когда она
вышла из комнаты. Посмотрев на  нее,  я  почувствовал,  что  прошла  целая
вечность с тех пор, как я видел ее на  рождество,  когда  она  приехала  в
Лендинг на каникулы из школы мисс Паунд.  Теперь  она  явно  не  была  той
маленькой девочкой, которая носила тупоносые черные туфли с  перепонкой  и
белые, намыленные носки. На ней было прямое белое  полотняное  платье,  но
прямой покрой и жесткое  полотно,  как  ни  странно,  только  подчеркивали
мягкие линии тела. Ее волосы, заколотые узлом на затылке, были  перевязаны
белой лентой. Она улыбнулась, и эта улыбка, знакомая мне с детства,  вдруг
показалась новой; она сказала: "Здравствуй, Джек", а я держал  ее  сильную
узкую ладонь и думал, что вот настало лето.
   Лето настало. И совсем не такое, как все, что были раньше, и  все,  что
были потом. Днем я, как всегда, проводил много времени с  Адамом,  и,  как
всегда, Анна увязывалась за нами; она увязывалась за нами потому, что  они
с Адамом очень дружили. В то лето мы с Адамом играли в  теннис  по  утрам,
пока не начинало припекать, и Анна приходила с нами,  садилась  в  ажурной
тени мимоз и миртов, смотрела, как Адам гоняет меня  по  корту,  и  звонко
хохотала, когда я спотыкался о собственную  ракетку.  Иногда  она  и  сама
гоняла меня, потому что играла она хорошо, а я - плохо.  Она  и  на  самом
деле играла хорошо, несмотря на свою хрупкость; в  ее  тонких  руках  была
настоящая сила. И ноги у нее были быстрые; юбка захлестывала их, словно  у
танцовщицы, а белые туфли так и мелькали. Но лучше всего я помню ее  в  те
утренние часы на задней линии корта, когда,  поднявшись  на  цыпочки,  она
подавала  -  ракетка  занесена  над   головой,   откинутая   правая   рука
приподнимает грудь, а левая, из которой только что  вылетел  мяч,  еще  не
опущена  и  словно   что-то   срывает   в   воздухе;   лицо,   строгое   и
сосредоточенное, обращено к яркому солнцу, широкому небу и белому  мячику,
повисшему в нем, словно земной шар в океане света.  Да,  это  классическая
поза, и очень жалко, что греки не играли в теннис, потому что, если бы они
играли в теннис, они непременно  изобразили  бы  на  греческой  вазе  Анну
Стентон. А впрочем, едва ли. Ведь в этот миг тело, несмотря  на  всю  свою
пластику, слишком воздушно, слишком напряжено, слишком  на  цыпочках.  Это
миг перед взрывом, а на вазах греки таких  состояний  не  изображали.  Вот
почему этот миг и запечатлен не на вазе в музее, а в моем мозгу, где никто
его не видит, кроме  меня.  Ибо  это  мгновение  перед  взрывом,  и  взрыв
происходил. Ракетка бьет, овечьи жилы звенят, и  белый  мячик  несется  на
меня, а я, как водится, его пропускаю, гейм кончен, сет кончен, и мы  идем
домой сквозь недвижный зной дня, ибо роса уже высохла и  утренний  ветерок
стих.
   Но впереди  у  нас  еще  оставались  послеполуденные  часы.  Во  второй
половине дня мы уходили купаться или сначала плавать под парусом, а  потом
купаться, все втроем, а иногда вместе с другими  мальчиками  и  девочками,
чьи родители жили на набережной или приезжали сюда погостить. После  обеда
мы снова собирались вместе и в потемках сидели у Стентонов или  у  нас  на
веранде, шли в кино либо купались  при  луне.  Однажды  вечером,  когда  я
пришел к ним, Адама не было -  он  повез  куда-то  отца,  -  и  поэтому  я
пригласил Анну в кино. На обратном пути мы  остановили  машину  -  я  взял
открытую двухместную, потому  что  мать  укатила  со  своей  компанией  на
большой, - и любовались бухтой за мысом Хардин. Лунный свет протянулся  по
зыбкой воде холодной огненной межой. Казалось,  этот  белый  огонь  сейчас
перекинется на весь океан, словно  пожар  в  степи.  Но  сверкающая  рябая
полоса только чуть колыхалась и таяла у размытого светлого горизонта.
   Мы сидели в машине, спорили о только что виденном фильме и смотрели  на
лунную дорожку. Постепенно разговор замер. Анна сползла на  край  сиденья,
откинула голову на спинку и стала  смотреть  в  небо  -  верх  машины  был
опущен, и лицо ее при лунном свете казалось гладким, как  мрамор.  Я  тоже
сполз на край и стал смотреть в небо - не знаю уж, каким там казалось  мое
лицо при лунном свете. Я думал, что вот сейчас протяну руку и  обниму  ее.
Взглянув на нее украдкой,  я  увидел  ее  мраморно-гладкое  лицо  и  руки,
лежавшие на коленях ладонями вверх,  с  чуть  согнутыми  пальцами,  словно
готовыми принять подарок. Мне было очень легко дотянуться до нее, взять ее
за руку и, принявшись за дело, поглядеть,  далеко  ли  мы  зайдем.  Ибо  я
мыслил  именно  такими  понятиями  -   затасканными   ходовыми   понятиями
университетского юнца, считающего себя дьявольски опытным мужчиной.
   Но я не протянул руки. Тот маленький кусок кожаной обивки,  на  котором
она лежала,  подставив  лунному  свету  лицо  и  уронив  на  колени  руки,
казалось, отделен от меня тысячей  миль.  Я  сам  не  понимал,  почему  не
протягиваю руки. Я уверял себя, что ничуть не робею, ничуть  не  боюсь,  я
говорил себе: "Черт, она ведь еще ребенок, чего я на самом деле тяну -  ну
рассердится на худой конец, тогда я больше не полезу. Да и не  рассердится
она, - говорил я себе, - что она, не знает, для чего мы остановились,  для
чего сидят с ребятами в машине - не для того же, чтобы в шахматы при  луне
играть. Ей не впервой - небось  кто-нибудь  перебирал  уже  клавиши  этого
инструмента". Сначала меня отвлекла эта мысль, но потом бросило в  жар,  я
разозлился. Я приподнялся, чувствуя непонятное смятение. "Анна... Анна..."
- начал я, не зная, что хочу сказать.
   Она обернулась ко мне, не поднимая головы со спинки  сиденья  -  просто
перекатила ее по кожаной подушке. Потом приложила палец к губам и сказала:
"Тс-с...  тс-с-с!.."  Она  отняла  палец  и  улыбнулась  мне   открыто   и
простодушно через всю тысячу миль кожаной подушки, которая нас разделяла.
   Я опустился на место. Мы долго еще лежали так, глядя  на  небо,  омытое
лунным светом, слушая, как вода тихо лижет  гальку  мыса.  Чем  дольше  мы
лежали, тем громадное казалось мне небо.  Я  снова  украдкой  взглянул  на
Анну. Глаза ее были закрыты, и, когда я подумал, что она больше не смотрит
вместе со мной на небо, я вдруг почувствовал себя одиноким, покинутым.  Но
она открыла глаза - я следил за ней и сразу это заметил -  и  опять  стала
смотреть на небо. Я лежал рядом, глядел вверх и ни о чем не думал.
   В те годы мимо переезда за Берденс-Лендингом  без  четверти  двенадцать
ночи проходил поезд. У переезда он всегда гудел. Он загудел и в ту ночь, и
я понял, что сейчас без четверти двенадцать. И  что  пора  домой.  Я  сел,
завел мотор, развернулся и поехал обратно. Мы не произнесли ни слова, пока
не остановились у дома Стентонов. Там Анна мигом выскользнула  из  машины,
на секунду замерла на ракушечной дорожке, тихо сказала:  "Спокойной  ночи,
Джек" - и взбежала по ступенькам. Все это произошло прежде,  чем  я  успел
опомниться.
   Я растерянно смотрел на черное отверстие двери - войдя, Анна не  зажгла
на веранде света - и напряженно вслушивался,  словно  ожидал  сигнала.  Но
вокруг не раздавалось ни звука, если не считать безымянных  шорохов  ночи,
слышных даже при полном безветрии  и  вдали  от  берега,  где  никогда  не
умолкает вода.
   Через несколько минут я завел мотор и, со скрежетом разбрасывая  шинами
ракушки, вылетел из имения Стентонов. На  набережной  я  дал  полный  газ,
чтобы эти сонные паразиты в белых виллах знали,  где  раки  зимуют.  Чтобы
повскакали в своих постелях как ошпаренные. С ревом пролетев миль  десять,
я въехал в  сосновый  лес,  где  спугнуть  можно  было  только  филина  да
какого-нибудь одичавшего  скваттера,  который  валяется  в  своей  берлоге
посреди  топи  -  божий  дар  малярийным  комарам.  Тут  я  сбросил   газ,
развернулся и, откинувшись на спинку, тихо поехал назад, словно в лодке по
течению.
   Но дома, стоило мне лечь в постель, как я вспомнил - нет, не  вспомнил,
а увидел - запрокинутое лицо Анны с закрытыми глазами, под лунным  светом;
и я вспомнил тот давний пикник, тот день, когда мы  купались  в  море  под
грозовыми тучами и она лежала на спине, обратив лицо с закрытыми глазами к
пурпурно-зеленому небу, а в высоте над ней пролетала белая чайка.  До  сих
пор я, кажется, ни разу об этом не вспоминал, а если и  вспоминал,  то  не
придавал никакого значения; теперь же, в постели,  я  вдруг  почувствовал,
что стою на грани какого-то головокружительного открытия. Я понял: то, что
было сегодня, - лишь продолжение того,  что  было  тогда,  на  пикнике,  и
сегодняшнее все время жило в том, что было раньше, а я этого  не  знал,  я
откинул это или обронил, а ведь  это  все  равно  что  обронить  зерно  и,
вернувшись на то же место, увидеть растение в полном цвету или  все  равно
что бросить в огонь вместе с мусором  бурую  палочку,  а  она  оказывается
динамитом, и все летит кувырком.
   Все полетело кувырком. Я вскочил на кровати  как  ошпаренный,  не  хуже
сонных паразитов. Я сидел на кровати, преисполненный безмерного  восторга.
Такого я еще никогда не испытывал. У меня сперло дыхание, надулись жилы на
лбу, будто я нырнул слишком глубоко и не  знаю,  выплыву  ли  наверх.  Мне
казалось, что сейчас я постигну последнюю, всеобъемлющую истину. Еще миг -
и постигну. Потом я перевел дух. "Господи!  -  сказал  я.  -  Господи!"  И
широко раскинул руки, словно мог охватить весь белый свет.
   Я снова вызвал в памяти ее лицо на воде,  под  хмурым  пурпурно-зеленым
небом, где пролетала белая чайка. Меня  ошеломило  это  воспоминание,  эта
картина, снова возникшая  перед  глазами;  ибо  то,  что  вызвало  у  меня
восторг, было забыто, заслонено самим чувством восторга, которое  затопило
весь мир. И когда эта картина  возникла  передо  мной,  ощущение  восторга
прошло, я почувствовал огромную нежность, нежность,  пронизанную  печалью,
словно нежность была мясом, а печаль - нервами и сосудами моего тела.  Это
звучит нелепо, но так оно и было. Именно так.
   Тогда  я  подумал  очень  объективно,  будто  наблюдал  за   состоянием
постороннего человека: "Ты влюблен".
   Меня смутила эта мысль. Что я влюблен. И что это совсем не так,  как  я
себе представлял. Я удивился, оторопел, как человек, который вдруг узнает,
что получил в наследство миллион и в любую минуту может взять его в банке,
или, наоборот, как человек, узнавший, что маленькая горошина у него внутри
- рак и он носит в себе эту загадочную, набухающую апокалипсическую штуку,
которая часть его самого  и  в  то  же  время  чужеродное  тело,  враг.  Я
осторожно встал с постели, подошел к окну, неся себя так бережно, будто  я
был корзиной яиц, и стал глядеть в залитую лунным светом ночь.
   Итак, молодой студент, который считал себя дьявольски опытным, видавшим
виды мужчиной и, глядя в тот вечер  на  другой  край  кожаного  сиденья  в
машине, позволял себе пошлые, затасканные мысли, как бы пытаясь  оправдать
собственное представление о себе, - итак, он не протянул  руки  к  другому
краю сиденья и в результате стоял в  чем  мать  родила  у  открытого  окна
темной  комнаты  и  всматривался  в   беспредельную   лунную   ночь,   где
поблескивало  море  и  пересмешник  в  зарослях  мирта  надрывно  вещал  о
непререкаемой красоте и справедливости вселенной.
   Вот так и ночи стали Анной Стентон. Потому что в ту ночь в машине  Анна
сыграла со мной хитрую шутку. Без рук и без слов, но руки и слова  тут  не
понадобились. Повернув голову на кожаной  спинке  сиденья,  она  приложила
палец к губам, сказала: "Тс-с, тс-с-с..." - и улыбнулась. И  всадила  свой
гарпун глубже прежнего. Квикег [гарпунщик из романа Германа Мелвилла "Моби
Дик"] пронзил  им  два  метра  сала,  до  самого  нутра,  но  я  этого  не
подозревал, пока не выбрали линь и зубцы не рванули живое мясо, которое  и
было настоящим мной. А я-то думал, что из сала целиком состою.  И  мог  бы
дальше так думать.
   Да, Анна Стентон была моими ночами. И днями тоже, но в течение дня  она
была не всем его содержанием, а  скорее  привкусом,  эссенцией,  климатом,
запахом, без которых все остальное ничего не стоит.  С  нами  часто  бывал
Адам, а иногда и другие - с книгами, бутербродами и одеялами - в  сосновом
бору, на пляже, на корте, на тенистой веранде, где играл патефон, в лодке,
в кино. Но иногда она роняла книгу на одеяло, ложилась на спину, глядя  на
высокий свод  перепутавшихся  сосновых  веток,  а  я  посматривал  на  нее
украдкой и через минуту забывал о существовании Адама. Или на веранде она,
бывало, смеется и болтает с другими под звуки патефона, и я вдруг  замечу,
что она затихла, задумалась, может, только на миг, и взгляд  ее  устремлен
куда-то далеко, за пределы веранды, двора, и снова на  один  этот  миг  ни
Адама, ни остальных будто не существует.
   А еще мы ездили в гостиницу, где была вышка для прыжков в воду -  очень
высокая, потому что гостиница была шикарной и время от времени  устраивала
выставки и скачки. В то лето  Анна  помешалась  на  прыжках  в  воду.  Она
влезала наверх - с каждым днем все выше - и замирала  там,  на  солнце,  у
самого края. Когда она поднимала руки, я чувствовал,  что  внутри  у  меня
сейчас что-то лопнет. Потом она летела вниз  ласточкой,  раскинув  руки  и
выгнув узкое тело с крепкой грудью и плотно  сдвинутыми  длинными  ногами.
Она слетала вниз, освещенная солнцем, я смотрел на нее, и вокруг  нас  как
будто не было никого. Я задерживал дыхание, пока внутри у меня не лопалось
то, что должно было лопнуть. Она  врезалась  в  воду,  и  сомкнутые  пятки
исчезали в венке пены и брызг.  Адам  злился,  что  она  прыгает  с  такой
высоты.
   - Ну, Адам, - говорила она. - Ну, Адам, ничего, ведь это так здорово.
   И - по лестнице, вверх. Вверх и прыжок. Вверх и прыжок. Вверх и прыжок.
Снова и снова. Я думал: какое у нее лицо, когда она входит в воду? Что оно
выражает?
   Но иногда днем мы оставались совершенно одни. Иногда мы с ней удирали в
сосновый бор и бродили по глухому ковру игольника, держась за руки. Был  у
нас и маленький поплавок для ныряния, доска  на  якоре  метрах  в  ста  от
берега, против причала Стентонов. Мы с ней уплывали туда,  пока  остальные
дурачились на пляже или когда никого не  было,  и  лежали  там  на  спине,
закрыв  глаза,  касаясь  друг  друга  только  кончиками  пальцев;   пальцы
покалывало, словно с них ободрали кожу и обнажили нервы, словно в них было
сосредоточено все мое существо.
   По вечерам мы бывали вдвоем довольно часто. Раньше вместе были  Адам  и
я, а за нами увязывалась Анна, теперь оказалось, что вместе Анна и я, а за
нами увязывается Адам. Но чаще он  оставался  дома  и  читал  Гиббона  или
Тацита -  в  ту  пору  он  бредил  Древним  Римом.  Перемена  произошла  с
легкостью, какой я не ожидал. Наутро после нашей поездки в машине  я,  как
всегда, играл с ними в теннис, а днем пошел с ними купаться. Я поймал себя
на том, что не спускаю глаз  с  Анны,  но  больше  никакой  разницы  я  не
заметил. В ней я не видел никакой перемены. Я стал сомневаться,  произошло
ли вообще что-нибудь, возил ли я ее  вчера  вечером  в  кино.  Но  сегодня
вечером мне необходимо было ее видеть.
   Я пошел к ним,  когда  стало  смеркаться.  Она  сидела  на  веранде  на
качелях. Адам был наверху, писал письмо. Что-то  для  отца,  сказала  она.
Спустится через несколько минут. Она предложила мне сесть, но я отказался.
Я стоял в дверях, чувствуя неловкость, и не знал, что сказать.  Наконец  я
выпалил:
   - Пойдем к причалу, давай погуляем. -  И  неуверенно  добавил:  -  Пока
Адама нет.
   Она встала, не говоря ни слова, и подала мне руку - подала сама,  и  от
этого в моем организме сразу заревели пожарные сирены,  зазвенели  звонки,
забили колокола. Она пошла со мною вниз по  лестнице,  по  дорожке,  через
шоссе, к причалу. Мы пробыли там очень долго. За это  время  Адам  мог  бы
написать десяток писем. Но на  причале  ничего  не  произошло:  мы  просто
сидели на краю, свесив ноги, держались за руки и смотрели на бухту.
   Недалеко от бухты, у шоссе,  как  раз  против  дома  Стентонов,  стояла
густая миртовая роща. На обратном пути, когда мы подошли к ней, держась за
руки, я остановился под деревьями, притянул Анну к себе - рывком, неловко,
потому что задумал это еще по дороге к причалу и долго себя настраивал,  -
и поцеловал. Она не противилась, руки ее  висели  неподвижно,  но  на  мой
поцелуй она не ответила и лишь покорно приняла  его,  как  пай-девочка.  Я
посмотрел ей в лицо: оно было спокойно, но  затуманено  раздумьем,  как  у
ребенка, когда он решает, нравится ему новое кушанье или нет. И я подумал:
"Боже мой, да она, наверно, еще не целовалась, хотя ей уже семнадцать  или
скоро семнадцать" - и чуть не расхохотался - такое смешное было у нее лицо
и так я был счастлив. Я поцеловал ее  опять.  На  этот  раз  она  ответила
поцелуем, правда робко, как бы пробуя, но ответила.
   - Анна... - сказал я, сердце у меня  прыгало,  а  голова  кружилась.  -
Анна, я тебя люблю, страшно люблю...
   Она держалась обеими  руками  за  мой  пиджак,  под  плечами,  и  слабо
прижималась ко мне, склонив голову вниз и набок, словно  просила  прощения
за какой-то проступок. Она не ответила на мои слова и, когда  я  попытался
поднять ей голову, только сильнее прижалась к плечу и крепче ухватилась за
пиджак. Я гладил ее волосы, вдыхая их свежий запах.
   Через какое-то время, не знаю, долгое или короткое, она высвободилась и
сделала шаг назад.
   - Адам ждет... - сказала она. - Надо идти...
   Я пошел за ней через шоссе к воротам Стентонов. Пройдя несколько  шагов
по дороге к дому, она помедлила, чтобы я мог ее догнать. Потом взяла  меня
за руку, и так, держась за руки, мы  дошли  до  веранды,  где  должен  был
сидеть Адам.
   Там он и сидел - я увидел, как разгорелся от длинной затяжки,  а  потом
потемнел огонек его сигареты.
   Держа меня за руку, но еще крепче, словно  выполняя  какое-то  решение,
она поднялась по ступенькам веранды,  отворила  свободной  рукой  дверь  и
вошла, ведя меня за собой. Мы постояли немного, держась за руки. Потом она
сказала:
   - Привет, Адам.
   И я сказал:
   - Привет, Адам.
   - Привет, - сказал он.
   Мы продолжали стоять, точно чего-то  ждали.  Потом  она  отпустила  мою
руку.
   - Пойду наверх, - объявила она. - Спокойной ночи.
   И убежала, быстро, глухо пошлепывая резиновыми  подошвами  по  дощатому
полу веранды и прихожей.
   А я все стоял.
   Пока Адам не сказал мне:
   - Какого черта ты не садишься?
   Тогда я сел. Адам кинул мне пачку сигарет. Я вынул одну и стал искать в
карманах спички, но не нашел. Он наклонился, зажег спичку и поднес к  моей
сигарете. Мне показалось, будто он нарочно осветил меня, чтобы  разглядеть
мое лицо, а свое прячет в тени. Я чуть было не отпрянул назад и  не  вытер
рот рукой, чтобы проверить, нет ли там губной помады.
   Сигарета зажглась, я убрал голову от огня и сказал:
   - Спасибо.
   - Пожалуйста, - ответил он, и  на  этом,  в  сущности,  кончилась  наша
беседа в тот вечер. А нам было о чем поговорить. Он мог задать мне вопрос,
который, я знаю, его волновал. Да и я мог ответить, не дожидаясь  вопроса.
Но ни один из нас не сказал того, что надо. Я  боялся  этого  вопроса,  и,
сколько бы я себя ни убеждал, что ну его к  черту,  не  его  это  дело,  я
чувствовал себя виноватым, словно обокрал его. Но в  то  же  время  я  был
очень возбужден и хотел, чтобы он меня спросил - мне  хотелось  рассказать
кому-нибудь, какая Анна Стентон замечательная  и  как  я  влюблен.  Словно
ощущение влюбленности не  будет  полным,  пока  я  кому-нибудь  не  скажу:
"Послушай, я ведь влюблен, будь я проклят, если вру". В этот  миг  полнота
чувств требовала исповеди так же, как позднее она потребует жарких, потных
объятий. И вот я сидел  на  темной  веранде,  поглощенный  мыслью,  что  я
влюблен,  стремясь  рассказать  об  этом,  чтобы  полнее   пережить   свое
состояние, и прекрасно обходился в ту  минуту  без  предмета  своей  любви