же  у  Эйба
Линкольна в колыбели Конфедерации?
   - Надо было давно это сделать, - сказала она.
   - Когда же вы соберетесь? - спросил я.
   - Да нет, - сказала она. - Я им говорила с самого  начала.  Но  они  не
желают слушать Сэди. Болваны.  -  И,  выпятив  круглую  красную  блестящую
нижнюю губу, она вдруг извергла облако табачного дыма.
   - Почему вы сейчас им не скажете, что это пустой номер, и  не  избавите
беднягу от мучений?
   - Пусть тратят свои вонючие деньги, - раздраженно сказала она и мотнула
головой, словно дым ел ей глаза. - Жалко еще, что мало  истратили.  Жалко,
что этот недотепа не догадался содрать с них как следует за то, что  пошел
на экзекуцию. Теперь он ничего не получит, кроме бесплатной поездки. Ну  и
на здоровье. Вот уж правда - блаженное неведение.
   Подошла официантка с чашкой кофе - Сэди, наверное, заказала  его  перед
тем, как подсесть ко мне. Она отхлебнула кофе и глубоко затянулась.
   - Знаете, - сказала она, яростно раздавив окурок в  чашке  и  глядя  на
него, а не на меня. - Знаете, даже если ему скажут. Даже если  он  поймет,
что остался в дураках, он все равно не перестанет.
   - Да, - докончил я, - произносить речи.
   - Господи, какой бред, - сказала она.
   - Да.
   - Все равно не перестанет, - сказала она.
   - Да.
   - Дубина, - сказала Сэди.
   Мы вернулись в гостиницу и не виделись с Сэди до самого Аптона - только
раз или два мимоходом. Дела у Вилли за это время не поправились.  Я  уехал
примерно на неделю, бросив кандидата на  произвол  судьбы;  потом  услышал
новости. Накануне митинга с угощением я сел в аптонский поезд.
   Аптон расположен на западе штата, это столица  захолустья,  чьи  жители
должны были выскочить из зарослей на запах предвыборного поросенка. Чуть к
северу от него есть небольшие залежи угля, там в  лачугах  компании  живут
шахтеры и молятся о полном рабочем дне. Подходящее место  для  митингов  с
угощением - сбор тут обеспечен. Эти люди из лачуг живут  так,  что  готовы
пробежать пятнадцать миль за кусочком свежатины. Если у них хватит сил,  а
мясо дают бесплатно.
   Пыхтя и зевая, дергаясь и теряя ход, пригородный  поезд  тащился  среди
хлопковых полей. Мы въезжали на запасные  пути,  стояли  полчаса,  чего-то
ждали, и я смотрел на сходящиеся к разогретому горизонту ряды хлопчатника,
среди которых торчало черное пнище. К концу дня дорога пошла по  вырубкам,
заросшим полынью. Поезд останавливался у желтой, похожей на ящик  станции,
вокруг теснились некрашеные домишки, вдалеке, в  конце  улицы,  был  виден
центр города; потом  поезд  трогался,  и  мимо  проплывали  задние  дворы,
огороженные проволокой или тесом, словно для того, чтобы отогнать  пустоту
полынной  бугристой  страны,  которая  подползла,  разевая  пасть  на  эти
домишки. Дома выглядели ненужными, хлипкими, случайно сюда заброшенными, и
казалось, их вот-вот покинут. На веревках сохнет белье, но  люди  уйдут  и
бросят его. У  них  не  будет  времени  сорвать  белье  с  веревок.  Скоро
стемнеет, и им лучше поторопиться.
   Но поезд уходит, и в задней двери одного из домов появляется женщина  -
фигура женщины, потому что лица не видно, - в руках у нее  сковорода,  она
выплескивает  воду,  и  вода  сверкает  серебряными   лоскутами.   Женщина
возвращается в дом. К тому, что в доме. Пол  его  тонок  на  голой  земле,
стены и крыша слабы перед напором пространства, но вы не видите сквозь них
той тайны, к которой ушла женщина.
   Поезд уходит прочь все быстрее, а женщина  уже  внутри,  там,  где  она
хочет остаться. Там она и останется. И  тогда  вам  кажется,  что  это  вы
бежите, бросив все, и должны бежать  поскорее,  куда  бежите,  потому  что
скоро стемнеет. Теперь поезд идет быстро, но ему трудно преодолеть упрямую
перенасыщенную вязкость воздуха -  как  если  бы  угорь  пытался  плыть  в
сиропе, - а может, ему трудно осилить неумолимо растущий магнетизм  земли.
И кажется, что если по земле пробежит судорога, как  по  шкуре  собаки  во
сне, то поезд слетит под  откос,  паровоз  сблюет,  подавившись  паром,  и
задранное колесо его провернется с тяжелой, сонной медлительностью.
   Но ничего не случилось, и вы вспоминаете, что женщина даже не взглянула
на поезд. Вы забываете о ней, поезд едет быстро, еще быстрее  по  короткой
эстакаде. Вы ловите взглядом трезвый, ясный металлический блеск  спокойной
воды между тесных берегов  под  темнеющим  небом,  а  выше  по  течению  у
одинокой согнутой ивы в воде стоит корова. И вдруг вам хочется  заплакать.
Но поезд едет быстро и уносит вас от того, что зам хочется.
   Дурак, ты думаешь, тебе хочется доить корову?
   Тебе не хочется доить корову.
   И вот вы в Антоне.
   В Аптоне с легким чемоданом и пишущей машинкой в руках, проталкиваясь в
толпе  народа,  под  медленными,   долгими,   по-деревенски   откровенными
взглядами я шел к гостинице; люди не уступали дорогу, пока я не налетал на
них, - так не  уступает  дороги  корова,  пока  радиатор  машины  чуть  не
толкнется в ее обвислые ребра. В гостинице я съел  бутерброд,  поднялся  к
себе в номер, включил вентилятор, заказал кувшин воды со льдом, снял туфли
и рубашку и сел в кресло с книгой.
   В половине одиннадцатого в дверь постучали. Я  крикнул  "да",  и  вошел
Вилли.
   - Где ты был? - спросил я.
   - Я еще днем приехал, - ответил он.
   - Дафи возил тебя знакомиться с отцами города?
   - Да, - сказал он угрюмо.
   Эта угрюмость заставила меня поглядеть на него внимательно.
   - В чем дело? - спросил я. - Здешние люди плохо с тобой разговаривали?
   - Нет, они нормально разговаривали. - Он налил воды в стакан,  стоявший
на подносе рядом с моей бутылкой сивухи, выпил  и  повторил:  -  Нормально
разговаривали.
   Я снова взглянул на Вилли. Лицо похудело,  кожа  туго  обтянула  его  и
казалась почти прозрачной под  россыпью  веснушек.  Он  сидел  понуро,  не
обращая на меня внимания,  будто  твердя  про  себя  беспрерывно  какую-то
фразу.
   - Что тебя гложет? - спросил я.
   Вилли никак не отозвался;  потом  он  повернулся  ко  мне,  но  и  это,
казалось, не имело никакой связи с моими словами.  Движение  было  вызвано
ходом его мыслей, а не тем, что к нему обратились.
   - Человеку не обязательно быть губернатором, - произнес он.
   - А? - сказал я с изумлением, потому что этих слов меньше всего  ожидал
от Вилли. Встреча в последнем городе (в  мое  отсутствие)  была,  наверно,
совсем неважная, если даже его проняло.
   - Человеку не обязательно быть губернатором, - повторил он, и, взглянув
на него, я не увидел мальчишеского тонкокожего лица: из-под  него,  словно
из-под стеклянной маски, на меня смотрело другое лицо. И я внезапно увидел
тяжелые, плотные, как каменная кладка, губы, вздувшиеся желваки.
   - Ну, - с запозданием сказал я, - голоса еще не сосчитаны.
   Он еще раз  взвесил  мысль,  над  которой  перед  тем  трудился.  Потом
ответил:
   - Я не отрицаю, что хотел этого. Не буду тебе врать. - И слегка подался
ко мне, словно пытаясь убедить меня  в  том,  что  и  так  было  для  меня
очевиднее существования собственных рук и ног. - Я хотел этого. Я не  спал
ночами и только об этом думал. - Он сжал большие руки на коленях, так  что
пальцы хрустнули. - Черт, человек может лежать и хотеть - хотеть и  больше
ничего, так хотеть, что он сам забывает, чего ему хочется. Это как если ты
мальчик и сок в тебе забродит в первый раз, и кажется, что  однажды  ночью
ты сойдешь с ума - до того тебе хочется. И до того  тебе  тошно  от  этого
хотения,  что  чуть  не  забываешь,  чего  тебе  надо.  Что-то  жрет  тебя
изнутри... - Он наклонился, не сводя с меня глаз, и сгреб  в  кулак  грудь
своей пропотевшей голубой рубашки.  Сейчас  порвет  и  докажет,  что  там,
внутри, подумал я.
   Но он откинулся в кресле, перевел взгляд с меня на  стену  и  задумчиво
сказал:
   - Но одного хотения мало. И не надо жить до ста лет, чтобы понять это.
   Истина  была  настолько   бесспорной,   что   не   нуждалась   в   моем
подтверждении.
   Вилли не замечал моего молчания -  до  того  он  был  погружен  в  свое
собственное. Но через минуту он ожил и, посмотрев на меня, сказал:
   - Я был бы хорошим губернатором.  Ей-богу,  -  он  стукнул  кулаком  по
колену, - ей-богу, лучше их всех. Пойми, - и он опять наклонился ко мне, -
новая налоговая система - вот что нужно штату.  Надо  повысить  налоги  на
добычу угля. А дороги - стоит тебе выехать за город, и ты  не  найдешь  ни
одной приличной дороги. Кроме того, я мог бы сберечь штату  немало  денег,
объединив некоторые ведомства. А школы? Ты погляди на меня - ведь я ни дня
не учился по-человечески; до всего, что я знаю, я дошел сам. Почему, скажи
мне...
   Все это я уже слышал. С трибуны, где он стоял,  благородный  и  светлый
лицом, а всем вокруг было наплевать.
   Он, наверно, почувствовал, что и мне наплевать. И  сразу  замолчал.  Он
встал и начал расхаживать по комнате, опустив голову с растрепанным чубом.
Остановился передо мной.
   - Ведь надо это сделать?
   - Конечно, - ответил я, не кривя душой.
   - Но они не желают меня слушать, - сказал  он.  -  Будь  они  прокляты.
Идиоты. Они приходят слушать речь и не слушают ни  слова.  Им  все  равно.
Будь они прокляты. Так им и надо: рыться  в  земле  и  всю  жизнь  бурчать
брюхом. Не желают слушать.
   - Да, - согласился я, - не желают.
   - И я не буду губернатором. Будет тот, кого они заслуживают. Идиоты,  -
заключил он.
   - Пожать тебе руку в знак сочувствия? - Я вдруг  разозлился.  За  каким
дьяволом он пришел? Чего он от меня хочет?  С  чего  он  взял,  будто  мне
интересно слушать о нуждах штата? Я и  так  знаю,  будь  он  неладен.  Все
знают. Тоже мне оракул. Порядочное правительство - вот что нужно. А откуда
оно возьмется? И кому интересно, бывают такие правительства или не бывают?
И о чем он тут плачется? Об этом? Или о  том,  как  ему  приспичило  стать
губернатором и как он не спит по ночам? Все  это  промелькнуло  у  меня  в
голове, я разозлился и мерзким голосом спросил, не пожать ли ему руку.
   Он оглядел меня с ног до головы не торопясь и  задержался  взглядом  на
моем лице. Но он не обиделся. Это меня удивило - я хотел его обидеть,  так
обидеть, чтобы он ушел. Но он даже не удивился.
   - Нет, Джек, - сказал он наконец, качая головой, - я не  искал  у  тебя
сочувствия. Что бы ни случилось, я не буду искать сочувствия - ни у  тебя,
ни  у  кого  другого.  -  Он  тяжело  отряхнулся,  как   большая   собака,
проснувшаяся или вылезшая из воды. - Можешь мне поверить, - сказал он,  но
обращаясь уже не ко мне, - ни у кого на свете я не буду искать сочувствия.
Сейчас не ищу и впредь не собираюсь.
   Кое-что прояснилось. Вилли сел.
   - Что ты намерен делать? - спросил я.
   - Мне надо подумать, - ответил он. - Я  не  знаю.  Я  должен  подумать.
Идиоты. Эх, если бы я мог заставить их слушать.
   Тут как раз и вошла Сэди. Вернее, постучала в дверь, я заорал  "да",  и
она вошла.
   - Привет, - сказала она и, окинув взглядом комнату, направилась к  нам.
Взгляд ее упал на мою бутылку с сивухой.
   - Тут угощают? - спросила она.
   - Пейте, - ответил я, но, по-видимому, не очень радушно, а может  быть,
она сама почуяла, чем пахнет в воздухе, - по этой части Сэди не знала себе
равных.
   Как бы там ни было, она остановилась на полпути и спросила:
   - Что случилось?
   Я ответил не сразу, и она подошла к письменному столу своей  быстрой  и
нервной походкой, облаченная в грязно-синий летний костюм, который купила,
наверное, в лавке старьевщика - зашла туда, закрыла глаза и ткнула  наугад
пальцем: "Это".
   Она взяла сигарету из моей пачки, постучала ею по костяшкам  пальцев  и
навела на меня свои фары.
   - Ничего особенного, - сказал я, - просто Вилли рассказывал, почему  он
не будет губернатором.
   Пока я говорил, она успела зажечь спичку, но спичка так и не  дошла  до
сигареты. Она замерла в воздухе.
   - Значит, вы рассказали ему. - Сэди смотрела на меня.
   - Ни черта, - ответил я. - Я никогда ничего не рассказываю. Я слушаю.
   Безобразно вихнув запястьем, чтобы погасить спичку,  она  обратилась  к
Вилли:
   - Кто тебе сказал?
   - Что сказал? - спросил Вилли, пристально на нее глядя.
   Она поняла, что сделала ошибку. А Сэди Берк не свойственны  были  такие
ошибки. Из хижины  на  болотистой  равнине  она  вышла  на  свет  божий  с
прекрасным умением: узнать, что знаете вы, не ставя вас  в  известность  о
том, что известно ей. Не в ее характере было идти у языка на поводу -  она
предоставляла это вам, сама же предпочитала следовать позади, с аккуратным
обрезком свинцовой трубы в руках, и ждать, пока вы оступитесь. Но  сегодня
все вышло наоборот. Где-то в глубине ее души жила надежда, что я  расскажу
Вилли. Или кто-то другой. Не она, Сэди Берк,  расскажет  Вилли,  но  Вилли
Старку все будет рассказано, и Сэди  Берк  не  придется  этого  делать.  А
может, ничего такого конкретного. Просто где-то  в  потемках  ее  сознания
носилась мысль о Вилли и мысль о том, чего  Вилли  не  знает,  -  как  две
щепки, втянутые водоворотом, которые кружатся медленно и  слепо  в  темной
глубине. Но рядом, все время.
   Так эта мысль, еще не осознанная, или  страх,  или  надежда,  столь  же
безотчетные, лишили Сэди бдительности. И, стоя у стола,  катая  в  сильных
пальцах незажженную сигарету, она уже понимала  это.  Но  монета  упала  в
щель, и, глядя на Вилли, вы видели, как приходят  в  действие  колесики  и
шестерни и конфетки перекатываются с места на место.
   - Что сказал? - спросил Вилли. Снова.
   - Что  ты  не  будешь  губернатором,  -  выпалила  Сэди  легкомысленной
скороговоркой. Но она кинула на меня взгляд - и это был, наверно, первый и
единственный "SOS" в жизни Сэди Берк.
   Кашу заварила она, и я не собирался ее расхлебывать.
   Вилли неотрывно смотрел на нее,  наблюдая,  как  она  поворачивается  к
столу, открывает мою бутылку и наливает себе подкрепляющего.  Она  приняла
его без дамских ужимок и покашливаний.
   - Что сказал? - повторил Вилли.
   Сэди не ответила. Она только посмотрела на него.
   И, глядя ей в глаза, он произнес голосом, подобным смерти и подоходному
налогу:
   - Что сказал?
   - Иди ты к черту!  -  взорвалась  Сэди,  и  стакан,  опущенный  наугад,
звякнул о поднос. - Иди ты к черту, растяпа!
   - Ладно, - сказал Вилли тем же голосом, прилипая к ней,  как  боксер  к
противнику, когда тот входит в раж. - Говори.
   - Ладно, растяпа, - сказала она, - тебя надули!
   Секунд тридцать он смотрел на нее, и в комнате не раздавалось ни звука,
только его дыхание. И я его слушал.
   Затем Вилли сказал:
   - Надули?
   - И как! - воскликнула Сэди,  наклонившись  к  нему.  Какое-то  злобное
торжество блестело в ее глазах и  звенело  в  голосе.  -  У,  ты,  чучело,
мякинная башка, ты сам на это нарывался! Ну да,  ты  ведь  думал,  что  ты
агнец божий, - и, кривя губы, она  изобразила  ему  издевательски-жалобное
"б-е-е-е", - агнец, белый маленький ягненочек. А знаешь, кто ты такой?
   Она замолчала, словно дожидаясь ответа, но Вилли только смотрел на  нее
и не издавал ни звука.
   - Ты козел, - объяснила  она.  -  Козел  отпущения.  Безмозглый  баран.
Размазня. Ты сам нарвался. Ты даже не получил за это ни гроша. Они бы тебе
заплатили за удовольствие, но на кой им платить такому растяпе, как ты? На
кой, если ты и так раздувался, словно мыльный пузырь, и ног под  собой  не
чуял, и думал, какой ты Иисус Христос? Если в голове у тебя одно:  как  бы
встать на задние лапы и сказать речь?  Друзья  мои,  -  жеманно  и  злобно
косоротясь, передразнила она, - хорошая  пятицентовая  сигара  -  вот  что
нужно нашему штату. О господи! - Она разразилась надсадным смехом и  вдруг
умолкла.
   - Почему? - Вилли смотрел  на  нее,  тяжело  дыша,  но  лицо  его  было
спокойно. - Почему они так поступили? Со мной.
   - О господи! -  воскликнула  она,  обернувшись  ко  мне.  -  Вы  только
послушайте этого размазню.  Он  желает  знать  почему!  -  тут  она  опять
повернулась к нему и, наклонившись, сказала: - Послушай и постарайся вбить
это в свою трухлявую башку. Они хотели, чтобы ты отнял голоса у  Макмерфи.
В провинции. Ты понял или сказать по буквам? Теперь ты понял, дубина?
   Он медленно перевел взгляд на меня, облизнул губы и произнес:
   - Это правда?
   - Он желает знать, правда ли это, - объявила  Сэди,  молитвенно  воздев
глаза к потолку. - О господи!
   - Это правда? - спросил он меня.
   - Не знаю, ходят такие слухи.
   Ну, это попало под вздох.  Его  лицо  скривилось,  словно  он  старался
что-то произнести или хотел  заплакать.  Но  он  не  сделал  ни  того,  ни
другого. Он протянул руку  к  столу,  взял  бутылку,  налил  себе  порцию,
которая свалила бы быка, и залпом выпил.
   - Эй, - сказал я, - полегче с этим делом, ты ведь не привык.
   - Мало ли к чему он не  привык,  -  сказала  Сэди,  пододвигая  к  нему
бутылку. - Например, к мысли, что он не будет губернатором. Правда, Вилли?
   - Оставьте его в покое, - сказал я.
   Но Сэди не замечала меня. Она наклонилась  к  нему  и  медовым  голосом
спросила:
   - Правда, Вилли?
   Он взял бутылку и повторил операцию.
   - Говори, - потребовала Сэди.
   - Раньше - да, - ответил он, глядя  на  нее  снизу,  из-под  спутанного
чуба, наливаясь кровью и шумно дыша. - Раньше - да, теперь - нет.
   - Что нет? - спросила Сэди.
   - Не привык к этой мысли.
   - Ты лучше привыкай к ней. -  Сэди  захохотала  и  подтолкнула  к  нему
бутылку.
   Он взял ее, налил, выпил, медленно опустил стакан и ответил:
   - Нет, не буду. Лучше мне не привыкать.
   Она  снова  разразилась  надсадным  смехом  и,   вдруг   оборвав   его,
передразнила:
   - Слышали, лучше ему не привыкать. О господи!
   И опять захохотала.
   Он сидел вялый, но не прислоняясь к спинке; пот выступал у него на лице
и сбегал к подбородку блестящими капельками. Он сидел,  не  чувствуя,  что
потеет, не утираясь, и смотрел в ее разинутый рот.
   Вдруг он вскочил. Я подумал, что он сейчас набросится на  Сэди.  Она  и
сама так подумала, потому что смех оборвался. На самой середине  арии.  Но
он не набросился. Он даже не смотрел на нее. Он обвел взглядом  комнату  и
вытянул руки перед собой, словно собираясь кого-то схватить.
   - Я убью их, - сказал он. - Убью!
   - Сядь, - сказала она и ткнула его в грудь.
   Ноги его уже сильно обмякли, и он упал. Прямо в кресло.
   - Я убью их! - сказал он, потея.
   - Ни черта ты не сделаешь, - объявила она. - Ты не будешь губернатором,
ты ни гроша за это не получишь, ты никого не убьешь. И знаешь почему?
   - Я убью их! - сказал он.
   - Я объясню тебе почему, - сказала она, наклоняясь к нему. - Потому что
ты размазня. Рохля, маменькин сынок, которого кормят с  ложечки,  которому
вытирают сопли, ты...
   Я встал.
   - Я не знаю, в какие игры вы играете, - сказал я, - и не  желаю  знать.
Но смотреть на вас мне противно.
   Она даже головы не повернула. Я вышел из номера,  и  последнее,  что  я
услышал, - это голос Сэди, пытавшейся уточнить,  к  какого  рода  растяпам
принадлежит Вилли. Я решил, что так, сразу, этого не сделаешь.
   В ту ночь я основательно ознакомился с Антоном.  Я  смотрел  на  людей,
выходивших с последнего сеанса во Дворце кино, любовался воротами кладбища
и зданием школы при лунном свете, стоял на мосту  и,  перевесившись  через
перила, плевал в  речку.  На  это  ушло  часа  два.  Затем  я  вернулся  в
гостиницу.
   Когда я открыл свою дверь, Сэди сидела в кресле за письменным столом  и
курила. В воздухе впору было  вешать  топор,  и  дым,  пронизанный  светом
настольной лампы, клубился и плавал вокруг Сэди так, что  мне  показалось,
будто она сидит на дне аквариума с мыльной водой. Бутылка  на  столе  была
пуста.
   Сначала я подумал, что Вилли нет. Затем я увидел готовый продукт.
   Он лежал на моей кровати.
   Я вошел и прикрыл дверь.
   - Кажется, все успокоилось, - отметил я.
   - Да.
   Я подошел к кровати и осмотрел останки. Они  лежа