олосами, в  которых,  словно
утренний туман в сосновой чаще, запутался табачный дым.
   Он поймал мой взгляд.
   - Нет, - сказал он, - не это.
   - Да? По обычным понятиям и этого было бы достаточно.
   - Она не знает. Насколько я знаю.
   - Она - женщина, - сказал я, - они это чуют.
   - Не в этом дело, - ответил он. - Она сказала, что, если  я  заступлюсь
за Байрама, она уйдет.
   - Похоже, что все хотят распоряжаться твоими делами вместо тебя.
   - Проклятье! - сказал он и, вскочив с  кровати,  в  ярости  заходил  по
ковру - четыре шага, поворот, четыре шага  обратно,  -  и,  глядя  на  это
хождение, на тяжелые взмахи головы при поворотах, я  вспомнил  те  ночи  в
бедных гостиницах, когда его шаги доносились до меня из соседней  комнаты,
- те времена, когда Хозяин был еще Вилли Старком, Вилли Старк был растяпой
с наивными ученическими речами, полными фактов и цифр, и с  вывеской  "дай
мне пинка" под хлястиком.
   Теперь я видел воочию это  тяжелое  безостановочное  движение,  которое
слышалось прежде за тонкими перегородками в соседних комнатушках гостиниц.
Но теперь оно вышло из пределов комнаты. Теперь он рыскал по вельду.
   - Проклятье! - повторил он. - Они ничего об этом не  знают,  ничего  не
смыслят, и объяснить им невозможно.
   Он прошелся еще раза два и повторил:
   - Ничего не смыслят.
   Потом он снова повернул, прошел по ковру, остановился, вытянул  шею  ко
мне:
   - Ты знаешь, что я сделаю? Как только переломаю кости этой шайке?
   - Нет, - сказал я, - не знаю.
   -   Я   построю    громаднейшую,    роскошнейшую,    никелированнейшую,
формалинно-вонючейшую бесплатную больницу и медицинский центр,  каких  еще
свет не видывал. И, клянусь тебе, в  каждой  комнате  будет  по  клетке  с
канарейками, которые умеют петь  итальянские  арии,  и  не  будет  няньки,
которая не победила бы на конкурсе красоты в Атлантик-Сити, и каждое судно
будет из золота 76-й пробы, и в каждом  судне  будет  музыкальный  ящик  и
будет играть "Индюшку в соломе" или секстет из "Лючии" - выбирай на вкус.
   - Замечательно, - сказал я.
   - Я ее построю, - сказал он. - Ты мне не веришь, но я построю.
   - Я верю каждому твоему слову, - ответил я.
   Я падал с ног - так мне хотелось спать.  Я  раскачивался  с  носков  на
пятки и видел сквозь туман, как он мечется по  комнате,  поворачивается  и
мотает большой головой с упавшим на глаза чубом.


   Тогда мне казалось необъяснимым, почему Люси давно  не  упаковала  свои
чемоданы. Я удивлялся, как она может не знать о том, что почти ни для кого
не было секретом. Когда это началось, я не знаю. Но когда я об этом узнал,
все уже было в полном разгаре. Месяцев через шесть или восемь после  того,
как его выбрали губернатором, Хозяин поехал в Чикаго по кое-каким  частным
делишкам и взял меня с собой. С городом нас знакомил Джош Конклин, человек
для этого самый подходящий - большой дородный  мужчина,  рано  поседевший,
краснолицый, с черными кустистыми бровями, во фраке, который сидел на  нем
как корсет, с квартирой, похожей на кинодекорацию, и  записной  книжкой  в
два пальца толщиной. Он не был золотым  парнем,  но  хорошей  имитацией  -
безусловно, а это зачастую еще лучше,  потому  что  золотой  парень  может
утомиться, а имитатор не имеет права, он все время должен доказывать,  что
в нем хоть на золотник, да больше золота, чем в просто золотом  парне.  Он
повел нас в ночной клуб, где на полу развернули рулон чистой воды  льда  и
под комнатными сполохами на настоящих коньках выехали "северные  нимфы"  в
серебряных лифчиках с серебряной бахромой  на  бедрах  -  и  кружились,  и
скакали, и раскачивались, и вскидывали ноги под музыку, а коньки сверкали,
и белые коленки сверкали, и белые  руки  извивались  в  голубом  свете,  а
маленькие сдвоенные упруго-мягкие полоски мускулов на голых спинах  ездили
и работали в изумительно согласном движении,  а  то,  что  под  лифчиками,
дрожало в такт,  и  девственные  распущенные  серебряные  шведские  волосы
плавали и развевались в воздухе.
   Мальчика из Мейзон-Сити разобрало - он в жизни не видел  другого  льда,
кроме инея на лошадиных яслях. "Ух ты", - произнес мальчик из  Мейзон-Сити
в хладнокровном восхищении. И опять: "Ух ты", глотая с усилием,  словно  в
горле у него застрял кусок черствой кукурузной лепешки.
   Представление окончилось, и  Джош  Конклин  вежливо  осведомился:  "Вам
понравилось, губернатор?"
   - Ничего катаются, - ответил губернатор.
   Потом одна из нимф со шведскими волосами появилась из своей уборной без
коньков, в серебряном плаще, накинутом на голые плечи, и подошла к  нашему
столику. Она оказалась подругой Джоша Конклина, и  такую  подругу  приятно
иметь, даже если волосы ее не из Швеции, а из аптеки. У нее была подруга в
труппе, она позвала ее,  и  подруга  быстро  подружилась  с  губернатором,
который на все остальное время нашего пребывания в Чикаго  стал  для  меня
практически недосягаем, если не считать ежевечерних посещений  клуба,  где
происходили танцы на льду. Там  он  сидел,  наблюдая  за  теловращением  и
заглатывая сухую кукурузную лепешку, застрявшую у  него  в  горле.  Потом,
когда кончался последний номер, он говорил: "Спокойной  ночи,  Джек"  -  и
вместе с подругой подруги Джоша Конклина уходил в ночь.
   Люси, по-моему, так и не узнала о фигуристках, а  Сэди  узнала.  Ибо  у
Сэди имелись каналы связи,  недоступные  домашним  хозяйкам.  Когда  мы  с
Хозяином вернулись домой и "северные  нимфы"  стали  всего  лишь  приятным
воспоминанием, мягким сладким  пятнышком  на  сердце,  как  ямка  на  боку
побитой дыни, Сэди подняла великий ирландский содом. В то утро, когда мы с
Хозяином прибыли в город и я стоял в его приемной,  болтая  с  молоденькой
секретаршей, которая сообщала  мне  последние  сплетни,  из  его  кабинета
донесся грохот. Я услышал шум, как будто кто-то хлопнул книгой по столу, и
потом голос - голос Сэди.
   - Скажите, что тут происходит? - спросил я у секретарши.
   - Сначала вы скажите, что происходило в Чикаго.
   - Да, - простодушно воскликнул я, - вон оно что.
   - Аа, - передразнила она, - оно самое.
   Я ретировался в свою комнатку, дверь которой выходила в приемную. Я еще
стоял на пороге,  не  успев  закрыть  дверь,  когда  из  кабинета  Хозяина
вылетела Сэди - так, как, должно быть, выскакивали большие кошки из клетки
в дальнем конце арены,  чтобы  броситься  на  христианского  мученика.  Ее
волосы развевались, а лицо, совершенно  белое,  походило  из-за  оспин  на
выщербленный гипс  -  скажем,  на  алебастровую  маску  Медузы,  служившую
какому-нибудь  мальчишке  мишенью   для   духового   ружья.   Но   посреди
алебастровой  маски  происходило  явление,  не  имевшее  ничего  общего  с
алебастром: ее глаза, и они были как двойное бедствие, как  черный  взрыв,
как пожар. Она неслась на всех парах - вот-вот взорвется, - и было слышно,
как трещит по швам ее юбка.
   Потом она заметила меня, не сбавляя хода, завернула ко мне в комнату  и
захлопнула за собой дверь.
   - Сукин сын, - проговорила она, тяжело дыша и сверкая глазами.
   - Я ни в чем не виноват, - сказал я.
   - Сукин сын, - повторила она, не сводя с  меня  глаз,  -  я  его  убью,
клянусь богом, я убью его.
   - Вижу, вы чем-то озабочены, - сказал я.
   - Я его уничтожу, выживу из штата, клянусь богом. Сукин сын, обманывать
меня после всего, что  я  для  него  сделала.  Слушайте,  -  сказала  она,
схватила меня сильными руками за лацканы и  тряхнула.  (Руки  у  нее  были
широкие, сильные и жесткие, как у мужчины.) - Слушайте...
   - Душить меня не обязательно, - сварливо запротестовал я, -  а  слушать
вас я не хочу. Я и так знаю черт знает сколько лишнего.
   Я не шутил. Я не хотел ее слушать. Мир был полон вещей, о которых я  не
желал знать.
   - Слушайте, - она опять тряхнула меня, -  кто  сделал  из  этой  свиньи
человека? Кто его сделал губернаторам? Кто  подобрал  его,  когда  он  был
Первым Растяпой страны, и сделал ему карьеру? Кто вел всю его игру, ход за
ходом, чтобы он не проиграл?
   - По-видимому, вы хотите, чтобы я сказал, что это сделали вы.
   - Да, я, - подтвердила она, - и в награду за все этот двуличный...
   - Нет, - возразил я, пытаясь освободить лацканы  из  ее  клешней,  -  о
двуличии  могла  бы  говорить  Люси,  а  вам  тут  нужна  какая-то  другая
арифметика. Не знаю только, умножать или делить надо в подобных случаях.
   - Люси! - крикнула она, кривя губы. - Люси  дура.  Если  бы  она  могла
поставить на своем, он пас бы теперь свиней в Мейзон-Сити, и он это знает.
Он знает, что бы она из него сделала. Если бы он ее слушался. У  нее  была
возможность, она... - Сэди остановилась,  чтобы  перевести  дух,  но  было
ясно, какие слова горят у нее в мозгу, пока она ловит ртом воздух.
   - Я вижу, вы думаете, что время Люси истекает, - сказал я.
   - Люси, - произнесла она и замолчала,  но  тон  ее  выразил,  все,  что
следовало сказать о Люси, которая  была  деревенской  девушкой,  ходила  в
заштатный  баптистский  колледж,  где  верили  в  бога,  учила  белобрысых
сопляков в школе округа Мейзон, вышла за Вилли Старка, родила ему  ребенка
и прозевала свое счастье. Потом Сэди добавила, тихо и с  какой-то  мрачной
деловитостью:
   - Вот увидите, он ее вытурит, сукин сын.
   - Вам лучше знать, - ответил я просто потому, что не мог устоять  перед
этой логикой; но не успел а кончить фразу, как она дала мне  пощечину.  На
что  вы  и  напрашиваетесь,  когда  лезете  в  чужие   дела,   частные   и
общественные.
   - Вы ошиблись адресом, - сказал, я, трогая щеку и отступая  на  шаг  от
жара, потому что она была на грани воспламенения, - не я герой этой пьесы.
   Вдруг весь ее пыл погас. Она как будто  оцепенела  в  своем  мешковатом
костюме. Я увидел, как во внутренних уголках  ее  глаз  собираются  слезы,
собираются очень медленно, набухают и обе  одновременно,  с  правильностью
крохотных заводных игрушек ползут вниз по обе  стороны  от  ее  рябоватого
носа и разливаются по жирному темному пятну губной помады. Я  увидел,  как
высунулся кончик языка и осторожно прошелся по верхней губе, словно пробуя
вкус соли.
   Она все время смотрела мне в лицо,  точно  надеялась,  что  если  будет
смотреть достаточно упорно, то прочтет в нем какой-то ответ.
   Потом она прошла мимо меня к стене, где висело зеркало, и стала в  него
смотреть, близко придвинув лицо  к  стеклу  и  поворачивая  из  стороны  в
сторону. Ее отражения я не видел - только затылок.
   - Какая она из себя? - спросила она надменно и бесстрастно.
   - Кто? - спросил я, искренне недоумевая.
   - В Чикаго, - сказала она.
   - Нормальная потаскушка, - ответил я, - с фальшивыми шведскими волосами
на голове, с коньками на ногах и почти без ничего в промежутке.
   - Хорошенькая? - произнес высокомерный, бесстрастный голос.
   - Черт, - сказал я, - я ее не узнаю, если встречу завтра на улице.
   - Она была хорошенькая? - повторил голос.
   - Да почем я знаю, - сказал я сварливо, - в той обстановке,  в  которой
она зарабатывает свой хлеб, просто не  успеваешь  заметить,  какое  у  нее
лицо.
   - Она была хорошенькая?
   - Да забудьте вы о ней, Христа ради, - взмолился я.
   Она повернулась  и  пошла  на  меня,  держа  руки  примерно  на  уровне
подбородка, слегка согнув пальцы, но не касаясь щек. Она  подошла  ко  мне
вплотную и остановилась.
   - Забыть? - повторила она, будто только что услышала мои слова.
   Потом  она  немного  подняла  руки  и   прикоснулась   к   выщербленной
алебастровой маске, чуть-чуть дотронулась до щек, словно  они  распухли  и
болели.
   - Смотрите, - приказала она.
   Она придвинула лицо, чтобы я мог получше его разглядеть.
   - Смотрите! - мстительно приказала она и вонзила ногти в  кожу.  Потому
что это была живая кожа, а совсем не алебастр. - Да, смотрите,  -  сказала
она, - мы валялись в нашей богом забытой халупе - оба, брат  и  я,  -  еще
маленькие - у нас была оспа, а отец был пьяница - пил без просыпу, плакал,
и пил в салуне, и клянчил медяки - плакал и  рассказывал,  как  его  детки
болеют, милые ангельские детки,  -  он  был  никчемный,  добрый,  запойный
слезливый ирландец и бил нас немилосердно - и брат умер - а ему  бы  жить,
ему бы это было не страшно - мужчине все равно, - а я не  умерла  -  я  не
умерла и выздоровела, - а отец, он смотрел  на  меня,  а  потом  хватал  и
начинал целовать, все лицо, каждую дырку и плакал и пускал слюни  и  дышал
перегаром - или вдруг посмотрит и скажет: "У-у" и начинает  бить  меня  по
лицу - это было одно и то же - все равно, потому  что  не  я  умерла  -  я
осталась...
   Придушенный речитатив вдруг  оборвался.  Она  протянула  ко  мне  руки,
схватила меня за пиджак и прижалась головой к моей груди. И я стоял, обняв
ее правой  рукой  за  плечи,  похлопывал  ее,  похлопывал  и  делал  такие
разглаживающие движения ладонью по ее спине, которая  вздрагивала,  как  я
понял, от беззвучных рыданий.
   Потом, не поднимая головы, она заговорила:
   - Так всегда будет, от этого никуда не денешься, это на всю жизнь...
   Это, подумал я, и подумал, что она говорит о лице.
   По она говорила о другом: всегда... целуют и пускают слюни...  а  потом
бьют по лицу... что бы ты для них  ни  сделала,  как  бы  ни  старалась...
вытаскиваешь их из канавы, делаешь из них людей...  и  они  бьют  тебя  по
лицу... при первом удобном случае... потому что у тебя была оспа... увидят
голую шлюху на коньках - и плюют тебе в морду...
   Я продолжал похлопывать и делать разглаживающие  движения,  потому  что
ничего другого мне не оставалось.
   - ...всегда так будет - какая-нибудь шлюха на коньках - какая-нибудь...
   - Слушайте, - сказал я, продолжая похлопывать, - все обойдется. Не  все
ли равно вам, как он развлекается?
   Она вскинула голову.
   - Что вы в этом понимаете?  Ни  черта,  -  сказала  она  и,  вцепившись
пальцами в мой пиджак, снова тряхнула меня.
   - Если вам так тяжело, - сказал  я,  -  отпустите  его  на  все  четыре
стороны.
   - Отпустите! Отпустите! Я его убью сначала!  -  крикнула  она,  свирепо
глядя на меня покрасневшими глазами. - Отпустите? Вот  что,  -  она  снова
тряхнула меня, -  если  он  побежал  за  какой-то  шлюхой,  он  все  равно
вернется. Должен вернуться. Должен, понятно? Потому что он  не  может  без
меня обойтись. И он это знает. Без этих шлюх он может обойтись, а без меня
- нет. Он знает, что ему не обойтись без Сэди Берк.
   Она подняла ко мне лицо так, будто я  должен  был  чертовски  гордиться
тем, что мне его показали.
   - Он всегда будет возвращаться, - заверила она меня угрюмо.
   И она была права. Он всегда возвращался. На свете было  полно  шлюх  на
коньках, даже если некоторые из них были без  коньков.  Некоторые  из  них
танцевали в мюзик-холле, некоторые стучали на пишущей  машинке,  некоторые
выдавали  номерки  на  вешалке,  некоторые   были   замужем   за   членами
законодательного собрания,  но  он  всегда  возвращался.  Правда,  его  не
обязательно встречали с распростертыми объятиями и нежной улыбкой.  Иногда
это было холодное молчание, подобное полярной ночи. Иногда - белая горячка
для всех сейсмографов на континенте.  Иногда  -  один  хорошо  подобранный
эпитет. Однажды, например, нам с  Хозяином  пришлось  совершить  небольшую
поездку на север штата. Когда мы вернулись и  вошли  в  Капитолий,  там  в
пышном вестибюле под большим бронзовым  куполом  нас  встретила  Сэди.  Мы
подошли к ней. Она дождалась, пока мы приблизимся, и тогда сказала, просто
и без всяких предисловий:
   - Ты, выродок.
   -  Ну-у,  Сэди,  -  сказал  Хозяин  и  улыбнулся  улыбкой  обаятельного
шалунишки, - у тебя даже не хватает терпения выслушать человека.
   - Ты просто не можешь ходить застегнувшись, выродок, - сказала она  так
же лаконично и пошла прочь.
   - Ну вот, - удрученно сказал мне Хозяин, -  в  этот  раз  я  ничего  не
сделал, а посмотри, что получается.
   Знала ли что-нибудь Люси Старк? Не знаю. Судя по всему,  она  не  знала
ничего. Даже когда она сказала Хозяину, что уходит, она объяснила это тем,
что он не отдал под суд Байрама Б.Уайта.
   Но она и тут не ушла.
   Она не ушла потому, что была слишком благородной,  слишком  доброй  или
слишком еще какой-то, чтобы толкнуть его, когда он  и  без  того,  как  ей
казалось, падал. Или был на грани этого. Она не хотела и  пальцем  тронуть
ту чашу весов, где лежало нечто похожее на аккуратный сверток несчастий  с
пятнами крови,  проступавшими  на  оберточной  бумаге.  Ибо  преследование
Байрама Б.Уайта отошло на задний план. Они откопали настоящую  жилу:  дело
Вилли Старка.
   Не знаю, так ли они его планировали.  Или  они  были  вынуждены  начать
атаку раньше запланированного срока, когда увидели, что Хозяин загнал их в
угол и у них нет другого  способа  отбить  его  нападение.  А  может,  они
решили, что господь отдал врага в их руки и теперь любой суд признает  его
виновным в попытке подкупа, принуждения и шантажа законодателей, не говоря
уже о прочих мелких злодеяниях и злоупотреблениях. Возможно, они уже нашли
героев, готовых присягнуть, что губернатор оказывал на них давление. А для
этого действительно были нужны герои (или хорошие деньги), потому  что  ни
один человек в здравом уме не поверил бы, памятуя о  прошлой  деятельности
Хозяина, что сейчас он  блефует.  Но,  по-видимому,  они  решили,  что  им
удалось найти (или купить) таких героев.
   Во всяком случае, они сделали попытку, и жизнь  наша  завертелась  так,
что все вокруг слилось. Я сильно сомневаюсь, чтобы Хозяин спал хоть раз за
две  недели.  Вернее,  спал  в  постели.  Конечно,  ему  удавалось  урвать
несколько минут  на  задних  сиденьях  автомобилей,  носившихся  ночью  по
шоссейным дорогам, или в кресле, в промежутке между тем, как  из  кабинета
выходил один человек и входил другой. Он носился  по  штату  со  скоростью
восемьдесят миль, ревя клаксоном, из города в город, из поселка в  поселок
- от пяти до восьми выступлений в день. На трибуну он  поднимался  лениво,
вразвалочку, словно времени у него было сколько угодно и он не знал,  куда
его девать. Он начинал спокойно:
   - Друзья, в городе у нас начинается небольшая заваруха.  Между  мной  и
гиеноголовыми, собакорожими,  вислобрюхими,  брыластыми  сукиными  детьми,
которые засели в законодательном собрании. Вы знаете, о ком  я  говорю.  Я
так долго смотрел на них и на их  родичей,  что  решил,  не  пора  ли  мне
проехаться и поглядеть, на что похожи человеческие лица, пока я их начисто
не забыл. Ну вот, вы тут похожи на людей. Более  или  менее.  И  на  людей
разумных. Несмотря на то что они говорят о вас в законодательном  собрании
- и получают за эти разговоры по пять долларов в день из  вашего  кармана.
Они говорят, что у вас куриные мозги, если вы  выбрали  меня  губернатором
штата. Может, у вас и вправду куриные мозги. Меня не спрашивайте, я - лицо
заинтересованное. Но... - и он уже не стоял в  небрежной  позе,  задумчиво
наклонив голову и глядя из-под опущенных век, он  вдруг  бросал  массивную
голову вперед, и глаза, красные от недосыпа, выкатывались, - я  задам  вам
один вопрос и хочу получить ответ. Я хочу, чтобы вы ответили  мне  честно,
как на духу. Отвечайте: обманул я  вас?  Обманул?  -  И  не  успевало  еще
затихнуть последнее слово,  как  он,  резко  подавшись  вперед,  вскидывал
правую руку и выкрикивал: - Стоп! Не отвечайте, пока не заглянете к себе в
душу и не увидите правды. Потому что правда -  там.  Не  в  книгах.  Не  в
сводах законов. Она - не на бумаге. В  вашем  сердце.  -  Потом  в  долгой
тишине он обводил взглядом толпу. Потом: - Отвечайте!
   Я ждал рева. Тут ничего не поделаешь. Я знал,  что  он  будет,  но  все
равно ждал его, и молчание  перед  ним  казалось  невыносимо  долгим.  Это
похоже на глубокий нырок. Ты начинаешь всплывать к свету,  и  знаешь,  что
вдохнуть еще нельзя, еще нет, и чувствуешь только  одно  -  стук  крови  в
висках, в невыносимом безвременье. Потом