л, что Хозяин болтает только тогда, когда это в его
интересах. А ему наверняка было ясно, что если  поползут  сплетни,  то  не
видать ему Адама Стентона как  своих  ушей.  Я  понимал  это,  но  ум  мой
закрылся, как устрица, когда над  ней  проплывает  тень.  Ведь  и  устрице
хочется жить, верно?
   Но я узнал, кто рассказал Анне Стентон.
   Было прекрасное утро в середине мая, как раз то утро и тот  час,  около
половины десятого, когда белесоватостью воздуха и легкой  молочной  дымкой
над рекой, виднеющейся вдали за окном, в последний раз напоминает  о  себе
весна, которую ты почти забыл. Это время года - словно красивая  грудастая
дочка какого-нибудь нищего, запаленного издольщика,  девушка,  на  которой
лопается  ситцевое  платье,  но  пока  еще  с  тонкой   талией,   румяная,
ясноглазая, с капельками молодой испарины на лбу, у корней  льняных  волос
(в других кругах  она  называлась  бы  платиновой  блондинкой),  -  но  вы
смотрите на нее и знаете, что скоро она  превратится  в  старую  каргу,  в
мешок костей, с лицом как ржавый багор. А сейчас вам становится страшно от
ее красоты - если хорошенько в нее вглядитесь, - и точно такое же  чувство
вызывает этот час и это время года, хотя вы  знаете,  что  июнь  обернется
мешком костей и лицом ведьмы, липкой от пота простыней при  пробуждении  и
вкусом во рту, как от старой латуни. Но сейчас листья на  деревьях  висели
сочные, мясистые и  еще  не  начали  сворачиваться.  Я  смотрел  из  моего
кабинета в Капитолии на раздутые  шары,  громадные  пучки  зелени,  какими
казались деревья с высоты моего окна, и воображал  себе  лабиринт  листвы,
тенистые залы  близ  ствола,  где,  может  быть,  сейчас  уселась  большая
сварливая сойка и, словно восточный царек,  уставилась  черным  блестящим,
как бусина, глазом в зеленую чащу. Потом она  бесшумно  сорвется  с  сука,
пробьет завесу зелени, растворится в солнечном свете и вдруг закричит,  от
натуги чуть не выворачивая себя наизнанку. Я смотрел вниз и воображал, что
сам спрятался в одном из этих шаров, в водяном полумраке зеленого  зала  и
со мной нет никого, даже сойки, потому что она улетела, и ничего не видно,
кроме зеленых листьев - так они густы, ничего не  слышно,  кроме  слитного
далекого бормотания улиц, похожего на шум океана, жующего свою жвачку.
   Это была приятная, умиротворяющая мысль, и я, оторвавшись от созерцания
деревьев, развалился в кресле, положил ноги  на  письменный  стол,  закрыл
глаза и представил себе, как слетаю вниз и, пробив листву, окунаюсь в  эту
зеленую тишину. Я лежал, закрыв глаза, слушал сонное жужжание  вентилятора
и почти физически ощущал полет и вслед за ним -  тишину  и  неподвижность.
Чудесное занятие. Если у тебя есть крылья.
   Потом я услышал шум в приемной и открыл глаза.  Хлопнула  дверь.  Потом
послышалось шуршание какого-то быстро движущегося тела, в  мою  конуру  по
дуге влетела Сэди Берк, с маху  захлопнула  дверь  и  устремилась  в  моем
направлении. Она стала перед столом, тяжело переводя дух.
   Это было как в прежние времена. Я не видел ее  в  таком  возбуждении  с
того утра, когда она узнала о чикагской Северной Нимфе, которая закатилась
на коньках в постель к Хозяину.
   В то утро она вырвалась из его кабинета и, описав параболу,  влетела  в
мой, с развевающимися черными волосами и лицом,  похожим  на  выщербленную
алебастровую маску Медузы, на  которой  горели,  словно  раздутые  мехами,
угольно-черные глаза.
   С тех пор, конечно, у нее с Хозяином не раз  возникали  трения.  Хозяин
перепробовал все, от Северной Нимфы и до обозревательницы, ведущей колонку
домашних советов в "Кроникл", и, хотя  всепрощение  было  не  в  характере
Сэди,  в  конце  концов  они  как-то  притерлись,  достигли  своеобразного
равновесия. "Черт с ним, - сказала мне как-то Сэди,  -  с  кобелем,  пусть
побегает. Все равно ко мне  вернется.  Он  знает,  что  без  меня  ему  не
обойтись". И угрюмо добавила: "Пусть лучше и  не  пробует".  Но  при  всей
своей ярости, при всех издевках, проклятиях и даже взрывах  отчаяния,  при
всех словесных порках, которым она подвергала Хозяина - а язык у  нее  был
как плетка о семи хвостах, - при всем том она, казалось, получала какое-то
извращенное удовольствие, наблюдая за ходом нового, наперед известного  во
всех подробностях романа и дожидаясь, когда "сучке" дадут пинка  и  Хозяин
явится к ней, медлительный, уверенный,  с  терпеливой  улыбкой  на  губах,
чтобы получить очередную  головомойку.  Она  и  сама,  наверно,  перестала
верить в пользу головомоек и даже перестала думать,  что  говорит.  Сочные
эпитеты давно потеряли аромат, а в монологах появилось  что-то  скрипучее,
механическое, как  у  патефона,  где  игла  застряла  в  бороздке,  или  у
стосковавшегося по курятинке проповедника, который  рысью  пробирается  по
буеракам ортодоксии. Слова были те же, но душу в них не вкладывали.
   Однако в то прекрасное майское утро  все  было  по-другому.  Как  будто
вернулись прежние времена: грудь ее бурно вздымалась, а стрелка  манометра
ушла далеко за красную черту. Потом сработал предохранительный клапан.
   - Он опять, - зашумела она, - опять за свое - клянусь богом...
   - Что опять? - спросил я, хотя прекрасно знал, что опять. Новая сучка.
   - Двуличная сволочь! - сказала она.
   Я откинулся в кресле и посмотрел  на  нее.  На  лицо  ее  падал  яркий,
безжалостный утренний свет, но глаза были великолепны.
   - Сволочь двуличная! - повторила она.
   - Сэди, - запротестовал я, наблюдая ее в перекрестье своих башмаков  на
столе, - мы ведь уже проходили эту арифметику. Вы не имеете права упрекать
его в двуличии. О двуличии может говорить  Люси.  Называйте  его  проделки
столичными или неприличными, какими угодно. Только не двуличными. - Говоря
это, я следил за ее глазами  -  нельзя  ли  ее  еще  немного  раззадорить.
Оказалось, можно.
   Потому что она сказала:
   - Вы... вы... - Но дальше у нее не хватило слов.
   - Что я? - спросил я с обидой.
   - Вы... вы... и ваши благородные друзья... что они понимают... что  они
знают о жизни... Нужно вам было их впутывать.
   - Это вы о чем?
   - Может, я не благородная, может, я выросла в лачуге, но, если бы не я,
он не был бы сейчас губернатором, и он это  знает,  и  зря  она  радуется,
потому что, будь она хоть трижды благородная, я  ей  покажу.  Она  у  меня
своих не узнает!
   - Да о чем вы?
   - Вы знаете о чем, - отрезала она и перегнулась  ко  мне  через  крышку
стола, грозя пальцем, - вы сидите  тут  с  улыбочкой  и  корчите  из  себя
благородного. Да если б вы были мужчиной, вы пошли бы и  излупили  его  до
полусмерти. Я думала, она ваша. А может, он и  вас  захомутал?  Как  этого
доктора. - Она придвинулась ко мне еще ближе.  -  Может,  он  вас  сделает
директором больницы? Директором чего он вас сделает?
   Под потоком  слов,  под  разгневанным  перстом  и  горящим  взглядом  я
согнулся в пояснице, сбросил  ноги  на  пол,  встал  перед  ней,  и  кровь
застучала у меня в висках, а перед глазами  поплыли  красные  шарики,  как
бывает, когда ты резко поднимешься; а слова все сыпались и сыпались.  Пока
не закончились вопросом.
   - Вы хотите сказать, - начал я решительно, - что... что... - Я чуть  не
произнес имя Анны Стентон -  оно  стояло  у  меня  перед  глазами,  словно
написанное на вывеске, но почему-то застряло в горле,  и  я  с  удивлением
почувствовал, что не могу его произнести. Я продолжал: -  Что  она...  что
она...
   Но Сэди Берк как будто читала у меня в мыслях - и сунула мне  это  имя,
как кулак под нос.
   - Да, да, она самая, эта девица Стентон, Анна Стентон!
   Я посмотрел в лицо Сэди, и на миг мне стало жалко ее до слез.  Вот  что
меня удивило. Мне стало жалко Сэди. Затем я перестал чувствовать что бы то
ни было. Мне даже не было жалко себя. Я одеревенел, как деревянная  ложка,
и помню только, с удивлением обнаружил, что ноги мои, хотя  и  деревянные,
прекрасно действуют и шагают прямо к вешалке, где моя правая рука, хотя  и
деревянная, поднимается, чтобы снять с крючка старую панаму,  надевает  ее
на мою голову, а затем ноги шагают прямо к выходу и через длинную приемную
по ковру, толстому и мягкому, как ухоженный газон, и через  дверь  выносят
меня на звонкие мраморные плиты.
   И - наружу, в мир, который казался еще больше, чем казался  всегда.  Он
казался бесконечным вдоль белой, залитой солнцем бетонной дороги,  которая
петляла между бронзовых статуй и ярких клумб в форме звезд и  полумесяцев;
бесконечным поперек зеленой лужайки, уставленной большими зелеными  шарами
деревьев; бесконечным вверх, откуда  солнце  обрушивало  хрустальную  лаву
зноя, чтобы испепелить тебя, ибо последние следы  весны  исчезли,  исчезли
навсегда - красивая, налитая девушка в ситце, со сливочно-персиковым лицом
и чистыми  капельками  испарины  на  лбу  у  льняных  волос  тоже  исчезла
навсегда, и отныне на твою долю - мешок костей, лицо  ведьмы,  как  ржавый
багор, зеленая ряска на усохшем пруду и обнажившееся дно его, в  шелухе  и
трещинах, как короста.
   Я не переставал удивляться, как хорошо действуют ноги, несущие меня  по
белому бетонному въезду, и как, несмотря на бесконечность въезда и лужайки
с деревьями, они  остаются  за  спиной  и  я  двигаюсь  по  улице,  словно
вместившей в себя поток хрустальной  лавы.  С  величайшим  любопытством  я
вглядывался в лица прохожих, но не находил в них  ничего  прекрасного  или
примечательного и не вполне был уверен в  их  реальности.  Ибо  величайшее
усилие требуется, чтобы поверить в их реальность -  чтобы  поверить  в  их
реальность, вы должны поверить в свою, а чтобы поверить в свою, вы  должны
поверить в их, а чтобы поверить в их, вы должны поверить в свою - ать-два,
ать-два, как шагающие ноги. А если у вас нет ног? Или если они деревянные?
Но я посмотрел на них - они шагали, ать-два, ать-два.
   Они шагали долго. Но спустя вечность они принесли меня к  двери.  Затем
дверь открылась, и там, в прохладной, белой, затемненной комнате, одетая в
бледно-голубое льняное платье, свободно опустив  голые  белые  руки,  меня
встретила Анна Стентон. Я знал, что это Анна Стентон, хотя и не  посмотрел
на ее лицо. Я вглядывался в другие лица - во все, которые мне встречались,
- и смотрел на них с величайшей откровенностью и любопытством. Но сейчас я
не посмотрел ей в лицо.
   Потом я поднял глаза. Она встретила мой  взгляд  твердо.  Я  ничего  не
сказал. Этого и не  требовалось.  Потому  что,  глядя  мне  в  глаза,  она
медленно кивнула.



7

   После того как в майское утро я посетил Анну Стентон, я ненадолго уехал
из города, дней на восемь. В то утро я вышел  из  ее  дома,  отправился  в
банк, снял со счета немного денег, вывел из гаража машину, собрал  чемодан
и уехал. Я ехал по длинной белой дороге, прямой, как струна, гладкой,  как
стекло, глянцево-жидкой в мареве, гудящей  под  шинами,  как  оттянутый  и
отпущенный нерв. Я делал семьдесят пять  миль  в  час,  но  никак  не  мог
догнать лужицу, блестевшую впереди, у самого горизонта. Позже солнце стало
бить мне в глаза, потому что я ехал на Запад.  Тогда  я  опустил  козырек,
сощурился и вдавил в пол педаль газа. И продолжал ехать на  Запад.  Потому
что все мы собираемся когда-нибудь поехать на Запад. На  Запад  ты  едешь,
когда истощается почва и на старое  поле  наступают  сосны.  На  Запад  ты
едешь, получив письмо со словами:  "Беги,  все  открылось".  На  Запад  ты
едешь, когда, взглянув на нож в своей руке, видишь, что  он  в  крови.  На
Запад ты едешь, когда тебе скажут, что ты - пузырек в прибое  империи.  На
Запад ты едешь, услышав, что там в горах полным-полно золота. На Запад  ты
едешь расти вместе со страной. На Запад ты едешь доживать  свой  век.  Или
просто едешь на Запад.
   Я просто ехал на Запад.
   На другой день я был в Техасе. Я пересек  места,  где  обитают  желчные
настырные баптисты, не расстающиеся с ножами. Затем я пересек  места,  где
обитают кривоногие, мозолистозадые сыны прерий, которые ходят  на  высоких
каблуках, носят пистолеты и лузгают  человеческие  жизни,  а  по  субботам
толпятся в аптеке или гурьбой валят за угол, на  третью  серию  "Мести  на
Уксусном Ручье" с Джином Отри в роли Буры Пита. Но и там и  здесь  небо  в
дневное время было высоким горячим медным куполом, а  в  ночное  -  черным
бархатом  и  кока-кола  -  единственной  потребностью  человека.  Затем  -
Нью-Мексико,  торжественная  пустыня  с  маленькими  белыми   заправочными
станциями, раскиданными по песку, словно выбеленные солнцем коровьи черепа
у скотопрогонной тропы, а дальше к  северу  -  доблестные  потомки  героев
битвы при Монмауте на  последнем  биваке,  которые  ходят  в  сандалиях  и
чеканном серебре и пробуют завязать разговор на перекрестках  с  потомками
хопи [племя индейцев пуэбло]. Затем -  Аризона,  величие  и  медлительный,
недоверчивый взгляд овцы, до самой пустыни Мохаве.  Вы  проезжаете  Мохаве
ночью, но  даже  ночью  у  вас  дерет  горло,  словно  вы  шпагоглотатель,
проглотивший по ошибке пилу, а в темноте маячат горбатые камни  и  высокие
кактусы, словно фаллические образы фрейдистского кошмара.
   Затем - Калифорния.
   Затем - Лонг-Бич, квинтэссенция Калифорнии. Я говорю так потому, что из
всей Калифорнии я видел только Лонг-Бич и притязания других  очевидцев  не
собьют меня с толку. Я пробыл в Лонг-Биче тридцать шесть часов и провел их
в номере гостиницы, если не считать  сорока  минут,  которые  я  провел  в
парикмахерской гостиницы.
   Утром я проколол шину и в Лонг-Бич  попал  только  к  вечеру.  Я  выпил
молочный коктейль,  купил  бутылку  виски  и  поднялся  в  номер.  За  все
путешествие я не выпил ни капли. Мне не хотелось. Мне не хотелось  ничего,
кроме гудения мотора, покачивания машины - и это я получил.  Но  теперь  я
чувствовал, что если не выпью виски, то, как только я лягу и закрою глаза,
весь раскаленный, колышущийся континент навалится на меня  из  темноты.  Я
немного выпил, принял ванну, улегся в постель и, прикладываясь к  бутылке,
которую я ставил на пол у кровати, долго наблюдал, как неоновая реклама на
другой стороне улицы вспыхивает и гаснет в такт моему сердцебиению.  После
я хорошенько проспался. Встал в полдень. Заказал завтрак в номер  и  целую
кипу газет, потому что было воскресенье. Прочел газеты, уяснив из них, что
Калифорния ничем не отличается от других мест или по  крайней  мере  хочет
так о себе думать, а потом слушал радио, пока неоновая  реклама  снова  не
начала вспыхивать и гаснуть  в  такт  моему  сердцебиению,  после  чего  я
заказал ужин, съел его и снова улегся спать.
   На следующее утро я поехал назад. Я ехал назад и уже не вспоминал того,
что вспоминал уезжая.
   Например. Но  я  не  могу  привести  вам  пример.  Тут  важен  не  один
какой-нибудь  пример,  не  какое-нибудь  одно  событие,  но  поток,  ткань
событий, ибо смысл не в самом событии, а в движении через  событие.  Иначе
мы могли бы выхватить какой-нибудь миг из события и сказать, что он и есть
само событие. Его суть. Но сделать это  мы  не  можем.  Ибо  важно  только
движение. И я двигался. Я двигался на Запад со  скоростью  семьдесят  пять
миль, сквозь мелькание миллионодолларового пейзажа и героической  истории,
и двигался вспять  сквозь  время  в  глубину  моей  памяти.  Говорят,  что
утопающий заново переживает всю свою жизнь. Правда, я тонул не в воде,  но
я тонул в Западе. Я погружался в Запад сквозь слои раскаленных медных дней
и черных бархатных ночей. Мне понадобилось семьдесят восемь  часов,  чтобы
утонуть. Чтобы мое  тело  погрузилось  на  самое  дно  Запада  и  легло  в
неподвижный  ил  Истории  -  голое,  на  гостиничной  койке  в  Лонг-Биче,
Калифорния.
   Под баюкающий рокот мотора в  памяти,  как  кинолента,  разворачивалось
прошлое. Словно крутили семейную  кинохронику,  вроде  тех,  о  которых  в
рекламе пишут, что вы сможете запечатлеть день, когда сделала свои  первые
шажки Сюзи, когда пошел в детский садик Джонни, когда  вы  взошли  на  пик
Пайк,  день  пикника  на  родительской  ферме  и  день,  когда  вы   стали
начальником отдела сбыта  и  купили  свой  первый  "бьюик".  На  рекламной
картинке изображают седого добродушного джентльмена,  такого  же,  как  на
рекламе виски (либо седую симпатичную бабушку), который  смотрит  семейную
кинохронику и с нежностью вспоминает минувшие годы. Я не был ни седым,  ни
добродушным, но я устроил себе сеанс семейной кинохроники  и  с  нежностью
вспоминал минувшие годы.  Поэтому,  если  вы  когда-нибудь  снимали  такие
фильмы, я искренне вам советую сжечь их и  второй  раз  креститься,  чтобы
начать жизнь сначала.
   Я с нежностью вспоминал минувшие годы. Я сидел  на  ковре  у  камина  с
цветными карандашами, а ко мне наклонялся плотный человек в очках и черном
пиджаке и протягивал шоколадку: "Но  только  разок  откуси,  скоро  ужин".
Голубоглазая светловолосая женщина со впалыми щеками  тоже  склонялась  ко
мне, целовала перед  сном,  и  в  комнате,  где  погасили  на  ночь  свет,
оставался после нее нежный запах.  И  судья  Ирвин  наклонялся  ко  мне  в
серенький рассветный час и говорил: "Ты веди  за  ней  ствол,  Джек.  Надо
вести ствол за уткой". И граф Ковелли прямо  сидел  на  музейном  стуле  в
длинной белой комнате, улыбаясь из-под черных подстриженных усиков и держа
в одной руке - небольшой,  сильной  руке,  от  пожатия  которой  морщились
мужчины, - бокал, другой поглаживал сытую кошку у себя на коленях. Был там
и Молодой Администратор с волосами, как помадка на круглом черепе. И мы  с
Адамом Стентоном плыли далеко от берега в лодке: белые паруса  безжизненно
висели в  неподвижном  воздухе,  море  напоминало  раскаленное  стекло,  а
вечернее солнце пылало, как стог, на горизонте. И постоянно  с  нами  была
Анна Стентон.
   Девочки  носят  белые  платья  с  широкими   юбками,   из-под   которых
выглядывают смешные коленки; тупоносые лакированные туфли с перепонкой  на
пуговке; намыливают белые носки, чтобы они не морщились, а  волосы  у  них
заплетены в косичку и перевязаны голубой лентой. Такой была Анна  Стентон,
когда в воскресенье шла в церковь и там сидела тихо  как  мышь,  задумчиво
трогая кончиком языка  то  место,  где  только  что  выпал  молочный  зуб.
Маленькие девочки сидят на подушке, задумчиво прижавшись щекой к  папиному
колену, а он гладит шелковистые локоны и  читает  вслух  красивые  сказки.
Такой была Анна Стентон. Маленькие девочки такие бояки, они долго  пробуют
носком воду, в первый раз выйдя весной на пляж, а когда волна вдруг обдаст
их до пояса, они визжат и подпрыгивают  на  тонких,  как  ходули,  ножках.
Такой была Анна Стентон. Маленькие девочки  вымазывают  нос  сажей,  когда
жарят сосиски на костре, а ты - уже большой  мальчик  и  не  пачкаешь  нос
сажей, - ты показываешь на нее пальцем и дразнишь:  "Клякса-вакса,  черный
нос". Но в один прекрасный день, когда  ты  дразнишь  ее,  она  больше  не
огрызается, как бывало, а только поворачивает  к  тебе  худенькое  гладкое
лицо и  смотрит  большими  глазами.  Губы  ее  дрожат,  будто  она  сейчас
заплачет, хотя она уже слишком взрослая, чтобы плакать, и под ее  взглядом
ухмылка слезает с твоего лица, ты  поспешно  отворачиваешься,  делая  вид,
будто собираешь хворост. Такой была Анна Стентон.
   Все солнечные дни у моря с просверком чаек в высоте были Анной Стентон.
Но я этого не знал. И все пасмурные дни, когда с  карнизов  капало  или  с
моря налетал шквал, а в камине трещал огонь, тоже были Анной Стентон. Но я
и этого не знал. Потом пришло время, когда ночи стали  Анной  Стентон.  Но
это я уже знал.
   Это началось летом, когда мне было двадцать один, а  ей  семнадцать.  Я
приехал из университета на каникулы уже взрослым, видавшим виды  мужчиной.
Приехал я во второй половине дня, быстро  выкупался  в  море,  пообедал  и
понесся к Стентонам повидать Адама. Я нашел его на веранде, в сумерках,  с
книгой (помню, это был Гиббон). И увидел Анну. Я сидел с Адамом,