он и вверх по  ступеням  суда.
Никто не поднялся за ним по лестнице.  Наверху  он  медленно  обернулся  к
толпе. Он смотрел на нее, мигая своими большими глазами, словно только что
вышел из темного вестибюля и старался  привыкнуть  к  свету.  Он  стоял  и
помаргивал, влажный  чуб  закрывал  ему  лоб,  под  мышками  его  светлого
курортного костюма виднелись темные пятна пота. Потом он тряхнул  головой,
и, хотя солнце било ему в лицо, глаза его выкатились и в них  возник  этот
блеск.
   "Вот оно, начинается", - подумал я.
   Вот  так  всегда:  глаза  выкатывались,  будто  внутри  у  него  что-то
произошло, а потом появлялся этот самый блеск.  Вы  знали:  что-то  в  нем
произошло - и говорили себе: "Вот оно,  начинается".  Так  бывало  всегда.
Глаза выкатывались и вспыхивали, и что-то холодное сдавливало  вам  живот,
словно кто-то схватил что-то там, в темноте, которая внутри вас, - схватил
холодной  рукой  в  холодной  резиновой  перчатке.  Так   бывает,   когда,
вернувшись  ночью  домой,  вы  находите  под  дверью  желтый   конверт   с
телеграммой и наклоняетесь и поднимаете,  но  не  решаетесь  раскрыть  его
сразу. И пока вы стоите в прихожей с конвертом в руке, вы чувствуете,  что
кто-то смотрит на вас - чей-то огромный неподвижный  глаз  смотрит  сквозь
пространство и темноту, сквозь стены и дома, сквозь ваше пальто, и пиджак,
и кожу и видит, как вы съежились внутри, в темноте,  которая  и  есть  вы,
съежились, словно мокрый, скорбный зародыш, которого  вы  носите  в  своем
чреве. Глаз знает, что в этом конверте, и ждет, когда вы разорвете  его  и
узнаете сами. Но мокрый, скорбный утробный  плод,  который  и  есть  вы  и
съежился в  темноте,  которая  -  тоже  вы,  он  поднимает  свое  скорбное
сморщенное личико, и глаза его слепы, и он дрожит от  холода  внутри  вас,
ибо не хочет знать, что в конверте. Он хочет лежать в темноте, и не знать,
и греться своим незнанием. Конец человека - знание, но одного он не  может
узнать: он не может узнать, спасет его знание или погубит. Он  погибнет  -
будьте уверены, - но так и не узнает, что его погубило: знание, которым он
овладел, или то, которое от него ускользнуло и спасло бы его, если  бы  он
овладел им. В животе у вас холод, но вы  открываете  конверт,  потому  что
удел человека - знание.
   Хозяин стоял неподвижно, глаза его были расширены и горели, а  в  толпе
не раздавалось ни звука. Слышно было,  как  одуревшая  июльская  муха  без
устали пилит в листьях катальпы. Потом и этот звук умолк, и осталось  лишь
одно ожидание. Тогда Хозяин шагнул вперед, легко и неслышно.
   - Я не собираюсь говорить речь, - сказал Хозяин и усмехнулся. Но  глаза
его по-прежнему были расширены и блестели. - Я  не  затем  приехал,  чтобы
говорить речи. Я приехал посмотреть на моего папашу, посмотреть,  осталось
ли у него чего-нибудь пожевать в коптильне. Я скажу  ему:  "Папа,  где  же
копченая колбаса, которой ты хвалился, где же ветчина, которой ты хвалился
всю зиму, где..."
   Это были только слова, а голос звучал  совсем  по-другому;  глухой,  он
выходил как будто через нос, с короткими передышками, какие вы  слышите  в
речи наших деревенских: Папа - где же - твоя...
   Но глаза у него блестели, и я думал: "Может быть, еще начнется".  Может
быть, еще не  поздно.  Никогда  нельзя  было  угадать  заранее.  Миг  -  и
начнется, миг - и он заговорит.
   Но он продолжал: "Словом, я не собираюсь говорить здесь речи"  -  своим
обычным голосом, своим собственным. А может, и этот не был  его  настоящим
голосом? Да и какой у него в  самом  деле  голос,  какой  из  его  голосов
настоящий? - спрашивали вы себя.
   Он говорил:
   - И приехал я не затем, чтобы чего-нибудь у вас клянчить - даже голосов
на выборах. В Священном писании  сказано:  "У  ненасытимости  две  дочери:
"Давай,  давай!"  Вот  три  ненасытимых  и  четыре,  которые  не   скажут:
"Довольно!" - Теперь  голос  его  стал  другим.  -  Преисподняя  и  утроба
бесплодная, земля, которая  не  насыщается  водою,  и  огонь,  который  не
говорит: "Довольно!" Но Соломон мог бы добавить сюда еще одну вещь. Он мог
бы закончить  свой  списочек  политиком,  которому  никогда  не  надоедает
говорить "давай!".
   Он стоял в ленивой позе, наклонив набок голову и мигая. Потом улыбнулся
и сказал:
   - Если у них в те времена были политики, то  и  они  твердили:  "Давай,
давай!" - вроде нас,  нынешних.  Давай,  давай,  меня  звать  Незевай.  Но
сегодня я не политик. Я сегодня выходной. Я даже не стану  просить,  чтобы
вы за меня голосовали. Говоря честно, как перед господом богом, мне это  и
ни к чему. Пока у меня еще есть клетушка  в  том  большом  доме  с  белыми
колоннами на переднем крыльце, где подают на завтрак персиковое мороженое.
Хотя нельзя сказать, чтобы я пришелся по нраву тамошней шайке... Знаете, -
он подался вперед, словно желая поделиться секретом, - порою  смех  берет,
до чего я не могу поладить с некоторыми людишками. Хоть из  кожи  лезь.  Я
был вежливый. Я говорил: "Пожалуйста". А _пожалуйста_ - не лошадь,  далеко
на нем не уедешь. Однако похоже, что им придется потерпеть еще один  срок.
И вам придется. Так что терпите и улыбайтесь. Все равно как чирей. Верно?
   Он замолчал и оглядел толпу, медленно поворачивая голову  и  как  будто
задерживаясь взглядом то на одном лице, то  на  другом.  Потом  улыбнулся,
моргнул и сказал:
   - Ну, чего еще? Языки проглотили?
   - Как чирей на заднице, - крикнул кто-то в толпе.
   - А ты, чертова кукла, - заорал в ответ Вилли, - на пузе спи.
   Кто-то засмеялся.
   - И поблагодари бога, - орал Вилли, - что он хоть тут  не  обошел  тебя
своей милостью и удосужился  приделать  переднюю  часть  к  такому  тощему
огузку, как ты!
   - Дай им, Вилли! - закричали в толпе. И все начали смеяться.
   Хозяин вытянул правую руку ладонью вниз и выждал, пока  они  перестанут
свистеть и смеяться. Тогда он заговорил:
   - Нет, я не собираюсь у вас клянчить. Ни голосов, ни чего  другого.  За
этим я, пожалуй, приеду в другой раз. Если мне не разонравится большой дом
и персиковое мороженое на завтрак. Да я и не  надеюсь,  что  вы  все,  как
один,  побежите  за  меня  голосовать.  Господи,  если  бы  все  вы  стали
голосовать за Вилли, о чем бы вам было спорить? Не  о  чем,  кроме  как  о
погоде, а за погоду не проголосуешь.
   Нет, - сказал он, - и это был  уже  другой  голос,  спокойный,  мягкий,
неторопливый, доносившийся как будто издалека. - Сегодня я ничего у вас не
прошу. Сегодня у меня выходной день, и я приехал  к  себе  домой.  Человек
уходит из дома, что-то гонит  его  прочь.  По  ночам  он  лежит  на  чужих
кроватях, и чужой ветер шумит над ним  в  деревьях.  Он  бродит  по  чужим
улицам, и перед глазами его проходят лица, но он не знает  имен  для  этих
лиц. Голоса, которые он слышит, - не те голоса, что звучат в  его  ушах  с
тех пор, как он ушел из дома.  Это  громкие  голоса.  Такие  громкие,  что
заглушают голоса его родины. Но вот наступает минута тишины,  и  он  снова
слышит прежние голоса, те голоса, которые он унес с собой, уходя из  дома.
И он уже разбирает, что  они  говорят.  Они  говорят:  "Возвращайся".  Они
говорят: "Возвращайся, мальчик". И он возвращается.
   Голос его оборвался. Он не утих, перед тем как исчезнуть.  Еще  секунду
назад он был тут, звучал - слово за  словом,  в  мертвой  тишине,  которая
висела над толпой и над площадью перед зданием суда и казалась еще мертвее
от жужжания июльских мух в кронах двух  катальп,  росших  посреди  газона.
Голос длился - слово за словом - и  вдруг  пропал.  Только  мухи  жужжали,
словно у вас в  мозгу,  жужжали,  скрипели,  словно  пружины  и  шестерни,
которые  будут  работать,  что  бы  вы  ни  говорили,  работать,  пока  не
износятся.
   Он стоял с полминуты, не шевелясь и не произнося ни слова. Он как будто
не замечал толпы. И вдруг, точно увидев ее впервые, улыбнулся.
   - И он возвращается, - сказал Хозяин с улыбкой, - когда у него выдается
свободный вечерок. И говорит: "Здорово, братцы! Как поживаете?" Вот и все,
что я скажу вам.
   Вот и все, что он сказал.  Он  смотрел  вниз,  улыбался  и  поворачивал
голову, словно задерживаясь взглядом то на одном лице, то на другом.
   Потом он стал спускаться по ступеням, будто только что вышел из темного
вестибюля, из большой двери, зиявшей за его спиной,  и  спускался  сам  по
себе, и не было перед ним никакой толпы, ни одного постороннего глаза.  Он
спустился по ступенькам прямо к тому месту, где  стояла  наша  компания  -
Люси Старк и остальные, - кивнул нам мимоходом, как шапочным  знакомым,  и
продолжал идти прямо на толпу, будто ее не  было.  Люди  расступались,  не
сводя с него глаз, давали ему дорогу, а мы шли  за  ним  следом,  и  толпа
смыкалась за нами.
   Теперь народ кричал и хлопал в  ладоши.  Кто-то  надрывался:  "Здорово,
Вилли!"
   Хозяин прошел сквозь толпу, пересек улицу, влез в "кадиллак" и сел.  Мы
полезли за ним, а фотографы и остальная шатия отправились к своей  машине.
Рафинад вырулил на улицу. Люди уступали дорогу не сразу. Они не могли, они
стояли слишком тесно. Когда мы ехали сквозь толпу,  их  лица  были  совсем
рядом, можно было дотянуться. Лица смотрели на нас.  Но  теперь  они  были
снаружи, а мы - внутри. Глаза  на  гладких  длинных  красных  лицах  и  на
коричневых морщинистых лицах смотрели в машину, прямо на нас.
   Рафинад без конца сигналил. Слова копились и застревали у него в горле.
Губы шевелились беззвучно. Я видел его лицо в зеркале.
   - З-з-з-зар-азы, - сказал он, брызгая слюной.
   Хозяин был задумчив.
   - З-з-з-зар-азы, - сказал Рафинад, нажимая сигнал, но мы уже въезжали в
переулок, где не было ни души. Кирпичную школу на окраине мы  миновали  со
скоростью сорок миль. Тут я и вспомнил, как впервые  встретился  с  Вилли,
четырнадцать лет назад, в 1922-м, когда  он  был  всего-навсего  казначеем
округа Мейзон и приехал в город насчет выпуска облигаций на постройку этой
самой школы. Я вспомнил, как познакомился с ним в задней комнате у Слейда,
где сам Слейд подавал пиво, а мы сидели за мраморным столиком с  плетеными
железными  ножками,  вроде  тех,  что  были  в  ходу  во  времена   вашего
отрочества, когда вы отправлялись в кафе со своей девочкой-одноклассницей,
чтобы угостить ее шоколадно-банановым пломбиром и потереться коленками под
столом, и все время натыкались ногами на эти кружевные железки.


   Нас было четверо. Был Крошка Дафи -  почти  такой  же  толстый,  как  и
теперь. Сообразить, что он за птица, можно было без всяких опознавательных
знаков. Если ветер дул в вашу  сторону,  вы  за  сто  шагов  чуяли  в  нем
муниципальную вонючку. Он был пузат, потел сквозь  рубашку,  и  лицо  его,
жидкое и бугристое, напоминало коровью лепешку на  весеннем  лугу,  с  той
лишь разницей, что имело цвет теста, а посреди золотом  цвела  улыбка.  Он
был податным чиновником и носил свою плоскую твердую соломенную  шляпу  на
затылке. Лента на шляпе была цветов государственного флага.
   И еще был Алекс Майкл, тоже из округа Мейзон, из деревенских мальчиков,
но очень  смышленый.  Такой  смышленый,  что  успел  сделаться  помощником
шерифа. Но помощником он был недолго. Он стал ничем, после  того  как  ему
выпустил кишки подгулявший кокаинист-тапер в одном из  баров,  куда  Алекс
регулярно наведывался за данью. Как я  уже  сказал,  Алекс  был  родом  из
округа Мейзон.
   Мы с Дафи сидели в задней комнате у Слейда и ждали Алекса, с которым  я
надеялся провернуть одно дельце. Я  был  газетчиком,  и  Алекс  располагал
нужными мне сведениями. Пригласил его  Дафи,  потому  что  Дафи  был  моим
другом. Выражаясь точнее, Дафи знал, что я  работаю  в  газете  "Кроникл",
которая поддерживала Джо Гарисона. Джо Гарисон был тогда  губернатором.  А
Дафи - одним из его мальчиков.
   Итак, однажды жарким утром, в июне или июле 1922 года, я сидел в задней
комнате у Слейда и слушал  тишину.  Морг  в  полночь  -  камнедробилка  по
сравнению с задней комнатой такого бара, если вы в нем первый  посетитель.
Вы сидите и вспоминаете, как уютно здесь было вчера вечером  от  испарений
дружественных тел и мурлыканья пьяной братии, смотрите на тоненькие полосы
влажных опилок, оставленные старой метлой старого,  охладевшего  к  своему
ремеслу негра, и вам кажется, будто вы наедине с Одиночеством и  сейчас  -
Его ход.
   Итак, я сидел в тишине (Дафи бывал необщителен по утрам,  пока  ему  не
удавалось опрокинуть пару-другую стаканчиков) и  слушал,  как  распадаются
мои ткани и тихо стреляют капельками пота железы в  обильной  плоти  моего
соседа.
   Алекс пришел не один, и стало ясно, что разговор  по  душам  у  нас  не
получится. Дело мое было весьма деликатного свойства и не  предназначалось
для чужих ушей. Я решил, что Алекс нарочно привел своего приятеля.  Скорее
всего, так оно и было, потому что военные хитрости Алекса всегда  отдавали
дилетантизмом. Так или иначе, привел он с собой Хозяина.
   Только это не был Хозяин. По крайней мере в глазах неискушенного  homme
sensuel ["человек ощущений", "человек чувственных  восприятий"  (фр.)].  С
точки зрения метафизической, этот человек,  конечно,  был  Хозяином  -  но
откуда я мог знать? Судьба входит через дверь - ростом в метр восемьдесят,
с широковатой грудью и коротковатыми ногами, одетая в  бумажный  полосатый
костюм за семь пятьдесят, в длинноватых  брюках,  спадающих  гармошкой  на
черные штиблеты  (их  не  мешало  бы  почистить),  в  высоком  крахмальном
воротничке, как у старост в воскресных школах, с галстуком в синюю полоску
- который явно был  подарен  женой  на  прошлое  рождество  и  хранился  в
папиросной  бумаге  вместе  с   рождественской   карточкой   ("Счастливого
рождества желает дорогому Вилли  любящая  жена"),  пока  его  владелец  не
собрался в город, - и в серой фетровой шляпе с  потеками  пота  на  ленте.
Судьба является в таком обличье - и как  ее  распознаешь?  Она  входит  за
Алексом Майклом, который представляет собой - вернее, представлял, пока  с
ним не разделался тапер, - сто восемьдесят девять сантиметров великолепных
костей; хрящей и суставов, с жестким, костлявым, хорошо прожаренным  лицом
и маленькими карими глазками, бегающими наподобие  мексиканских  жучков  и
оттого плохо гармонирующими с этим лицом и классическим торсом.  Так  вот,
Судьба скромно пробирается вслед за Алексом  Майклом,  а  тот  подходит  к
столу, имея на лице выражение властности, которое не обманет и ребенка.
   Алекс пожал мне руку, сказал: "Привет, дружище", хлопнул меня по  плечу
ладонью  достаточно  твердой,  чтобы  колоть  грецкие  орехи,  почтительно
приветствовал Дафи, который подал руку, не вставая, и после  всего  этого,
вспомнив о  своем  незначительном  спутнике,  ткнул  через  плечо  большим
пальцем и объявил:
   - Это Вилли Старк. Тоже из Мейзон-Сити. Мы с ним  вместе  учились.  Наш
Вилли был книжный червь,  учительский  любимчик.  Скажи,  Вилли.  -  Алекс
заржал в полном восторге от своего утонченного юмора и ткнул любимчика под
ребра. Потом, овладев собой, добавил: - Он и сейчас учительский  любимчик.
Скажи, нет, Вилли? Скажи.
   И прежде  чем  снова  огласить  бар  жизнерадостными  звуками  случного
стойла, Алекс обернулся к нам и пояснил:
   - Наш Вилли, он на учительнице женился!
   Мысль эта казалась Алексу чудовищно смешной.  Тем  временем  Вилли,  не
имея возможности подтвердить или опровергнуть этот факт, покорился стихии.
Он стоял, держа в руке старую фетровую шляпу с потеками пота на  ленте,  и
его широкое лицо над жестким деревенским воротничком не выражало ничего.
   - Да, да - на учительнице! - подтвердил Алекс с прежним жаром.
   - Что ж, - сказал м-р Дафи, чьи  опыт  и  такт  выручали  его  в  любой
ситуации, - говорят, у учительниц эта штука на том же месте, что и у всех.
- М-р Дафи вздернул губу над золотыми зубами, но не издал ни  звука,  ибо,
будучи человеком светским и ненавязчивым, предпочитал высказать  шутку  и,
полагаясь  на  ее  внутреннюю  ценность,  спокойно  ожидать  аплодисментов
публики.
   Алекс обеспечил аплодисменты. Я тоже внес свою  лепту  в  виде  улыбки,
которая, наверно, выглядела болезненной. Лицо же Вилли было пустынно.
   - Ей-богу, - выговорил Алекс, отдышавшись. - Ей-богу, мистер Дафи, ну и
фрукт же вы! Ей-богу же, вы фрукт. - И он снова ткнул под ребра любимчику,
желая пробудить в нем дремлющее чувство юмора. Не добившись результата, он
еще раз пихнул своего спутника и спросил без всяких околичностей: - Ну  не
фрукт ли наш мистер Дафи?
   - Да,  -  сказал  Вилли,  глядя  на  м-ра  Дафи  наивно,  оценивающе  и
бесстрастно. - Да, - сказал он, - мистер Дафи - это фрукт.
   После  этого  признания,  пусть  запоздалого  и  по   форме   несколько
расплывчатого, облачко, омрачившее чело м-ра Дафи, растаяло бесследно.
   Вилли  воспользовался  минутным  затишьем,   чтобы   завершить   ритуал
знакомства, легкомысленно нарушенный Алексом.  Он  переложил  свою  старую
шляпу в левую руку, сделал два шага к столу и чинно протянул  мне  правую.
Столько воды утекло с тех пор, как Алекс ткнул большим пальцем  в  сторону
деревенского незнакомца и сказал: "Это  Вилли  Старк",  что  мне  кажется,
будто я знал Вилли с пеленок.  Я  не  сразу  сообразил,  что  Вилли  хочет
обменяться  со  мною  рукопожатиями.  Я  вопросительно  посмотрел  на  его
протянутую руку, с недоумением перевел взгляд на его  неподвижное,  вполне
заурядное с виду лицо и, ничего не прочтя в нем, снова посмотрел на  руку.
Тут я пришел в себя и, не желая  уступить  ему  в  галантности,  отодвинул
задом стул, привстал и пожал его руку. Рука была солидных размеров. Сперва
вам казалось, что она мягковата, да и ладонь была немного влажная, хотя  в
определенных широтах нельзя ставить это в вину человеку, но  потом  в  ней
прощупывалась жесткая основа. Это была рука  деревенского  парня,  который
совсем недавно бросил плуг и стал торговать  в  придорожной  лавке.  Вилли
трижды тряхнул мою руку, сказал: "Рад познакомиться с  вами,  м-р  Берден"
так, будто долго учил эту фразу  наизусть,  и  тут  -  могу  поклясться  -
подмигнул мне. Но, взглянув на его неподвижное лицо, я решил, что это  мне
показалось.  Лет  двенадцать  спустя,  когда  его  личность  стала  больше
занимать меня в редкие часы раздумья, я спросил:
   - Хозяин, помнишь, как мы познакомились в задней комнате у Слейда?
   Он сказал "да", и неудивительно, потому что,  как  слон  из  цирка,  он
запоминал всех - и того, кто кинул ему орешков, и того, кто насыпал ему  в
хобот нюхательного табаку.
   - А помнишь, как ты пожал мне руку?
   - Ага, - ответил он.
   - Тогда скажи, ты подмигнул мне в тот раз или не подмигнул?
   - Мальчик, - сказал он,  вертя  стакан  с  виски  и  упираясь  пыльными
тридцатидолларовыми  туфлями  ручной  работы  в  лучшее  покрывало,  какое
имелось в гостинице Сент-Реджис,  -  мальчик,  -  сказал  он  с  отеческой
улыбкой, - это тайна.
   - Значит, не помнишь?
   - Конечно, помню, - ответил он.
   - Ну?
   - А может, мне соринка в глаз попала? - спросил он.
   - Ни черта тебе не попало.
   - Может, и не попало.
   - А может, ты потому подмигнул, что думал, будто мы  одинаково  смотрим
на поведение тех двоих?
   - Вполне возможно, - согласился Вилли. - Ни для кого не секрет, что мой
школьный друг Алекс был сволочью. И не секрет, что ни одно кресло в  штате
не видало другой такой ж..., как Крошка Дафи.
   - Дафи - сукин сын, - подтвердил я.
   - Точно, -  с  радостью  согласился  Хозяин,  -  но  он  полезный  член
общества. Если знаешь, на что его употребить.
   - Ага, - сказал я, - и ты, наверно, знаешь, раз сделал  его  помощником
губернатора. (Это был последний срок правления Хозяина,  и  Дафи  ходил  у
него в дублерах.)
   - Конечно, - кивнул  Хозяин,  -  кто-то  ведь  должен  быть  помощником
губернатора.
   - Ну да, - сказал я. - Крошка Дафи.
   - Точно, - отозвался он. - Крошка Дафи. Прелесть Крошки в том, что  ему
никто не верит,  и  ты  это  знаешь.  А