, в котором он сам не отдает себе отчета.
   А с другой стороны, мало ли мы знаем примеров, когда обращение  чело-
века на путь истинный начиналось именно так? И что особенно внушает  мне
благие надежды - это разница между его стилем и  стилем  других  молодых
людей, чьи письма мне случалось читать. Нельзя не заметить высокого бла-
гочестия, проникновенной серьезности и глубокого  убеждения  в  послании
этого юного священнослужителя; поистине, в нем  есть  нечто  от  кроткой
добродетели Массильона".
 
 
   XXVII
   ЛУЧШИЕ ЦЕРКОВНЫЕ ДОЛЖНОСТИ
 
   Заслуги? Таланты? Достоинства?
   Пустое!.. Надо принадлежать к какойнибудь клике.
   Теламах.
 
   Таким-то образом представление об епископском сане впервые сочеталось
с представлением о Жюльене в сознании этой  женщины,  которой  рано  или
поздно предстояло распоряжаться всеми самыми высокими постами  французс-
кой церкви. Но успех этот нимало не тронул бы Жюльена: мысль его  сейчас
была не способна устремиться ни к чему, она была неразлучна с его горем,
а кругом все, казалось, только усиливало его: так, например,  ему  стала
совершенно невыносима теперь собственная комната. Вечером, когда он вхо-
дил к себе со свечой в руках, каждый предмет, каждая маленькая безделуш-
ка, казалось, поднимали голос, чтобы  безжалостно  крикнуть  ему  о  ка-
кой-нибудь новой подробности его горя.
   "Ну, сегодня я отбываю принудительную повинность, - сказал он,  входя
с таким оживлением, какого не испытывал уже давно.  -  Будем  надеяться,
что второе письмо окажется таким же скучным, как и первое".
   Оно оказалось еще скучней. То, что он переписывал, казалось ему такой
бессмыслицей, что он под конец стал писать машинально, строку  за  стро-
кой, не вникая в смысл.
   "Это что-то до такой степени напыщенное, - говорил  он  себе,  -  что
превзойдет, пожалуй, даже официальные статьи Мюнстерского трактата,  ко-
торые мой профессор дипломатии заставлял меня переписывать в Лондоне".
   И тут только он вдруг вспомнил о письмах г-жи де Фервак,  которые  он
забыл вернуть важному испанцу, дону Диего Бустосу. Он разыскал их:  ска-
зать правду, они оказались чуть ли не в точности такой же  невообразимой
бессмыслицей, как и письма русского вельможи. Полнейшая  расплывчатость!
В них словно хотели сказать все и в то же время не сказать ровно ничего.
"Стиль - сущая арфа эолова, - решил Жюльен. - За всеми этими превыспрен-
ними размышлениями о небытии, о смерти, о вечности я не вижу ничего  жи-
вого, кроме жалкого страха показаться смешной".
   Монолог, который мы здесь вкратце привели, повторялся две недели под-
ряд. Засыпать над перепиской чего-то вроде комментариев к  Апокалипсису,
на другой день отвозить с меланхолическим видом письмо, отводить  лошадь
на конюшню в надежде увидеть хоть платье Матильды, работать, вечером по-
являться в Опере, если г-жа де Фервак не приезжала в особняк де Ла-Моль,
- таково было однообразное течение жизни Жюльена. Она приобретала  неко-
торый интерес, когда г-жа де Фервак приезжала к маркизе; тогда из-за по-
лей шляпы маршальши ему видны были глаза Матильды, и он обретал дар сло-
ва. Его образная, прочувствованная речь становилась  все  более  вырази-
тельной и в то же время более непринужденной.
   Он прекрасно понимал, что все, что он говорит, кажется Матильде  пол-
ной бессмыслицей, но ему хотелось поразить ее изысканностью своего крас-
норечия. "Чем больше притворства в том, что я говорю, тем больше я  дол-
жен ей нравиться", - думал Жюльен и с необычайной смелостью пускался  во
всякие преувеличенные описания и восхваления природы. Он очень скоро за-
метил, что для того, чтобы не показаться маршальше заурядным, надо всего
более остерегаться простых и разумных мыслей. Он и продолжал в этом  ду-
хе, а иногда чуть-чуть сокращал свое многословие, судя по тому, ловил ли
он одобрение или равнодушие в глазах этих двух светских дам, которым  он
старался понравиться.
   В общем, существование его было  теперь  не  столь  невыносимым,  как
прежде, когда он проводил свои дни в полном бездействии.
   "Что ж, - сказал он себе однажды вечером, - вот уж я переписываю пят-
надцатую из этих омерзительных диссертаций. Все четырнадцать  предыдущих
я собственными руками вручил швейцару маршальши. По-видимому, мне выпала
честь набить этим все ящики ее письменного стола. А меж тем она держится
со мной так, будто я вовсе ей никогда не писал! И к чему же это в  конце
концов может привести? Не надоест ли ей мое упорство так же, как оно оп-
ротивело мне? Надо признаться, что этот русский, друг Коразова, влюблен-
ный в прелестную квакершу из Ричмонда, был в свое время, вероятно, ужас-
нейшим человеком. Можно ли быть скучнее?"
   Как всякий заурядный смертный, которого случай делает свидетелем  ма-
невров великого полководца, Жюльен ничего не понимал в этом наступлении,
предпринятом молодым русским на сердце неприступной англичанки. Все пер-
вые сорок писем предназначались только для того, чтобы испросить  проще-
ния за дерзость писать ей Необходимо было заставить эту милую особу, ко-
торая, надо полагать, убийственно  скучала,  усвоить  привычку  получать
письма, может быть, несколько менее бесцветные, чем ее повседневное  су-
ществование.
   Однажды утром Жюльену подали письмо Он узнал герб г-жи  де  Фервак  и
сломал печать с поспешностью, на которую он еще совсем недавно  вряд  ли
был бы способен. Это было всего-навсего приглашение на обед.
   Он бросился искать указаний у князя  Коразова  К  сожалению,  молодой
русский вздумал блеснуть легкостью стиля Дора как раз там, где ему  сле-
довало бы быть простым и внятным; так Жюльен и не мог догадаться,  какое
душевное состояние подобает ему изображать за столом у маршальши.
   Гостиная маршальши блистала великолепием, раззолоченная, словно гале-
рея Дианы в Тюильри, с картинами, писанными маслом, в  роскошных  рамах.
На некоторых картинах видны были совершенно свежие  мазки.  Впоследствии
Жюльен узнал, что кой-какие сюжеты показались хозяйке не совсем пристой-
ными и она приказала исправить картины. "Вот истинно нравственный  век!"
- подумал он.
   В этом салоне он приметил трех лиц из тех, кто присутствовал при сос-
тавлении секретной ноты. Один из  них,  епископ...  ский,  дядюшка  мар-
шальши, распоряжался назначениями по духовному ведомству и, как  говори-
ли, ни в чем не мог отказать своей племяннице.
   "Вот я как далеко шагнул! - с  меланхолической  улыбкой  сказал  себе
Жюльен. - И до чего все это мне безразлично! Подумать только, я обедаю с
знаменитым епископом... ским".
   Обед был весьма посредственный, а разговор раздражал невыносимо. "По-
хоже на оглавление какой-то плохой книги, - подумал Жюльен.  -  С  какой
самоуверенностью берутся здесь за самые великие проблемы  мысли  челове-
ческой! Но послушай их три минуты, и уже не знаешь,  чему  больше  удив-
ляться: тому ли, что этот говорун так напыщен, или его невероятной неве-
жественности".
   Читатель уж, наверно, забыл ничтожного писаку по имени Тамбо, племян-
ника академика и будущего профессора, который своими грязными  сплетнями
отравлял воздух в гостиной особн