т  растерянность,   когда
впервые нарушает какую-нибудь привычку, но испытывает ужас, изменив  своим
принципам. Следовательно, если во мне когда-нибудь и  жили  добродетель  и
честь,  они  были  лишь  случайностью,  привычкой,   а   не   сознательным
проявлением моей воли. А может  ли  добродетель  вообще  быть  проявлением
нашей воли? Внушить такую мысль может только гордыня.)
   Итак, мы долго стояли, крепко обнявшись, ее лицо было  прижато  к  моей
груди, а я смотрел через всю комнату в окно, где сгущались вечерние  тени.
Когда она наконец подняла голову, я  увидел,  что  она  беззвучно  плачет.
Почему она плакала? Я не раз задавал себе этот  вопрос.  Потому  ли,  что,
будучи готова совершить роковую ошибку,  она  все  же  могла  плакать  над
последствиями поступка, которого не в силах была избежать? Потому ли,  что
человек, который ее обнимал, был намного ее моложе  и  она  стыдилась  его
молодости и семи разделявших их лет? Потому ли, что он опоздал на семь лет
и теперь не мог прийти к ней беспорочно? Неважно, какова была  причина  ее
слез.  Если  первая,  значит,  слезы  показывали,  что  чувство  не  может
подменить долга; если вторая - это бы доказывало, что жалость  к  себе  не
может заменить благоразумия. Но, выплакавшись, она подняла наконец ко  мне
свое лицо, и в ее больших глазах блестели слезы. И даже теперь, зная,  что
эти слезы стали моей погибелью, я не жалею, что  они  пролились,  ибо  они
говорят о том, что сердце ее не было каменным и,  каково  бы  ни  было  ее
прегрешение (а также и мое), она шла на него не с легкой душой и в  глазах
ее не горела похоть и плотское вожделение.
   Слезы эти были моей погибелью, потому что, когда  она  подняла  ко  мне
лицо, к чувствам моим примешалась нежность и сердце в  груди  расширилось,
заполнив ту огромную пустоту, в которой оно раньше билось. Она сказала:
   - Касс... - Впервые она назвала меня по имени.
   - Что? - спросил я.
   - Поцелуй меня, - сказала она очень просто.  -  Теперь  ты  можешь  это
сделать.
   И я ее  поцеловал.  А  потом,  ослепленные  бунтом  крови  и  жадностью
чувства, мы соединились. В этой самой комнате, при том, что где-то в  доме
неслышно бродили слуги, дверь была открыта и вот-вот мог вернуться муж,  а
темнота еще не наступила. Но безрассудство страсти, казалось, берегло нас,
словно окутывая непроницаемым  мраком;  так  и  Венера  когда-то  прикрыла
облаком Энея, чтобы, скрытый от людских  взоров,  он  мог  приблизиться  к
городу Дидоны.  В  таких  историях,  как  наша,  сама  отчаянность  служит
защитой, точно так же как сила страсти словно оправдывает ее и освящает.
   Несмотря на слезы и на то, что отдавалась она мне с тоской и отчаянием,
сразу же после этого голос ее показался мне веселым.  Она  стояла  посреди
комнаты, приглаживая волосы, и я, заикаясь, что-то  сказал  насчет  нашего
будущего, что-то очень бессвязное -  я  еще  не  пришел  в  себя.  Но  она
ответила:
   - Ах, стоит ли сейчас об этом думать? - словно  я  заговорил  о  чем-то
совсем незначительном. Она поспешно позвала  слугу  и  попросила  принести
свечи. Их принесли, и я смог разглядеть  ее  лицо  -  оно  было  свежим  и
спокойным. Когда пришел муж, она поздоровалась с ним  очень  ласково,  при
виде чего сердце мое готово было разорваться, однако, признаюсь, совсем не
от раскаяния. Скорее от бешеной ревности. Когда  он  обратился  ко  мне  и
пожал мне руку, я был в крайнем смятении и не  сомневался,  что  мое  лицо
меня выдаст".
   Так началась вторая часть истории Касса Мастерна. Весь этот год он, как
и раньше, часто бывал в доме Дункана Трайса, как и раньше, занимался с ним
спортом, играл в карты, пил и ездил на бега. Он научился, по  его  словам,
сохранять "безмятежность чела" и мириться с существующим положением вещей.
Что же касается Аннабеллы Трайс, то впоследствии ему  с  трудом  верилось,
что она "проливала слезы". По его словам,  у  этой  женщины  было  "доброе
сердце, опрометчивая и страстная натура, ненависть ко всяким разговорам  о
будущем (она не разрешала мне  даже  заикнуться  о  том,  что  нас  ждет);
веселая, ловкая и находчивая, когда речь  шла  о  том,  как  утолить  наше
желание, она была наделена такой женственностью,  что  украсила  бы  любой
семейный очаг". В ловкости и  находчивости  ей  не  откажешь,  потому  что
скрывать любовную связь в том месте и в то время было  делом  нелегким.  В
глубине сада Трайсов стояло нечто вроде беседки, куда можно было незаметно
войти  с  аллеи.  Некоторые  их  свидания  происходили  там.   Любовникам,
по-видимому, помогала сводная сестра Аннабеллы, жившая  в  Лексингтоне,  а
может, не помогала, а только смотрела сквозь пальцы на их связь, да  и  то
после долгих уговоров, потому что Касс упоминает о "бурной ссоре  сестер".
Словом, несколько свиданий произошло  у  нее.  Время  от  времени  Дункану
Трайсу приходилось уезжать из  города  по  делам,  и  Касса  поздно  ночью
впускали в дом, даже тогда, когда там гостили отец  и  мать  Аннабеллы,  и
Касс в буквальном смысле слова лежал в постели Дункана Трайса.
   Были у них и другие встречи, неожиданные и непредвиденные минуты, когда
они вдруг оставались  вдвоем.  "Едва  ли  не  каждый  уголок,  закоулок  и
укромное местечко в доме моего доверчивого друга мы осквернили  в  то  или
иное время, даже при ярком бесстыжем свете дня", - писал в дневнике  Касс,
и, когда студент исторического факультета Джек Берден поехал в  Лексингтон
и пошел осматривать старый дом  Трайсов,  он  вспомнил  эту  фразу.  Город
вокруг дома разросся, и  сад,  если  не  считать  небольшого  газона,  был
застроен. Но дом содержался в порядке - там жили люди  по  фамилии  Милер,
гордившиеся этой старинной обителью; они разрешили Джеку Бердену осмотреть
свои владения. Джек Берден прошелся по комнате, где состоялось  знакомство
Касса с Аннабеллой, и  где  он  увидел  ее  глаза  при  свете  только  что
зажженных свечей, и где год спустя она издала громкий вздох или сдавленный
стон и упала к нему в  объятия;  потом  Джек  Берден  осмотрел  просторную
переднюю с изящной лестницей  наверх;  маленькую  сумрачную  библиотеку  и
заднюю комнату - нечто вроде черной прихожей, которая вполне могла служить
"укромным  уголком"  и  была,  кстати  сказать,  удобно  для   этой   цели
обставлена. Стоя в  тихой  прохладной  передней,  где  в  полутьме  тускло
блестел паркет, Джек Берден воображал себе, как почти семьдесят лет  назад
здесь украдкой обменивались, взглядом, тихонько перешептывались  и  тишину
нарушало только шуршание юбок (костюмы той поры не были приспособлены  для
разврата впопыхах), тяжелое дыхание, неосторожный стон... Ну  что  ж,  все
это было давным-давно; и Аннабелла Трайс  и  Касс  Мастерн  давно  на  том
свете, а хозяйку, миссис Милер, которая  пожелала  напоить  Джека  Бердена
чаем (ей льстило, что ее дом представляет "исторический интерес", хотя она
и не подозревала об истинных  обстоятельствах  дела),  никак  нельзя  было
назвать "ловкой" или "находчивой" -  всю  свою  энергию  она,  как  видно,
отдала  "Гильдии  хранительниц  алтаря  епископальной  церкви  св.Луки"  и
"Дочерям Американской Революции".
   Второй период истории Касса Мастерна - его любовная связь - длился весь
учебный год,  часть  лета  (Кассу  пришлось  уехать  на  Миссисипи,  чтобы
позаботиться о своей плантации и присутствовать на свадьбе сестры Лавинии,
вышедшей замуж за Виллиса Бердена, молодого человека со связями) и большую
часть следующей зимы, которую Касс снова провел в Лексингтоне. Но  вот  19
марта 1854 года умирает в своей библиотеке (в одном из "укромных  уголков"
своего дома) Дункан Трайс; в груди его свинцовая пуля  величиной  почти  с
большой палец. С ним, очевидно, произошел несчастный случай.
   Вдова сидела в церкви прямо и  неподвижно.  Когда  она  подняла  вуаль,
чтобы утереть платочком глаза, лицо ее, по словам  Касса  Мастерна,  "было
бело, как мрамор, и только на щеке  горело  лихорадочное  пятно".  Но  под
вуалью он различал ее пристальный, горящий взгляд, который сверкал в "этой
искусственной полутьме".
   Касс Мастерн и еще пятеро молодых людей  из  Лексингтона,  приятелей  и
собутыльников покойного, несли гроб.
   "Гроб, который я нес, казалось, ничего не  весит,  хотя  друг  мой  был
человеком крупным, склонным к полноте. Когда мы несли его, я удивлялся, до
чего он легкий, и мне даже пришла в голову шальная мысль, что гроб пуст, в
нем никого нет, а вся эта история  -  шутовство,  кощунственный  маскарад,
долгий и  бессмысленный,  как  сон.  А  может  статься,  подсказывала  мне
фантазия, все  это  придумано,  чтобы  обмануть  меня.  Я  -  жертва  этой
мистификации, а все остальные сговорились и действуют заодно. Но когда эта
мысль у меня  родилась,  я  вдруг  почувствовал  страшное  возбуждение.  Я
чересчур умен, чтобы так легко попасться. Я разгадал их обман.  Мне  вдруг
захотелось  швырнуть  гроб  оземь,  увидеть,  как  он  разверзнется,  зияя
пустотой, и с торжеством захохотать. Но я удержался  и  увидел,  как  гроб
опускают в яму у наших ног и на него падают первые комья.
   Как только я услышал  стук  первых  комьев  земли  о  крышку  гроба,  я
почувствовал огромное облегчение, а потом непреодолимое  желание  обладать
ею. Я посмотрел на нее. Она стояла на коленях у края могилы, и  я  не  мог
понять, что у нее на душе. Голова ее была  чуть-чуть  наклонена,  и  вуаль
покрывала лицо. Одетая в черное фигура была залита ярким солнцем. Я не мог
отвести глаз от этого зрелища. Поза, казалось, подчеркивала ее прелести, и
воспаленное воображение рисовало мне ее гибкое  тело.  Даже  траур  и  тот
придавал ей соблазнительность. Солнце пекло мне шею и сквозь ткань сюртука
- плечи. Свет его был противоестественно  ярок,  он  слепил  мне  глаза  и
распалял мою страсть. Но все это время я слышал как будто  очень  издалека
скрежет лопат, разбирающих  насыпь,  и  приглушенный  стук  комьев  земли,
падающих в яму".
   В тот вечер Касс отправился в беседку. Сговора между ними не  было,  он
пошел по наитию. Ему пришлось долго ждать, но наконец она появилась, вся в
трауре, который был "едва ли темнее той ночи". Он  молчал,  стоя  в  самом
темном углу беседки, и не шевельнулся при ее приближении, а она "скользила
как тень  среди  теней".  Когда  она  вошла,  он  ничем  не  выдал  своего
присутствия.
   "Я не уверен, что молчание мое было намеренным.  Его  вызвала  какая-то
непреодолимая потребность, которая овладела всем моим  существом,  сдавила
мне горло, парализовала руки и ноги. До этого мгновения и после я понимал,
что шпионить бесчестно, но в тот миг такое соображение меня не остановило.
Глаза мои были прикованы к ней. Мне казалось, если она не подозревает, что
здесь, кроме нее, кто-то есть, я смогу проникнуть в ее душу,  узнать,  как
на нее повлияла, какую перемену в  ней  произвела  смерть  мужа.  Страсть,
душившая меня днем, у края  могилы  моего  друга,  теперь  прошла.  Я  был
совершенно холоден. Но я должен был узнать, хотя бы попытаться узнать. Как
будто поняв ее, я пойму самого себя.  (Обычное  человеческое  заблуждение:
пытаться узнать себя через кого-то другого. Себя можно  познать  только  в
Боге и через Его всевидящее око.)
   Она вошла в беседку и опустилась на скамью в нескольких шагах  от  того
места, где находился я. Я долго  стоял,  вглядываясь  в  нее.  Она  сидела
выпрямившись, как каменная. В конце концов я шепотом, едва  слышно  назвал
ее имя. Если она и услышала, то ничем этого не  показала.  Тогда  я  снова
таким же образом назвал ее имя, а потом опять. В ответ на третий мой оклик
она прошептала: "Да", но не шевельнулась и не  повернула  ко  мне  головы.
Тогда я заговорил громче, снова произнес ее имя, и она  вдруг  вскочила  в
диком  испуге,  издала  сдавленный  крик  и  закрыла  руками   лицо.   Она
покачнулась и, казалось, едва не упала, но потом овладела собой и замерла,
не сводя с меня глаз. Я, заикаясь, стал извиняться, уверяя, что  не  хотел
ее пугать - ведь она отозвалась на  мой  шепот,  прежде  чем  я  заговорил
громче. Я спросил ее:
   - Разве ты не отозвалась на мой шепот?
   Она ответила, что да, отозвалась.
   - Почему же ты так испугалась, когда я заговорил снова?
   - Потому что не знала, что ты здесь, - сказала она.
   - Но ты же говоришь, что слышала мой шепот и  ответила  мне,  а  теперь
уверяешь, будто не знала, что я здесь!
   - Я не знала, что ты здесь, - повторяла она тихо, и тут до  меня  дошел
смысл ее слов.
   - Но когда ты услышала шепот, - сказал я, - ты узнала мой голос?
   Она смотрела на меня молча.
   - Скажи, - требовал я, потому что мне надо было это знать.
   Она по-прежнему не сводила с меня глаз и наконец, запинаясь, ответила:
   - Не знаю.
   - Ты думала, что это... - начал я, но не успел договорить: она кинулась
ко мне,  цепляясь  за  меня  судорожно,  как  человек,  который  тонет,  и
восклицая:
   - Нет, нет, все равно, что я думала, раз ты здесь, раз  ты  здесь!..  -
Она притянула мое лицо, прижалась губами к моему рту, чтобы  помешать  мне
говорить. Губы ее были холодны, но не отрывались от моих.
   Я тоже был  холоден,  словно  и  меня  коснулось  дыхание  смерти.  Эта
холодность была самым мерзостным в наших объятиях - мы были с  ней  словно
куклы, которые подражают постыдному сластолюбию  людей,  превращая  его  в
пародию вдвойне постыдную. После всего она сказала:
   - Если бы я тебя сегодня  здесь  не  нашла,  между  нами  все  было  бы
кончено.
   - Почему? - спросил я.
   - Это было знамение, - сказала она.
   - Знамение? - спросил я.
   - Знамение того, что мы обречены, что... - И  она  замолчала,  а  потом
горячо зашептала в темноте: - Я и не желаю другой судьбы... но это знак...
что сделано, то сделано. - Она на мгновение затихла, а потом продолжала: -
Дай мне руку.
   Я подал ей правую руку. Она схватила ее, но тут  же  откинула,  говоря:
"Другую, другую руку!"
   Я протянул ей руку через себя, потому  что  сидел  от  нее  слева.  Она
схватила ее левой рукой, подняла  и  прижала  к  груди.  Потом  ощупью,  в
темноте надела мне на безымянный палец кольцо.
   - Что это? - спросил я.
   - Кольцо, - ответила она и, помолчав, объяснила: - Это его кольцо.
   Тогда я вспомнил,  что  он,  мой  друг,  носил  обручальное  кольцо,  и
почувствовал холод металла.
   - Ты сняла у него с пальца? - спросил я, потрясенный этой мыслью.
   - Нет, - сказала она.
   - Нет? - переспросил я.
   - Нет, - сказала она. - Он его снял сам. В первый раз снял.
   Я сидел рядом с ней, ожидая неизвестно чего, а она прижимала мою руку к
своей груди. Я чувствовал, как вздымается ее грудь, но не  мог  произнести
ни слова.
   Тогда она сказала:
   - Хочешь знать, как... как он его снял?
   - Да, - ответил  я  в  темноте  и,  ожидая  ответа,  провел  языком  по
пересохшим губам.
   - Слушай! - приказала она мне властным шепотом. - В тот вечер, после...
после того, как это случилось... после того, как в доме все опять  стихло,
я сидела у себя в комнате, на стульчике возле туалета, где я всегда  сижу,
когда Феба распускает  мне  на  ночь  волосы.  Я,  наверно,  села  там  по
привычке, потому что все внутри у  меня  словно  омертвело.  Феба  стелила
постель. (Феба  была  ее  горничная,  смазливая,  светлокожая  негритянка,
обидчивая и капризная.) Я увидела, что Феба подняла валик и смотрит на  то
место, где этот валик лежал, на моем краю кровати. Она там что-то взяла  и
подошла ко мне. Смотрит на меня - а глаза у нее желтые, ничего  в  них  не
прочтешь, - она смотрела на меня долго-долго... а потом протянула кулак и,
не сводя с меня глаз, медленно, очень медленно разжала пальцы... и  там  у
нее на ладони лежало кольцо... Я сразу поняла,  что  это  его  кольцо,  но
думала тогда только о том, что оно золотое и лежит на золотой руке. Потому
что рука у Фебы как золотая... Я никогда раньше не замечала, что ее ладони
так похожи цветом на чистое золото. Тогда  я  подняла  глаза,  а  она  все
смотрела на меня, и глаза у нее тоже золотые, светлые и непрозрачные,  как
золото. И я поняла, что она знает.
   - Знает? - переспросил я, хотя и сам теперь знал.  Мой  друг  обо  всем
догадался - либо почувствовал холодность жены, либо насплетничали слуги, -
снял с пальца золотое кольцо, отнес на кровать, где спал с женой,  положил
ей под подушку, а потом спустился вниз и  застрелился,  но  обставил  дело
так, чтобы никто, кроме жены, не  усомнился  в  том,  что  это  несчастный
случай. Он не предусмотрел только одного - что его  кольцо  найдет  желтая
служанка.
   - Она знает, - прошептала Аннабелла, крепко прижимая мою руку  к  своей
груди, которая стала лихорадочно  вздыматься.  -  Знает...  и  смотрит  на
меня... она всегда будет так смотреть. - Внезапно голос ее стал тише, и  в
нем появилась плаксивая нотка. - Она всем расскажет. Все будут знать.  Все
в доме будут на меня смотреть и знать... когда подают еду... когда  входят
в комнату... а шагов их никогда не слышишь! - Она вскочила,  отпустив  мою
руку. Я остался сидеть, а она  стояла  рядом,  спиной  ко  мне,  и  теперь
белизна ее лица и рук больше не проступала  из  тьмы;  чернота  ее  платья
сливалась с чернотой ночи даже в  такой  близости.  И  вдруг  голосом,  до
неузнаваемости жестоким, она произнесла в темноте над моей головой:
   - Я этого не потерплю. Я этого не потерплю! - Потом  она  обернулась  и
неожиданно прижалась губами к моим губам. Потом она убежала, и я  услышал,
как шуршит гравий у нее под ногами. Я еще долго сидел в темноте, вертя  на
пальце кольцо".
   После свидания в беседке Касс несколько дней не видел Аннабеллы  Трайс.
Он узнал, что она уехала в Луисвилл, где, кажется, жили ее близкие друзья.
И как обычно, взяла с собой Фебу.  Потом  до  него  дошел  слух,  что  она
вернулась, и в ту же ночь он отправился в беседку. Она  была  там,  сидела
одна в темноте. Они поздоровались. Позднее он писал, что  в  ту  ночь  она
была какой-то рассеянной, далекой, отрешенной,  как  сомнамбула.  Он  стал
расспрашивать ее о  поездке  в  Луисвилл,  и  она  коротко  ответила,  что
спустилась по реке до Падьюки. "Я не  знал,  что  у  тебя  есть  друзья  в
Падьюке", - сказал он, но она ответила, что никаких друзей у нее там  нет.
Вдруг она повернулась к нему и уже не рассеянно, а с яростью воскликнула:
   - Все выпытываешь... Вмешиваешься в мои дела... я этого не допущу!
   Касс, заикаясь, стал бормотать извинения, но она его прервала:
   - Но если уж так хочешь знать, пожалуйста, я скажу. Я ее туда отвезла.
   В первую минуту Касс ничего не понял.
   - Ее? - переспросил он.
   - Фебу. Я отвезла ее в Падьюку, ее больше нет.
   - Нет? Как нет?
   - Продала, - ответила она и повторила:  -  Продала,  -  а  потом  резко
захохотала и добавила: - Ничего,  теперь  она  больше  не  будет  на  меня
смотреть.
   - Ты ее продала?
   - Да, продала. В Падьюке одному человеку, собиравшему партию рабов  для
Нью-Орлеана. А меня в Падьюке никто не знает, никто не знает,  что  я  там
была, никто не знает, что я ее продала, я ведь скажу, что  она  сбежала  в
Иллинойс. Но я ее продала. За тысячу триста долларов.
   - Тебе дали хорошие деньги, - сказал Касс. - Даже за такую  светлокожую
и резвую девушку, как Феба. - И, как он сам описывает,  засмеялся  "зло  и
грубо", хотя и не объясняет почему.
   - Да, - ответила она. - Я получила хорошую цену. Заставила заплатить за
нее то, что она стоит, до последнего цента. А потом знаешь, что я  сделала
с этими деньгами?
   - Не знаю.
   - Когда я сошла с парохода в Луисвилле, там на  пристани  сидел  старик
негр. Он был слепой, подыгрывал себе  на  гитаре  и  напевал  "Старый  Дэн
Такер". Я вынула из сумки деньги, подошла к  нему  и  положила  их  в  его
старую шляпу.
   - Если ты все равно отдала  эти  деньги...  если  ты  чувствовала,  что
деньги эти грязные, почему ты не отпустила ее на свободу? - спросил Касс.
   - Она бы осталась здесь, она бы никуда не уехала, она бы осталась здесь
и смотрела на меня