шивалась на плечо, а
кровь  растекалась  по  левому  борту  белого  пиджака.  Ей  было  о   чем
рассказать, и она методически обходила дома набережной. Она  изложила  мне
все подробности, сделала безуспешную попытку выведать  что-нибудь  о  моем
сегодняшнем визите к  судье  и  о  недомогании  матери  (она,  разумеется,
слышала крик по телефону) и, не много прибавив к своему багажу,  отбыла  в
следующий порт назначения.
   Молодой Администратор приехал часов  в  семь.  Он  уже  знал  о  смерти
Ирвина, но мне  пришлось  сказать  ему  о  состоянии  матери.  Без  всяких
околичностей я попросил его не входить в ее комнату. Затем мы вышли с  ним
на боковую веранду и молча выпили. Его присутствие мешало мне  не  больше,
чем присутствие моей тени.


   Через два дня судью Ирвина похоронили под замшелым  дубом  на  кладбище
возле церкви. Перед тем в доме я подходил вместе со всеми к  его  гробу  и
смотрел на его мертвое лицо. Ястребиный нос казался  тонким,  как  бумага,
почти прозрачным. Кожа потеряла свой кирпичный цвет,  и  только  на  щеках
лежал слабый розовый тон -  работа  похоронного  бюро.  Но  жесткие  рыжие
волосы как будто еще больше поредели,  торчали  каждый  сам  по  себе  над
высоким куполообразным черепом. Люди проходили чередой, смотрели на  него,
переговаривались глухо и собирались в дальнем конце  гостиной  у  кадок  с
пальмами,  доставленными  по  этому  случаю.  Так  факт  смерти  незаметно
растворился в жизни общины, подобно крохотной капельке чернил, попавшей  в
стакан воды. Она  распространяется  все  шире  и  шире  вокруг  средоточия
убийственной концентрации, растаскивая запасы, разбавляясь  и  бледнея  до
тех пор, пока от нее не останется и следа.
   Потом я стоял на кладбище, пока совершалось погребение и лопаты швыряли
землю - смесь песка и черного перегноя - в яму, где лежал судья  Ирвин.  Я
думал  о  том,  как  он  забыл  имя  Мортимера  Л.Литлпо,  забыл   о   его
существовании, но как Мортимер ни на секунду не забывал  о  нем.  Мортимер
умер двадцать с лишним лет назад, но не забыл судью  Ирвина.  Вспоминая  о
письме  в  сундуке  сестры,  он  ухмылялся  бесплотной  ухмылкой,  хихикал
беззвучно и ждал. Судья Ирвин убил Мортимера Л.Литлпо. Но в  конце  концов
Мортимер убил судью Ирвина. Только он ли? Может, я убил? Это  зависело  от
точки  зрения.  Я  размышлял  над  этим  и  спрашивал  себя,  какова   моя
ответственность. Можно было считать, что я не несу  ответственности  -  не
больше, чем Мортимер. Мортимер убил судью Ирвина, потому что  судья  Ирвин
убил его, а я убил судью Ирвина, потому что судья Ирвин меня создал,  и  с
этой точки зрения Мортимер и я были лишь спаренным  орудием  замедленного,
но неотвратимого самоуничтожения судьи Ирвина. Ибо и убийство и  созидание
могут быть преступлением, наказуемым смертью, и смерть всегда приходит  от
собственной руки преступника, и  каждый  человек  -  самоубийца.  Если  бы
человек знал, как жить, он никогда бы не умер.
   Могилу  забросали,  сверху  насыпали  круглый  холмик  и  прикрыли  его
ковриком нестерпимо зеленой искусственной  травы,  потому  что  здесь,  на
церковном дворе, в густой тени замшелых ветвей, из-под настила слежавшихся
листьев никогда не пробивалась  живая  травинка.  Потом  вслед  за  чинной
толпой я оставил мертвого под зеленой травкой - этим причудливым творением
могильщика, который уберег нежные души от зрелища  свежевскопанной  земли,
провозгласил, что ничего  ровным  счетом  не  случилось  и,  так  сказать,
завуалировал значение жизни и смерти.
   Итак, я расстался с отцом и пошел по набережной. К тому времени  я  уже
привык думать о нем как об отце. Но это значит, что я отвык считать  своим
отцом человека,  который  был  когда-то  Ученым  Прокурором.  Я  испытывал
облегчение оттого, что не тот человек был моим отцом. Я всегда  ощущал  на
себе проклятие его слабости или того, в чем мне виделась слабость. У  него
была красивая страстная жена, но другой человек ее отнял, стал  отцом  его
ребенка, и он не нашел ничего лучшего,  как  уйти,  оставив  ей  все  свое
состояние, заползти в нору, подобно истекающему  кровью  зверю,  и  лежать
там, разменивая свой ум и волю  на  мелочь  набожного  идиотизма.  Он  был
праведным человеком. Но его праведность  ничего  мне  не  говорила,  кроме
того, что я не могу ею жить. Новый же мой  отец  не  был  праведником.  Он
наставил рога своему другу, изменил  жене,  взял  взятку,  довел,  хоть  и
невольно, человека до самоубийства. Но он делал добро. Он был справедливым
судьей. Он высоко держал голову. До последнего своего дня.  Он  не  сказал
мне: "Слушай, Джек, ты этого не сделаешь... не сделаешь... Понимаешь...  я
твой отец".
   Что же, я сменял хорошего слабого отца на  дурного  и  сильного.  И  не
жалел об этом. Когда я возвращался по набережной, мне было жалко судью, но
что до меня лично  -  обмен  меня  устраивал.  Потом  я  вспомнил  другого
старика, который наклонялся в грязной  комнате  над  полоумным  акробатом,
подносил шоколадку к заплаканному лицу; вспомнил ребенка  на  ковре  перед
камином и коренастого мужчину в черном, наклонявшегося к нему со  словами:
"На, сынок, но только кусочек до ужина". И я уже не был уверен, что лучше.
   Я бросил об этом думать. Какой смысл разбираться  в  своих  чувствах  к
ним, если я потерял их обоих? Обычно люди теряют одного отца,  но  у  меня
обстоятельства сложились так странно, что я потерял двух сразу. Я  откопал
правду, а правда всего убивает отца, будь он хорошим и слабым или дурным и
сильным, и вы остаетесь наедине с собой и с правдой и  никогда  ничего  не
сможете спросить у папы, который и сам-то ничего  не  знал  и  к  тому  же
мертв, как заклепка.
   На другой день, когда я вернулся в столицу, мне позвонили из  Лендинга.
Это был мистер Петас, душеприказчик судьи. По его словам, все  наследство,
не считая незначительных даров слугам, отходило ко мне. Я стал наследником
поместья, которое судья Ирвин спас когда-то единственным своим  бесчестным
поступком, - и я же, как слепое орудие справедливости, приставил  за  этот
поступок пистолет к его сердцу.
   Вся история выглядела такой нелепой и такой логичной,  что  я,  повесив
трубку, захохотал и едва смог остановиться. По прежде чем остановиться,  я
обнаружил, что,  собственно  говоря,  не  смеюсь,  а  плачу  и  без  конца
повторяю: "Бедный старик, бедный  старик".  Это  было  как  ледоход  после
долгой зимы. А зима была долгой.



9

   После тяжелого удара или кризиса, после первого потрясения, когда нервы
перестают дергаться и гудеть, вы привыкаете к новому порядку вещей, и  вам
кажется, будто никаких перемен больше быть не может. Вы приспосабливаетесь
и уверены, что новое равновесие установилось  навечно.  Так  я  чувствовал
себя после смерти судьи Ирвина, после возвращения в столицу. Мне казалось,
что история окончена, что игра, начавшаяся много лет назад, доиграна,  что
лимон выжат досуха. Но если в чем и можно быть уверенным, то только в том,
что ни одна история не имеет  конца,  ибо  история,  которая  нам  кажется
оконченной, - лишь глава истории, не  имеющей  конца.  И  доигрывается  не
игра, а только партия, партий же в игре много. Если игра остановилась - ее
просто прервали из-за темноты. Но день долог.
   Маленькая игра, которую вел Хозяин, еще не кончилась. Но я о ней  почти
забыл.  Я  забыл,  что  история  судьи  Ирвина,  которая  казалась   такой
законченной в себе, была лишь  главой  в  более  долгой  истории  Хозяина,
которая еще  не  кончилась  и  сама  была  лишь  главой  в  другой,  более
пространной истории.
   Когда я вошел к нему в кабинет, Хозяин посмотрел на меня из-за стола  и
сказал:
   - Черт подери, так он улизнул от меня, прохвост!
   Я ничего не ответил.
   - Я не просил тебя напугать его до смерти, я просил только припугнуть.
   - Он не испугался, - сказал я.
   - Какого же черта он это сделал?
   - Я тебе с самого начала сказал, что он не испугается.
   - Так почему же он это сделал?
   - Я не хочу это обсуждать.
   - Так почему же он это сделал?
   - Сказано тебе, я не хочу это обсуждать.
   Он посмотрел на меня с некоторым удивлением, встал и обошел стол.
   - Извини, - сказал он и положил тяжелую руку мне на плечо.
   Я отодвинул плечо.
   - Извини, - повторил он. - Вы ведь с ним одно время были приятелями?
   - Да, - сказал я.
   Он сел на стол, поднял свое широкое колено и сцепил на нем пальцы.
   - А Макмерфи еще цел, - задумчиво сказал он.
   - Да, Макмерфи цел, но ты поищи себе  другого  помощника,  если  хочешь
собирать на него материал.
   - Даже на Макмерфи? - спросил он шутливым тоном, который я оставил  без
внимания.
   - Даже на Макмерфи, - подтвердил я.
   - Джек, - сказал он, - ты ведь не бросаешь меня?
   - Нет, я бросаю определенные занятия.
   - Но ведь это правда?
   - Что?
   - Ну, черт его знает - что там было у судьи?
   Я не мог отрицать. Я вынужден был сказать "да". И я, кивнув, сказал:
   - Да, правда.
   - Ну так?
   - Я все сказал.
   Он сонно рассматривал меня из-под чуба.
   - Мальчик, - сказал он  рассудительно,  -  мы  не  первый  год  вместе.
Надеюсь, что мы будем вместе до конца. Мы с тобой  по  уши  в  этом  деле,
мальчик, - оба, ты и я.
   Я не ответил.
   Он продолжал разглядывать меня. Потом сказал:
   - Ты не беспокойся. Все образуется.
   - Ну да, - угрюмо отозвался я. - Ты будешь сенатором.
   - Я не про это. Я хоть сейчас мог бы стать сената"  ром,  если  бы  это
было все.
   - А что еще?
   Он не отвечал и даже смотрел не на  меня,  а  на  руки,  сцепленные  на
колене.
   - А, черт, - сказал он вдруг, - неважно. - Он внезапно отпустил колено,
нога с тяжелым стуком упала на пол, и он соскочил со стола. - Но пусть они
хорошенько помнят - Макмерфи и все остальные: я сделаю то,  что  мне  надо
сделать. Клянусь богом, сделаю, даже если мне придется переломать им кости
своими  руками.  -  И  он  вытянул  перед  собой  руки  с   растопыренными
скрюченными пальцами.
   Он оперся задом о стол и сказал скорее себе, чем мне:
   - Теперь этот Фрей. Фрей. - Затем он погрузился в хмурое  молчание,  и,
увидь его в эту минуту Фрей,  он  был  бы  очень  рад  очутиться  подальше
отсюда, на арканзасской ферме с неизвестным адресом.
   Итак, история Хозяина и Макмерфи, в которой история судьи  Ирвина  была
лишь эпизодом, продолжалась, но я в ней не участвовал. Я вернулся к  своей
невинном поденной работе и сидел в кабинете,  дожидаясь,  когда  незаметно
приблизится осень и земля на перекошенной  своей  оси  потихоньку  выведет
место, на котором я обосновался, из-под хрустальной лавины отвесных  лучей
огромного солнца. Листья дубов сухо шелестели по вечерам, когда поднимался
ветер, а за городом, там, где кончались  бетонные  тротуары  и  трамвайные
линии, спутанная чаща сахарного тростника ложилась под  тяжелым  ножом,  и
вечером на разбитых дорогах скрипели большими  колесами  возы,  заваленные
этим приторно-вонючим грузом, а еще дальше,  среди  черных  жирных  полей,
раздетых секачом, под шафранным небом заунывно пел негр о  каком-то  своем
уговоре с Иисусом. На университетском тренировочном поле  бутса  какого-то
долгоногого, крутоплечего парня снова и снова хлопала по кожаному  мячу  и
под крики и повелительные свистки вздымался, опадал и перекатывался клубок
тел. В  субботние  вечера  под  ослепительными  батареями  прожекторов  по
стадиону металось надсадное: "Том! Том! Том! Давай, Том!" Потому  что  Том
Старк нес мяч, Том Старк проходил по краю, Том Старк  прошивал  защиту,  и
был только Том, Том, Том.
   Спортивные корреспонденты писали, что он играет, как никогда. А он  тем
временем вгонял своего старика в  пот.  Хозяин  был  суров,  как  непьющий
шотландец,  все  учреждение  ходило  на  цыпочках,  стенографистки   после
очередной  диктовки  вдруг  заливались  слезами  над  своей  машинкой,   а
должностные лица, выйдя из кабинета, одной  рукой  прикладывали  платок  к
мертвенно-бледному лбу, а другой - нашаривали дорогу  в  длинной  приемной
под нарисованными глазами мертвых губернаторов в золотых рамах. Только для
Сэди Берк ничего не изменилось. Она по-прежнему откусывала слоги, как швея
нитку, и смотрела на  Хозяина  черными  горячими  глазами,  словно  богиня
судьбы, знающая цену всем вашим надеждам.
   Только в дни игр удавалось Хозяину стряхнуть тоску. Раза два я ходил  с
ним,  и,  когда  Том  показывал  класс,  Хозяин  преображался.  Его  глаза
выкатывались и блестели, он хлопал меня по спине и  тискал,  как  медведь.
Следы этого воодушевления видны были порой и  на  другое  утро,  когда  он
открывал спортивную страницу воскресной газеты,  но  на  всю  неделю  его,
конечно, не хватало. А Том ничуть не пытался  загладить  свою  вину  перед
стариком. Раз или два у них был крупный разговор по поводу того,  что  Том
отлынивал от тренировок и поссорился с тренером Билли Мартином.
   - А тебе-то какое дело?  -  спрашивал  Том,  стоя  посреди  прокуренной
комнаты в гостинице и расставив ноги, словно на палубе в  качку.  -  Какое
тебе дело, да и Мартину тоже, если я могу им насовать? А я могу, понял?  Я
пока могу им насовать, и какого черта  еще  тебе  надо?  Я  пока  могу  им
насовать, а ты можешь ходить и распускать хвост по этому случаю. Чего  еще
тебе надо?
   И с этими словами Том выходил, хлопал дверью, а  Хозяин  застывал,  как
статуя - по-видимому, от прилива крови к голове.
   - Ты слыхал, - говорил мне Хозяин, - нет, ты слыхал, что он говорит? За
это лупить надо. - Но он терялся. Это было видно невооруженным глазом.
   Хозяин по-прежнему занимался делом Сибиллы Фрей. Я,  как  известно,  не
принимал в нем участия. Дальнейшее было нетрудно предвидеть. Добраться  до
Макмерфи можно было  двумя  путями:  через  судью  Ирвина  и  через  Гумми
Ларсона. Хозяин хотел припугнуть судью, но ничего  не  вышло.  Теперь  ему
пришлось покупать Ларсона. Он мог купить Ларсона, потому  что  Ларсон  был
дельцом. Дело, и только дело. За подходящую  сумму  Гумми  продал  бы  что
угодно: свою бессмертную душу и священные кости матери, а его старый  друг
Макмерфи не был  ни  тем,  ни  другим.  Если  бы  Гумми  сказал  Макмерфи:
отставить, ты не будешь сенатором, - Макмерфи послушался  бы,  потому  что
без Гумми Макмерфи был никто.
   У Хозяина не было выбора. Ему пришлось покупать. Он мог бы  вступить  в
сделку с самим Макмерфи, пустить Макмерфи в сенат, с тем чтобы занять  его
место после следующих выборов. Но против  этого  имелось  два  возражения.
Во-первых, потеря времени. Сейчас  было  самое  время  Хозяину  наступать.
Позже он будет лишь одним из сенаторов, которым под пятьдесят.  Сейчас  он
был бы вундеркиндом, попахивающим серой.  Мальчик  с  будущим.  Во-вторых,
если он подпустит Макмерфи обратно к казенному пирогу, то множество людей,
которых даже ночью в спальной прошибает пот от одной мысли  стать  Хозяину
поперек дороги, решат, что  можно  лягнуть  Хозяина  и  убраться  целым  и
невредимым. Они начнут дружить и меняться сигарами с друзьями Макмерфи.  У
них даже появятся собственные мысли. Но было и  третье  возражение  против
сделки с Макмерфи. И не возражение даже, а  просто  факт.  Тот  факт,  что
Хозяин таков, каков он есть. Если Макмерфи принудит его к компромиссу,  то
пусть на этом нагреет руки кто угодно, только не сам  Макмерфи.  И  Хозяин
заключил сделку с Гумми Ларсоном.
   Дело  шло  не  о  мелочи.  Не  о  семечках.  О  подряде  на   постройку
медицинского центра. О передаче контракта Ларсону.
   Меня эти переговоры не касались. Ими  занимался  Дафи,  потому  что  он
давно проталкивал это  соглашение  и,  по-видимому,  должен  был  получить
лакомый кусочек в благодарность от Ларсона. Что ж, я  не  осуждал  его  за
это. Он честно зарабатывал свои деньги. Он ежился и  обливался  потом  под
зловещим взглядом Хозяина, пытаясь склонить его в пользу Ларсона.  Не  он,
не его усилия, а случай  был  виной  тому,  что  сделка  стала  возможной.
Поэтому я его не осуждаю.
   Все это творилось у меня за спиной, а вернее, под самым  носом,  потому
что в ту пору, с приближением осени я чувствовал, что постепенно отдаляюсь
от окружающего мира. Он мог идти своей дорогой, а я - своей. Вернее, я шел
бы  своей  дорогой,  если  бы  знал,  где  она.  Я  забавлялся  мыслью  об
увольнении, о том, чтобы сказать Хозяину: "Хозяин,  я  уматываю  отсюда  и
больше не вернусь". Я считал, что могу себе это позволить.  Теперь  мне  и
пальцем не надо было пошевелить ради утренней пышки и чашки кофе. Может, я
и не буду богатым-богатым, но богатым по-южному, достойно и благородно,  я
буду. У нас  никто  и  не  хочет  быть  богатым-богатым,  потому  что  это
вульгарно  и  низкопробно.  Так   что   мне   предстояло   стать   богатым
по-благородному. Как только там закруглятся с делами  судьи  (если  вообще
закруглятся, потому что дела его были в  запутанном  состоянии  и  на  это
требовалось время).
   Я буду по-благородному богатым, потому что я пожал  плоды  преступления
судьи, точно так же как после смерти матери я пожну плоды слабости Ученого
Прокурора - деньги, которые он оставил ей, когда узнал правду  и  ушел.  Я
тоже смогу уйти и на доходы от преступления судьи жить  красивой,  чистой,
безупречной жизнью в краях,  где  вы  сидите  за  мраморным  столиком  под
полосатым тентом, пьете вермут с сельтерской и черносмородинной настойкой,
а перед вами плещет и блещет прославленная морская синь. Но я не  ушел.  А
ведь в самом деле, потеряв обоих отцов,  я  чувствовал,  что  могу  уплыть
свободно, как воздушный шар  с  последним  обрезанным  канатом.  Но  плыть
пришлось бы на деньги  судьи  Ирвина.  А  деньги  эти,  давая  возможность
уплыть, как ни парадоксально, в то  же  самое  время  приковывали  меня  к
месту. Или, пользуясь другим сравнением, они были длинной якорной цепью, а
лапы якоря глубоко засели в иле и водорослях далекого  прошлого.  Пожалуй,
глупо было относиться так к  моему  маленькому  наследству.  Пожалуй,  оно
ничем не отличалось от любого другого наследства, полученного любым другим
человеком. Пожалуй, прав был император Веспасиан, когда, бренча в  кармане
джинсов деньгами, добытыми налогом  на  писсуары,  он  остроумно  заметил:
"Pecunia non olet" [деньги не пахнут (лат.)].
   Я не ушел, но выпал из потока событий и сидел в своем  кабинете  или  в
университетской библиотеке, читая книги и монографии о налогах, ибо теперь
я работал над приятным, чистым заданием: законопроектом о налогах.  Я  так
мало интересовался происходящим, что узнал о сделке  только  тогда,  когда
она состоялась.
   Однажды вечером я явился в резиденцию с портфелем, набитым заметками  и
таблицами, чтобы посовещаться с Хозяином. Хозяин был  не  один.  С  ним  в
библиотеке были Крошка Дафи, Рафинад и, к удивлению моему,  Гумми  Ларсон.
Рафинад притулился в уголке на стуле и держал обеими  руками  стакан,  как
держат дети. Время от времени он отпивал виски мелкими глоточками и  после
каждого глоточка поднимал голову, как  поднимает  голову  цыпленок,  когда
пьет.  Рафинад  не  был  пьяницей.  По  его   словам,   он   боялся,   что
"р-р-а-азнервничается" от виски. Это  было  бы  ужасно,  если  бы  Рафинад
разнервничался настолько, что не смог  бы  с  первого  выстрела  расшибить
банку из-под варенья, подброшенную в воздух, или утереть мулу  нос  задним
крылом "кадиллака". Дафи же, напротив, был пьяницей, но в тот вечер он  не
пил. У него явно не было настроения пить, хотя в его  глазках  то  и  дело
вспыхивал тусклый огонек торжества и  хотя  ему  было  неуютно  стоять  на
открытом месте перед кожаной кушеткой. Беспокойство его усугублялось  тем,
по крайней мере отчасти, что Хозяин пил - и самым решительным  образом.  А
когда Хозяин пил, его сдерживающие центры, и в  обычное-то  время  слабые,
полностью выключались. Теперь он пил вовсю. Это напоминало первую  голубую
зарницу после трехдневного  падения  барометра.  Он  сидел,  развалясь  на
кушетке, а на полу рядом