сне,  где  с
утра еще рос зуб - до визита к дантисту, - или как сердце в  груди,  когда
ты стоишь на перекрестке, ждешь зеленого света и вдруг вспомнишь все,  что
было и могло бы быть, если бы не случилось то, что случилось.
   Потом, глядя на листья, я вдруг услышал короткий сухой треск со стороны
сарая. Потом он раздался снова.  Потом  я  понял,  что  он  означает.  Это
Рафинад на заднем дворе  баловался  со  своим  9,65-"спешиал".  Он  ставил
бутылку или консервную банку на столб, поворачивался к столбу спиною и шел
прочь,  держа  погремушку  левой  рукой  за  ствол  и  не  снимая   ее   с
предохранителя, - шел неторопливо на своих коротеньких ножках, одетых, как
всегда, в синие диагоналевые штаны, болтавшиеся мешком на  его  висловатом
заду, и последние лучи солнца высвечивали лысину, словно белесый лишайник,
в жестких побегах его волос. Потом он вдруг  останавливался,  перехватывал
погремушку в правую руку, поворачивался неуклюже, но стремительно,  словно
внутри у него спустили пружину, и погремушка грохала, и либо банка слетала
со столба, либо бутылка  разбивалась  вдребезги.  Почти  наверняка.  Тогда
голова Рафинада дергалась, и, брызгая слюной, он говорил:
   - З-з-зар-раза.
   Раздавался короткий сухой треск, и наступала тишина. Значит, он попал с
первого  раза  и  тащился  назад,  чтобы  поставить  новую.  Потом   опять
раздавался треск, и опять тишина. Или треск раздавался  два  раза  подряд.
Значит, он промахнулся в первый раз и попал со второго.
   Потом я, наверно, задремал  и  проснулся  оттого,  что  рядом  со  мной
оказался Хозяин и произнес:
   - Пора ужинать.
   Мы пошли ужинать.
   Мы сели за стол, дед Старк - на одном конце, на  другом  -  Люси.  Люси
смахнула со щеки влажную прядь  и,  как  генерал,  объезжающий  войска,  в
последний раз окинула взглядом стол, проверяя, все ли на  месте.  Да,  она
попала в свою стихию. Теперь ей это редко удавалось, но, когда  удавалось,
прыти ей было не занимать.
   Челюсти работали вокруг стола, Люси наблюдала за их работой.  Сама  она
почти не ела и только следила, чтобы не оставалась пустой ни одна тарелка,
смотрела, как жуют челюсти, и лицо  ее  разглаживалось  от  тихой  веры  в
счастье, смягчалось,  как  лицо  механика,  когда  он  входит  в  машинное
отделение и видит слившийся  в  круг  маховик,  тяжкое  снование  поршней,
балетные скачки стальных шатунов по их строгим орбитам, и в  электрическом
свете все гудит, поет, сверкает перед ним, словно вечный  механизм  головы
господней, а корабль отмеривает свои двадцать  два  узла  по  стеклянному,
застывшему под звездами морю.
   Челюсти жевали, и Люси сидела с блаженным видом человека,  выполнившего
свое предназначение.
   Едва я успел проглотить последнюю ложку шоколадного мороженого, которую
мне пришлось заталкивать в себя, точно цементный раствор в яму для столба,
как Хозяин, едок столь же мощный, сколь и  методичный,  дожевал  последний
кусок, поднял голову, утер салфеткой подбородок и сказал:
   - Так, а теперь Рафинад и мы с Джеком поедем прокатиться по шоссе.
   Люси Старк бросила на  Хозяина  быстрый  взгляд,  потом  отвернулась  и
поправила на столе солонку. Сначала вам могло показаться,  что  это  самый
обычный взгляд, каким награждают мужа, когда,  отвалившись  от  ужина,  он
объявляет о своем намерении сбегать  в  город  прогуляться.  Но  потом  вы
понимали, что это не так. В нем не было ни вопроса, ни протеста, ни укора,
ни    приказа,    ни     обиды,     ни     слез     -     никаких     этих
"значит-ты-меня-больше-не-любишь". В нем ничего не было, и именно это было
в нем самое замечательное. Это был подвиг. Всякий акт чистого восприятия -
подвиг, и, если вы не верите мне, проверьте сами.
   Дед же поднял глаза на Хозяина и сказал:
   - А я-то думал... я думал, ты заночуешь здесь.
   И догадаться, что он имел в виду, было  гораздо  легче.  Сын  приезжает
домой, и родитель расставляет свои сети. Старику - или  старухе  -  нечего
сказать сыну. Им и надо всего-навсего, чтобы ребенок посидел час-другой  в
кресле да лег с  ними  спать  под  одной  крышей.  Это  не  любовь.  Я  не
утверждаю, что нет такой вещи, как любовь. Я  просто  говорю  о  том,  что
отличается от любви, но иногда пользуется ее именем. Вполне может статься,
что без того, о чем я говорю, вообще бы не было никакой любви. Но само  по
себе это не любовь. Это в крови человека. Тяга к родной крови -  это  всем
предопределено. Она и отличает  человека  от  довольной  твари.  Когда  вы
рождаетесь, ваши отец и мать что-то теряют и лезут из кожи вон, чтобы  это
вернуть, а это и  есть  вы.  Они  знают,  что  всего  им  не  вернуть,  но
постараются вернуть кусок побольше. И возвращение в лоно семьи,  с  обедом
под кленами, очень похоже на ныряние в бассейн к  осьминогам.  По  крайней
мере так я сказал бы в тот вечер. И вот дед Старк двинул  кадыком,  поднял
пасмурные старые голубые глаза на Хозяина, который  был  плотью  от  плоти
его, хотя вы никогда  бы  этого  не  угадали,  и  закинул  сеть.  Но  сеть
вернулась пустой. По крайней мере без Вилли.
   - Нет, - сказал Хозяин, - надо двигаться.
   - Я-то думал, - начал старик, но сдался и затих. - Ну, коли дела...
   - Какие там дела, - сказал Хозяин. - Так, забава. Я, во всяком  случае,
намерен позабавиться. - Он рассмеялся, встал из-за стола,  звучно  чмокнул
Люси в левую щеку, хлопнул сына по плечу с той неловкостью,  с  какой  все
отцы хлопают сыновей по плечу (словно извиняются  за  что-то,  а  впрочем,
всякому, кто хлопнул по плечу Тома,  лучше  было  извиниться,  потому  что
мальчишка был заносчивый и даже  головы  не  повернул,  когда  Хозяин  его
хлопнул).
   Затем Хозяин сказал:
   - Вы ложитесь, не ждите нас, - и направился к  двери.  Мы  с  Рафинадом
пошли за ним. До сих пор я и  не  подозревал,  что  хочу  прокатиться.  Но
Хозяин редко предупреждал о чем-нибудь заранее. И я достаточно хорошо  его
знал, чтобы не удивляться.
   Когда я подошел к "кадиллаку", Хозяин уже сидел впереди на своем месте.
Я влез на заднее сиденье,  мысленно  готовясь  к  тому,  как  меня  начнет
швырять из стороны в сторону на поворотах. Рафинад заполз к себе под руль,
нажал на стартер и заухал: "Хку-хку-хку", как неясыть  ночью  на  болотах.
Если бы ему хватило времени и слюны, он спросил бы: "Куда?" Но  Хозяин  не
стал дожидаться. Он сказал:
   - В Берденс-Лендинг.
   Значит, вот что. Берденс-Лендинг. Мог бы и сам догадаться.


   Берденс-Лендинг  лежит  в  ста  тридцати  милях   от   Мейзон-Сити,   к
юго-западу. Если умножить сто тридцать на два, получится двести шестьдесят
миль. Было часов девять, светили звезды, в низинах стлался туман. Один бог
знает, когда мы ляжем слать и во сколько  встанем  завтра,  чтобы,  плотно
позавтракав, ехать назад, в столицу.
   Я откинулся на спинку и закрыл глаза. Гравий стучал под крыльями, потом
перестал, машина накренилась, вместе с ней накренился я, и  это  означало,
что мы снова на шоссе и сейчас дадим ходу.
   Мы помчимся по бетону, белеющему под звездами среди перелесков и темных
полей, залитых  туманом.  В  стороне  от  дороги  вдруг  возникнет  сарай,
торчащий из тумана, как дом из воды, когда река прорывает дамбу. Покажется
у  обочины  корова,  стоящая   по   колено   в   тумане,   с   мокрыми   и
перламутрово-белыми от росы рогами, она будет смотреть на черную тень, где
спрятаны мы, а мы будем рваться в пылающий коридор, но он будет убегать от
нас, все так же рассекая тьму перед самым носом. Корова  будет  стоять  по
колено во мгле, смотреть на черную тень и сноп света, а потом на то место,
где была тень и был свет, с тяжелым, смутным кротким равнодушием, с  каким
смотрел бы Бог, или Судьба, или я, если бы я стоял по колено  во  мгле,  а
черная тень и слепящий свет проносились мимо меня и таяли  среди  полей  и
перелесков.
   Но я не стоял в поле среди мглы, мгла не текла вокруг моих колен,  и  в
голове моей не тикало  ночное  безмолвие.  Я  сидел  в  машине  и  ехал  в
Берденс-Лендинг, названный так по имени людей, от которых и я получил свое
имя, - в Берденс-Лендинг, где я родился и вырос.
   Мы будем ехать среди полей до самого города. Потом вдоль дороги встанут
деревья, а под ними - дома, в которых гаснут окна,  потом  мы  вылетим  на
главную улицу с ярко освещенным  входом  в  кино,  где  жуки  врезаются  в
лампочки, летят рикошетом на тротуар и хрустят под ногами прохожих. Люди у
пивной проводят взглядом громоздкий черный призрак, один из них плюнет  на
бетон и скажет:
   - Сволочь, тоже мне шишка на ровном месте. - И ему захочется  сидеть  в
черной большой машине, большой, как катафалк, и мягкой, как мамина  грудь,
дышащей без хрипа на скорости семьдесят пять  миль,  и  катить  куда-то  в
темноту. Что же, я и катил куда-то. Я катил на родину, в Берденс-Лендинг.
   Мы въедем в город по новому приморскому бульвару. Соленый воздух отдает
там рыбным  печальным,  нежным  и  чистым  запахом  отмелей.  Мы  приедем,
наверно, в полночь, когда три квартала деловой части  города  погружены  в
темноту. За этими кварталами идут маленькие домишки, а за ними, у  залива,
- другие дома, обсаженные магнолиями и дубами; их белые  стены  мерцают  в
темноте под деревьями, и зеленые жалюзи на окнах кажутся черными дырами. В
комнатах спят люди, укрывшись только простыней. В одной из этих комнат  за
зелеными жалюзи родился я. В одной из них, в ночной  рубанке,  отороченной
кружевом, спит моя мать; лицо  у  нее  гладкое,  как  у  девушки,  и  лишь
морщинки в углах глаз и рта, которых все равно  не  видно  в  темноте,  да
лежащая на простыне хрупкая, сухая рука  с  крашеными  ногтями  выдают  ее
возраст. Там же спит и Теодор Марел, и тихое аденоидное посапывание льется
из-под его золотистых усов. Но все это законно - мать замужем за  Теодором
Марелом,  который  намного  моложе  ее,  у  которого   золотистые   волосы
курчавятся на круглой голове, как сливочная помадка, и  который  доводится
мне отчимом. Ладно, он у меня не первый отчим.
   А дальше, под  своими  собственными  дубами  и  магнолиями,  стоит  дом
Стентонов, запертый и пустой, потому что Анна и Адам давно выросли,  живут
в городе и больше не ездят со мной на рыбалку,  а  сам  старик  умер.  Еще
дальше,  где  опять  начинаются  поля,  стоит  дом  судьи  Ирвина.  Мы  не
остановимся, пока туда не приедем. Мы нанесем судье небольшой визит.
   - Хозяин, - сказал я.
   Он обернулся, и я увидел тяжелые очертания  его  головы  на  фоне  ярко
освещенного бетона.
   - Что ты собираешься ему сказать? - спросил я.
   - Этого никогда не знаешь заранее, - ответил он.  -  Я,  может,  вообще
ничего не скажу. Черт его знает, может,  мне  и  нечего  ему  говорить.  Я
только хочу на него поглядеть как следует.
   - Судью на испуг не возьмешь.
   Нет, не возьмешь его  на  испуг,  подумал  я,  вспоминая  прямую  спину
человека, который, соскочив с седла, забрасывал поводья  на  стентоновский
забор и шагал по ракушечной аллее с панамой в руке, - его крючковатый нос,
высокий череп  с  жесткой  темно-рыжей  гривой  и  глаза,  желтые,  ясные,
твердые, как топазы. Правда, с той поры минуло почти двадцать лет, и спина
у него, наверное, не такая прямая, как  раньше  (перемена  происходит  так
медленно, что ее не замечаешь), и глаза,  наверное,  помутнели,  но  я  не
верил, что судью можно взять на испуг. В чем,  в  чем,  а  в  этом  я  мог
поручиться: он не струсит. И если  бы  я  оказался  неправ,  меня  бы  это
огорчило.
   - Я и не надеюсь взять его на испуг, - сказал Хозяин. - Я  просто  хочу
поглядеть на него.
   - Нет, черт возьми! - выпалил я и  сам  не  заметил,  как  мои  лопатки
оторвались от спинки сиденья. - Ты сошел с ума, если думаешь его запугать.
   - Спокойно, Джек, - сказал Хозяин и рассмеялся.
   Я не видел его лица. Я видел черную кляксу на фоне освещенного  бетона,
и она смеялась.
   - Говорят тебе, я просто хочу на него поглядеть, - сказал он.
   - Ты выбрал чертовски удобное время и чертовски удобный  способ,  чтобы
на него глядеть, - сварливо пробурчал я, опускаясь лопатками на то  место,
где им и полагалось быть. - Ты что, не мог подождать, пока  он  приедет  в
город?
   - Захочешь жениться - ночью не спится, - ответил Хозяин.
   - Черт тебя надоумил, - сказал я, - к нему ехать.
   - Ага, ты считаешь, что это ниже моего достоинства? - спросил Хозяин.
   - Тебе виднее, ты губернатор. Так я слышал.
   - Да, я губернатор, Джек, и беда губернаторов в том,  что  они  думают,
будто должны беречь свое достоинство. Но видишь ли, нет на свете  стоящего
дела, из-за которого не пришлось бы поступиться  достоинством.  Можешь  ты
назвать мне хоть одно дело, которое ты хотел бы сделать и мог бы  сделать,
не уронив своего достоинства? Нет, не так человек устроен.
   - Ладно, - сказал я.
   - И когда я стану президентом и захочу кого-нибудь увидеть,  я  сяду  и
поеду к нему.
   - Ну да, - сказал я, - среди ночи. Но надеюсь,  что  меня  ты  оставишь
дома, дашь мне выспаться.
   - Черта с два, - сказал он. - Когда я стану президентом, я  буду  брать
тебя с собой. Я буду держать вас с Рафинадом прямо в Белом доме, чтобы  вы
все время были под рукой. Рафинаду  я  устрою  тир  в  задней  комнате,  и
республиканцы из конгресса будут расставлять для него консервные банки.  А
ты сможешь водить к себе девочек прямо через главный вход, и министр будет
принимать у них пальто и подбирать за ними шпильки. Для этого у нас  будет
специальный министр. Он  будет  зваться  Будуар-Секретарь  Джека  Бердена,
будет помнить все телефоны и отсылать по нужным адресам маленькие  розовые
предметы, если кто их забудет. Сложение у Крошки подходящее, я ему  сделаю
маленькую операцию, наряжу в шелковые шаровары и тюрбан, дам кривую  саблю
из жести, как какому-нибудь великому визирю, и будет он сидеть на  пуфе  у
твоей двери и называться Будуар-Секретарем. Ну как, тебе это  подходит?  -
Он перевесился через спинку и хлопнул меня по колену. Ему пришлось  далеко
тянуться, потому что от переднего сиденья в "кадиллаке" до моего колена  -
расстояние порядочное, хоть я и лежал на лопатках.
   - Ты войдешь в историю, - сказал я.
   - А то как же. - И он рассмеялся. Он  повернулся  и  стал  смотреть  на
дорогу, продолжая смеяться.
   Мы  проехали  какой-то  городок  и  остановились   на   окраине   возле
заправочной станции с баром.  Рафинад  заправил  машину  и  принес  нам  с
Хозяином по бутылке кока-колы. Мы двинулись дальше.
   До самого Берденс-Лендинга Хозяин не произнес ни слова. А там он сказал
только:
   - Джек, объясни Рафинаду, как найти дом. Твои ведь дружки тут живут.
   Да, тут живут мои дружки. Вернее, жили. Жили Анна и Адам Стентоны  -  в
белом доме, вместе с вдовым отцом, губернатором. Они были моими  друзьями,
Анна и Адам. Адам и я рыбачили и ходили под парусом  по  всей  этой  части
Мексиканского залива, и спокойная глазастая  худенькая  Анна  всегда  была
рядом и всегда молчала. Адам и я охотились и бродили  по  всей  округе,  и
рядом была Анна, тонконогая маленькая девочка, четырьмя годами младше нас.
Мы сидели у камина в доме Стентонов или в  нашем  доме  -  играли,  читали
книжки, и рядом сидела Анна. А потом Анна уже не Рыла маленькой  девочкой.
Она стала большой, и я любил ее так, что жил точно во сне. И во  сне  этом
мое сердце готово было разорваться, потому что весь мир жил в нем и рвался
наружу, чтобы стать настоящим миром. Но то лето кончилось. Прошли годы,  и
не случилось того, что  непременно  должно  было  случиться.  Анна  теперь
старая дева, живет в столице, и  если  выглядит  еще  молодо  и  не  носит
уродливых платьев, то смех ее стал ломким, а лицо напряженным, словно  она
пытается что-то вспомнить. Что она старается вспомнить?  Мне-то  стараться
незачем. Я бы мог вспомнить, да не хочу. Если бы  род  людской  ничего  не
помнил, он был  бы  совершенно  счастлив.  Когда-то  я  учился  истории  в
университете, и это, пожалуй, единственное, что  я  оттуда  вынес.  Вернее
сказать, думал, что вынес.
   Мы поедем по набережной, где все дома смотрят на залив, - там жили  все
мои приятели. Анна - без пяти минут старая лева. Адам - знаменитый хирург,
который по-прежнему ласков со мной, но больше  не  ездит  со  мной  ловить
рыбу. И на самом краю - судья Ирвин, который был другом нашей семьи,  брал
меня на охоту, учил стрелять и ездить верхом и читал мне в  своем  большом
кабинете исторические книги. После  ухода  Элиса  Бердена  судья  был  мне
больше отцом, чем те, кто женился на матери и жил в доме Элиса Бердена.  И
судья был человеком.
   И вот я сказал Рафинаду, как проехать  по  городу  на  набережную,  где
живут или жили все мои дружки. Все огни  в  городе  были  погашены,  кроме
лампочек на телефонных столбах, и стены домов на набережной  белели  среди
магнолий и дубов, как кости.
   Вы проезжаете ночью по городу, где жили когда-то, и надеетесь встретить
себя самого в коротких штанишках, одного на перекрестке под фонарями,  где
жуки стучат по жестяным рефлекторам и, оглушенные, сыплются  на  мостовую.
Вы надеетесь встретить на улице мальчика в этот поздний час и  собираетесь
сказать ему, чтобы он поскорее отправлялся спать, если не хочет, чтобы ему
влетело. А может быть, вы дома, в кровати, спите и не видите снов, и  все,
что как будто бы случилось с вами, на самом деле не случилось. Но  кто  же
тогда, черт побери, сидит на заднем сиденье в черном "кадиллаке",  который
несется по городу?  Да  ведь  это  Джек  Берден!  Неужели  вы  не  помните
маленького Джека Бердена? Днем он удил рыбу в заливе  со  своей  лодки,  а
потом отправлялся домой, ужинал, целовал свою красивую  маму,  говорил  ей
"спокойной ночи" и, прочтя молитвы, в половине десятого ложился спать.  А,
так это мальчик старого Элиса Бердена? Да, его и этой женщины, которую  он
привез из Техаса  -  или  из  Арканзаса?  -  этой  большеглазой  худенькой
женщины, что живет в доме Бердена с этим новым своим мужчиной.  А  что  же
случилось с Элисом Берденом? Не знаю - сколько уж лет от него ни слуху  ни
духу. Чудак он был. Да, кто еще, черт подери, уйдет из дому и бросит такую
красотку, как эта женщина из Арканзаса? А может, он не мог ей  дать  того,
чего она хотела? А все-таки дал он ей этого мальчика, этого Джека Бердена.
Да.
   Вы приезжаете ночью в город, и слышатся голоса.
   Набережная осталась позади, и я увидел дом, белевший, как кость,  среди
темных дубовых сучьев.
   - Приехали, - сказал я.
   - Останови, - сказал Хозяин. А потом, обращаясь ко мне: -  Свет  горит.
Не лег еще старый хрыч. Поди постучись и скажи, что я хочу его видеть.
   - А если он не откроет?
   - Откроет, - сказал Хозяин. - А не откроет - заставь его. За что я тебе
деньги плачу, черт побери?
   Я вылез из машины, открыл калитку и двинулся по темной ракушечной аллее
к дому. Потом я услышал за спиной шаги Хозяина. Он так и шел  за  мной  по
пятам до самой веранды.
   Потом он отошел в сторону, а я распахнул дверь с сеткой  и  постучал  в
прихожую. Я постучал еще раз и увидел через стекло, что дверь  в  прихожую
открылась - она ведет из библиотеки, вспомнил я,  -  а  затем  в  прихожей
зажегся боковой свет. Он шел к двери. Через  стекло  было  видно,  как  он
возится с замком.
   - Кто там? - спросил он.
   - Добрый вечер, судья, - отозвался я.
   Он стоял на пороге, мигая и пытаясь разглядеть в темноте мое лицо.
   - Это Джек Берден, - сказал я.
   - Да ну! Джек, подумать только! - И он протянул руку. - Заходи.  -  Он,
казалось, даже рад моему приходу.
   Я пожал ему руку и шагнул в прихожую, где в тусклом  свете  канделябров
поблескивали  зеркала  в  облезлых  золоченых  рамах  и   стекла   больших
керосиновых фонарей на мраморных консолях.
   - Ну, чем я могу быть тебе полезен, Джек? -  спросил  он,  взглянув  на
меня желтыми глазами. Они не очень изменились за эти годы - не  знаю,  как
остальное.
   - Да вот... - начал я и уже не знал, как закончить. -  Я  просто  хотел
узнать, не спите ли вы и не мож