ете ли поговорить с...
   - Конечно, Джек, заходи. Сынок, у тебя  что-то  случилось?  Подожди,  я
закрою дверь и...
   Он повернулся, чтобы закрыть дверь, и, не будь  его  тикалка  в  полной
исправности, несмотря на седьмой десяток, он свалился бы замертво.  Потому
что в дверях стоял Хозяин. Тихо, как мышь.
   Однако судья не свалился замертво. Лицо  его  было  невозмутимо.  Но  я
чувствовал, как он весь подобрался. Вы хотите ночью закрыть дверь, и вдруг
из темноты возникает фигура мужчины - тут поневоле задумаешься.
   - Нет, - сказал Хозяин, непринужденно улыбаясь, снимая  шляпу  и  делая
шаг вперед, как будто его пригласили войти, чего на самом деле не было,  -
нет, с Джеком ничего не случилось. Насколько я знаю. И со мной также.
   Теперь судья смотрел на меня.
   - Прошу прощения, - сказал он голосом, который при  желании  становился
холодным и скрипучим, как старая игла на пластинке граммофона. - Я упустил
из виду, что теперь ты в хороших руках.
   - Да, Джеку грех жаловаться, - сказал Хозяин.
   - А вы, сэр? - Судья повернулся к  Хозяину,  поглядел  на  него  из-под
опущенных век - он был на полголовы выше, - и я  увидел,  как  вздулись  и
заходили желваки  под  ржаво-красными  сухими  складками  на  его  длинной
челюсти. - Вы желали мне что-то сказать?
   - А я еще не решил, - небрежно уронил Хозяин. - Пока ничего.
   - Ну, - сказал судья, - в таком случае...
   - А может, и найдется о чем  поговорить,  -  перебил  Хозяин.  -  Разве
заранее знаешь? Если мы дадим ногам отдых...
   - В таком случае, -  продолжал  судья,  и  снова  его  голос  скрежетал
безжизненно, как старая игла по пластинке или рашпиль по жести, - я  хотел
бы сообщить вам, что собираюсь ко сну.
   - Ну, время детское, - сказал  Хозяин  и  неторопливо  смерил  взглядом
судью. На судье была старомодная бархатная куртка,  брюки  от  смокинга  и
крахмальная рубашка; однако галстук и воротничок он уже снял, и под старым
красным кадыком блестела золотая запонка. - Да и спать вы будете лучше,  -
продолжал Хозяин, закончив осмотр, - если подождете ложиться и как следует
переварите ваш сытный ужин. И он двинулся по  прихожей  туда,  откуда  шел
свет, - в библиотеку.
   Судья Ирвин смотрел ему в спину, а он как ни в чем небывало шел к двери
в своем жеваном, обтянувшем плечи пиджаке с темными  от  пота  подмышками.
Желтые глаза судьи выкатились, а лицо стало багровым, как говяжья печень в
лавке у мясника. Потом он пошел за Хозяином.
   Я проследовал за ними.
   Когда я вошел в библиотеку, Хозяин уже сидел в большом вытертом кожаном
кресле. Я стал у стены под книжными полками, которые  уходили  к  потолку,
теряясь в тени; книги, многие из них - по юриспруденции - были  старые,  в
кожаных переплетах, и пахло от них в комнате плесенью, старым сыром. Здесь
ничего не изменилось. Я помнил  этот  запах  по  долгим  вечерам,  которые
проводил здесь, читая или слушая,  как  читает  судья;  в  камине  трещали
поленья, и часы в углу, большие  старинные  часы,  роняли  на  нас  редкие
маленькие катышки времени. Комната  была  все  та  же.  На  стенах  висели
большие офорты Пиранези в тяжелых резных рамах - Тибр, Колизей,  развалины
храма. На каминной доске и на столе лежали стеки, стояли серебряные кубки,
выигранные собаками судьи на полевых испытаниях и им самим на стрельбищах.
Стойка с ружьями у двери пряталась от света бронзовой настольной лампы, но
я знал каждое ружье на ней, помнил на ощупь.
   Судья не стал садиться. Он стоял посреди комнаты и  смотрел  сверху  на
Хозяина,  раскинувшего  ноги  по  красному  ковру.  Судья  молчал.  Что-то
творилось у него в голове. Вы знали:  если  бы  в  стенке  этого  высокого
черепа, там, где поредела и  поблекла  некогда  густая  темно-рыжая  грива
волос, было бы окошко, вы  увидели  бы  сквозь  него  работу  колесиков  и
пружин, храповиков и зубчаток, блестящих, как во всяком ухоженном и точном
механизме. Но может быть, кто-то нажал не на ту кнопку. Может,  он  так  и
будет работать вхолостую, пока что-нибудь не треснет или  не  выйдет  весь
завод, - может быть, все это ничем не кончится.
   Однако Хозяин заговорил.  Он  кивнул  на  письменный  стол,  где  стоял
серебряный поднос с  бутылкой,  кувшином  воды,  серебряной  чашей,  двумя
стаканами, бывшими в употреблении, и тремя или четырьмя чистыми, и сказал:
   - Вы не возражаете, судья, если Джек нальет мне стаканчик?  В  порядке,
так сказать, южного гостеприимства.
   Судья Ирвин ему не ответил. Он повернулся ко мне и сказал:
   - Я не подозревал, Джек,  что,  помимо  всего  прочего,  ты  выполняешь
обязанности слуги; но, конечно, если я ошибаюсь...
   Я чуть не заехал ему по физиономии. Я чуть не заехал по этой  проклятой
ржаво-красной гордой старой физиономии с орлиным носом и  глазами,  отнюдь
не старыми, но твердыми, ясными и лишенными глубины, - я чуть не заехал по
этим глазам, взгляд которых был оскорблением. И Хозяин засмеялся, и я чуть
было не заехал ему по роже. Я мог бы встать и уйти и оставить их вдвоем  в
этой провонявшей сыром комнате - плюнуть на них и уйти куда глаза  глядят.
Но я не ушел - и, должно быть, правильно сделал, потому что вы никогда  не
можете уйти от того, от чего вам хотелось бы уйти больше всего на свете.
   - Чепуха, - сказал Хозяин, оборвав смех. Он встал с кресла, приблизился
к столу, налил в стакан виски и, улыбаясь судье, подошел ко мне и протянул
стакан.
   - На, Джек, - сказал он, - выпей.
   Не могу оказать, что я взял стакан, - мне сунули его в руку, а я держал
его, не поднося ко рту, и смотрел, как Хозяин  улыбается  судье  Ирвину  и
говорит:
   - Иногда Джек наливает мне виски,  иногда  я  ему  наливаю  виски...  а
иногда, - он опять шагнул к столу, - я сам себе наливаю виски.
   Он плеснул из бутылки, добавил воды и бросил на судью косой насмешливый
взгляд.
   - Угощают меня или нет, ты  не  много  получишь,  судья,  если  станешь
дожидаться, пока тебя  угостят.  А  я  -  человек  нетерпеливый.  Я  очень
нетерпеливый человек, судья. Поэтому-то я и не джентльмен, судья.
   - Вот как? - ответил судья. Он стоял посреди комнаты и наблюдал  сверху
за этим спектаклем.
   А я смотрел на них из своего угла. "Ну их к  черту,  -  думал  я,  -  к
чертовой матери их обоих". Пусть они катятся к чертовой матери  со  своими
разговорами.
   - Да, - говорил Хозяин, - а вы - джентльмен, судья, и  вам  не  к  лицу
проявлять нетерпение. Даже когда хочется выпить. Разве по вас скажешь, что
вам хочется выпить, а ведь это  вы  платили  за  бутылку.  Но  вы  все  же
выпейте. Выпейте, я вас прошу. Выпейте со мной, судья.
   Судья Ирвин не произнес  ни  слова.  Он  стоял,  выпрямившись,  посреди
комнаты.
   - Да выпейте же, - со смехом сказал Хозяин и сел  в  кресло,  разбросав
ноги по красному ковру.
   Судья не налил себе виски. И не сел.
   Хозяин посмотрел на него из кресла и сказал:
   - Судья, у вас случайно не найдется вечерней газеты?
   Газета лежала на кресле у камина, под воротничком и галстуком судьи,  а
на спинке висел белый пиджак.
   - Да, - сказал судья, - у меня найдется вечерняя газета.
   - Я  не  успел  ее  просмотреть,  мотаясь  весь  день  по  дорогам.  Не
возражаете, если я взгляну?
   - Ни в  коей  мере,  -  ответил  судья,  и  снова  это  был  напильник,
царапающий по  жести.  -  Но  по  одному  вопросу  я,  видимо,  сам  смогу
удовлетворить ваше любопытство. В газете опубликовано  мое  выступление  в
поддержку кандидатуры Келахана, баллотирующегося в  сенат.  Если  вас  это
интересует.
   - Просто хотел услышать это из ваших уст, судья. Кто-то сказал мне,  но
вы ведь знаете: скажешь с ноготок -  перескажут  с  локоток,  а  газетчики
склонны к преувеличениям, язык у них впереди ума рыщет.
   - В данном случае никаких преувеличений не было, - сказал судья.
   -  Просто  хотел  услышать  это  непосредственно  от  вас.   Из   ваших
драгоценных уст.
   - Вот вы и услышали, - сказал судья, стоя  все  так  же  прямо  посреди
комнаты. - А посему, если  вас  не  затруднит,  -  лицо  его  опять  стало
багровым, как говяжья печень, хотя говорил он холодно и  размеренно,  -  и
если вы допили...
   - Ах, да, спасибо, судья, - сказал Хозяин  голосом  слаще  меда.  -  Я,
пожалуй, еще налью. - И потянулся за бутылкой. Он выполнил свое  намерение
и сказал: "Благодарю".
   Вернувшись в кресло с полным стаканом, он продолжал:
   - Да, судья, я услышал, но я хотел бы услышать от вас кое-что  еще.  Вы
уверены, что возносили его имя в своих молитвах? А?
   - Для себя я этот вопрос решил, - ответил судья.
   - Так, но если память мне не  изменяет,  -  Хозяин  задумчиво  повертел
стакан, - в городе во время той небольшой беседы вы вроде бы не  возражали
против моего человека Мастерса.
   - Я не брал никаких обязательств, - резко ответил судья. - Я  ни  перед
кем не брал обязательств, кроме своей совести.
   - Вы давно уже варитесь в политике, - заметил Хозяин как бы вскользь, -
и то же самое, - он отхлебнул из стакана, - ваша совесть.
   - Простите? - угрожающе переспросил судья.
   - Забудем, - ответил Хозяин, осклабясь. - Так  чем  же  не  угодил  вам
Мастерс?
   - До моего сведения дошли некоторые подробности его карьеры.
   - Кто-то полил его грязью, да?
   - Если вам угодно, да, - ответил судья.
   - Смешная это штука - грязь, - сказал Хозяин.  -  Ведь  если  подумать,
весь наш зеленый шарик состоит из грязи, кроме тех мест, которые под водой
и опять же состоят из грязи. Трава - и та растет из  грязи.  А  что  такое
бриллиант, как не кусок грязи, которому однажды стало жарко? А что  сделал
господь бог? Взял пригоршню грязи, подул на  нее  и  сделал  вас  и  меня,
Джорджа Вашингтона и весь человеческий  род,  благословенный  мудростью  и
прочими добродетелями. Так или нет?
   - Это не меняет дела, -  сказал  судья  откуда-то  с  высоты,  куда  не
достигал свет настольной лампы, - Мастерс не представляется мне человеком,
заслуживающим доверия.
   - Пусть попробует не заслужить, - сказал Хозяин, - я ему шею сверну.
   - В этом вся и беда. Он постарается заслужить _ваше_ доверие.
   - Это факт, - сокрушенно признал Хозяин и покачал головой,  всем  своим
видом выражая смирение перед роковой неизбежностью. - Мастерс  постарается
не обмануть моего доверия. Ничего не попишешь. Но  Келахан  -  возьмем,  к
примеру, Келахана, - сдается мне, что он станет оправдывать ваше  доверие,
доверие треста Алта Пауэр и бог знает чье еще. Так в чем же разница? А?
   - Ну...
   - Ну-гну! - Хозяин выпрямился в кресле с той  взрывчатой  быстротой,  с
какой хватал на лету  муху  или  поворачивал  к  вам  лицо  с  выпученными
глазами. Он выпрямился, и каблуки его вонзились в ковер.  Виски  пролилось
на его тонкие брюки. - Я объясню вам,  в  чем  разница!  Я  могу  провести
Мастерса в сенат, а вы не можете провести Келахана. И это большая разница.
   - Все же я попытаю счастья, - сказал судья оттуда, сверху.
   - Счастья? - засмеялся Хозяин. - Судья, - сказал он, перестав смеяться,
- оно все вышло, ваше счастье... Сорок лет вы пытали счастья в этом штате,
и вам везло. Вы сидели тут в кресле, а  негритята  бегали  на  цыпочках  и
таскали вам пунш, и вам везло. Вы тут сидели и улыбались,  а  ваши  ребята
потели  на  трибунах  и  щелкали  подтяжками,  и,  когда  вам  чего-нибудь
хотелось, вы просто протягивали руку и брали. А  когда  у  вас  оставалось
свободное время после охоты на уток и  защиты  трестов  на  процессах,  вы
могли развлечься, изображая генерального прокурора. Или поиграть в  судью.
Вы долго были судьей. А как вам понравится, если вы перестанете им быть?
   - Никому, - сказал судья Ирвин, выпрямившись еще больше, -  никому  еще
не удавалось меня запугать.
   - Да я и не пугал, - сказал Хозяин, - до нынешнего  дня.  И  сейчас  не
пугаю. Я хочу, чтоб вы сами одумались. Вы говорите,  кто-то  полил  грязью
Мастерса? Ну, а если я открою вам глаза на Келахана? Стоп,  не  прерывайте
меня. Не лезьте в бутылку. -  Он  поднял  руку.  -  Я  пока  не  занимался
раскопками, но могу - и ежели я  выйду  на  задний  двор,  воткну  лопату,
захвачу ароматный кусок и поднесу его к носу вашей совести, вы знаете, что
она вам скажет? Она вам скажет, чтобы вы отреклись от Келахана.  Репортеры
налетят сюда тучей,  как  навозные  мухи  к  дохлому  псу,  и  вы  сможете
рассказать им все про себя и про свою совесть. Вам даже не надо  выступать
за Мастерса. Вы  со  своей  совестью  можете  прогуливаться  под  ручку  и
рассказывать друг другу, как вы друг друга любите.
   - Я поддержал  кандидатуру  Келахана,  -  сказал  судья  Ирвин.  Он  не
дрогнул.
   - Я мог бы произвести для вас раскопки, - задумчиво  сказал  Хозяин.  -
Келахан давно в обращении, а где это видано, чтоб с сажей играть да рук не
замарать? Сами знаете: тут только выйди бос, как ступишь  в  навоз.  -  Он
смотрел на лицо судьи - щурился, вглядывался, наклонял голову набок.
   Я вдруг осознал, что старинные часы в углу не стали моложе. Они  роняли
ТИК, и ТИК падал мне на мозги, как камень в колодец, шли круги,  замирали,
и ТИК тонул в темноте. Потом в продолжение какого-то времени - ни долгого,
ни короткого, а может, и вообще не времени  -  не  было  ничего.  Потом  в
колодец падал ТАК, и шли круги, замирали.
   Хозяин перестал изучать  лицо  судьи,  которое  было  непроницаемо.  Он
развалился в кресле, пожал плечами и поднес стакан ко рту. Потом сказал:
   - Поступайте как знаете, судья. Но можно  ведь  сыграть  и  по-другому.
Скажем, кто-нибудь копнет прошлое другого человека и  поднесет  на  лопате
Келахану, а у Келахана ни  с  того  ни  с  сего  взыграет  совесть,  и  он
отречется от своего покровителя. Когда дело доходит до совести, нипочем не
угадаешь, какой номер она выкинет, а копать только начни...
   Судья Ирвин шагнул к большому креслу, и лицо его уже не было  багровым,
как говяжья печень, оно прошло через эту стадию  и  побелело,  начиная  от
основания крупного носа.
   - Благоволите встать из кресла и выйти вон!
   Хозяин не поднял  головы  со  спинки  кресла.  Он  посмотрел  на  судью
благодушно, доверчиво, потом скосился на меня.
   - Джек, - сказал он, - ты был прав. Судью на испуг не возьмешь.
   - Вон! - сказал судья, на этот раз тихо.
   - Не слушаются старые кости,  -  пробормотал  Хозяин  удрученно.  -  Но
теперь, когда я исполнил свой христианский долг, позвольте мне  удалиться.
- Он осушил свой стакан, поставил его на пол возле кресла и  поднялся.  Он
стоял перед судьей, глядя на него снизу вверх и наклонив голову набок, как
крестьянин, покупающий лошадь.
   Я поставил стакан на полку позади себя. Оказалось,  что  после  первого
глотка я даже не притронулся к виски. "Черт с ним", - подумал я и не  стал
допивать. Какой-нибудь негр допьет завтра утром.
   Затем, точно раздумав покупать эту лошадь,  Хозяин  помотал  головой  и
прошел мимо судьи, словно тот был  не  человеком  и  даже  не  лошадью,  а
деревом или углом дома, обогнул его и направился к прихожей, ступая  легко
и неторопливо по красному ковру. Без спешки.
   Секунду или две  судья  стоял  неподвижно,  потом  резко  повернулся  и
проводил взглядом Хозяина. Глаза его блеснули в тени абажура.
   Хозяин взялся за ручку, открыл дверь и, не отпуская ручки, оглянулся.
   - Что ж, судья, - оказал он, - скорей с тоской, чем с гневом, ухожу  я.
А если ваша совесть решит начхать на Келахана, дайте мне знать. Понятно, -
улыбнулся он, - если это случится не слишком поздно.
   Потом он перевел взгляд на меня, сказал: "Айда, Джек"  -  и  скрылся  в
прихожей.
   Прежде чем я успел включить первую скорость, судья обратил ко мне лицо,
устремил на меня взгляд, и губа под этим выдающимся  носом  вздернулась  в
улыбке, преисполненной, я бы сказал, монументальной иронии.
   - Ваш наниматель зовет вас, мистер Берден.
   - Я еще не нуждаюсь в слуховой трубке, -  ответил  я  и,  двинувшись  к
двери, подумал: "Ну ты даешь, Джек, нечего сказать, отбрил  -  как  сопляк
отвечаешь".
   Когда я подошел к двери, он сказал:
   - На этой неделе я обедаю  с  твоей  матерью.  Передать  ей,  что  тебе
по-прежнему нравится твоя работа?
   "Отвяжись от меня", - подумал я, но он не желал, и верхняя  губа  снова
вздернулась.
   Тогда я сказал:
   - Как вам будет  угодно,  судья.  Но  на  вашем  месте  я  бы  не  стал
трезвонить об этом посещении. Не дай бог, вы  передумаете,  и  кому-нибудь
взбредет в голову, что вы  унизились  до  грязной  политической  сделки  с
Хозяином. Под покровом ночной темноты.
   И я прошел через дверь, через прихожую, через дверь  прихожей,  оставив
ее открытой, и хлопнул дверью веранды.
   "Черт бы его побрал, чего он ко мне привязался?"
   Но он не струсил.


   Залив остался позади, и с ним - соленый,  томительный  и  свежий  запах
отмелей. Мы возвращались на север. Стало еще темнее.  Туман  сгустился  на
полях, а в низинах перетекал через шоссе, застилая фары. Изредка навстречу
нам из темноты вспыхивала  пара  глаз.  Я  знал,  что  это  глаза  коровы,
несчастной, доброй, стоической твари, которая встала со своею  жвачкой  на
обочине, потому что законов для скота еще не придумали. Но глаза ее горели
в темноте, словно череп  был  полон  расплавленного,  яркого,  как  кровь,
металла, и, если свет фар падал  правильно,  мы  могли  заглянуть  в  этот
череп, в это кровавое жаркое сияние, даже не успев увидеть очертаний тела,
построенного так, чтобы удобнее было швырять в него комьями. Я  знал,  чьи
это глаза, и знал, что внутри этой корявой, невзрачной головы нет  ничего,
кроме горсти холодной, загустевшей серой каши,  в  которой  что-то  тяжело
ворочается, когда мы проезжаем мимо. Мы и были тем, что ворочалось в мозгу
коровы. Так бы сказала корова, будь она  твердокаменным  идеалистом  вроде
маленького Джека Бердена.
   Хозяин сказал:
   - Ну, Джеки, тебе подвалила работенка.
   А я сказал:
   - Келахан?
   А он сказал:
   - Нет, Ирвин.
   А я сказал:
   - Едва ли ты что-нибудь найдешь на Ирвина.
   А он сказал:
   - Ты найдешь.
   Мы продолжали буравить тьму еще восемнадцать минут - еще двадцать миль.
Плазменные пальцы тумана  протягивались  к  нам  из  болот,  выползали  из
черноты кипарисов, чтобы схватить нас, но безуспешно. Из  болота  выскочил
опоссум, хотел перебежать дорогу  и  перебежал  бы,  но  Рафинад  оказался
проворнее. Рафинад слегка шевельнул руль, довернул на волос.  Не  было  ни
удара, ни толчка - просто тукнуло под  левым  крылом,  и  Рафинад  сказал:
"З-з-зар-раза". Он мог продеть этот "кадиллак" в иголку.
   Спустя восемнадцать минут и двадцать миль я сказал:
   - А если я ничего не успею найти до выборов?
   Хозяин ответил:
   - Плевать на выборы. Я и так проведу Мастерса без сучка без  задоринки.
Но если тебе понадобится десять лет - все равно найди.
   Спидометр отстучал еще пять миль, и я сказал:
   - А если за ним ничего нет?
   А Хозяин сказал:
   - Всегда что-то есть.
   А я сказал:
   - У судьи может и не быть.
   А он сказал:
   - Человек зачат в грехе и рожден в мерзости,  путь  его  -  от  пеленки
зловонной до смердящего савана. Всегда что-то есть.
   Еще через две мили он добавил:
   - Сработай на совесть.
   С тех пор минуло много лет. Мастерс давно мертв,  лежит  в  могиле,  но
Хозяин был прав - он прошел в сенат. А Келахан жив, но жалеет об этом: ему
так не везло, что он даже не умер вовремя. И мертв Адам  Стентон,  который
удил рыбу и лежал на песке под горячим солнцем рядом со мной  и  Анной.  И
мертв судья Ирвин, который хмурым зимним утром  наклонялся  ко  мне  среди
высокой седой осоки и говорил: "Ты веди за ней  ствол,  Джек.  Надо  вести
ствол за уткой". И мертв Хозяин, который сказал: "Сработай на совесть".
   Маленький Джеки сработал на совесть, это точно.



2

   В последний раз мне довелось увидеть Мейзон-Сити, когда я прикатил туда
по новой бетонке на большом черном "кадиллаке" вместе  с  Хозяином  и  его
компанией; это было давно, потому что  сейчас  уже  1939-й,  и  три  года,
пр