ожностью, чтобы он не рассыпался у меня в руках. - Сколько он  весит?
- спросил я и вдруг понял, что говорю, как  человек,  собирающийся  что-то
купить.
   - Шесть девятьсот, - живо ответила она и добавила: - Это  очень  хорошо
для трехмесячного.
   - Да, - сказал я, - это много.
   - Она освободила меня от ребенка, легонько тиснула его, прижав к  груди
и наклонив к нему лицо, а потом положила его в кроватку.
   - Как его зовут? - спросил я.
   Она выпрямилась и, обойдя кроватку, стала рядом со мной.
   - Сначала, - сказала она, - я хотела назвать его Томом.  Я  было  почти
решила. Но потом поняла. Я назову его как деда.  Его  зовут  Вилли,  Вилли
Старк.
   Я вышел за ней в маленькую  переднюю.  Мы  остановились  у  стола,  где
лежала моя шляпа. Она повернулась и пристально заглянула мне в  лицо,  как
будто в передней был плохой свет.
   - Знаете, - сказала она, - я потому назвала его Вилли...
   Она все еще вглядывалась в мое лицо.
   -  ...потому,  -  продолжала  она,  -  потому  что  Вилли  был  великим
человеком.
   Я, кажется, кивнул.
   - Да, я знаю, он совершал ошибки, - сказала она  и  подняла  подбородок
как будто с вызовом, - тяжелые ошибки. Может быть, он  нехорошо  поступал,
как тут говорят. Но здесь... в глубине... в душе... - она положила руку на
грудь, - ...он был великим человеком.
   Она больше не интересовалась моим  лицом,  не  пыталась  разгадать  его
выражение. Сейчас я ее не интересовал. Как будто меня не было.
   - Он был великим человеком, - заключила она почти  шепотом.  Затем  она
снова посмотрела на меня,  уже  совсем  спокойно.  -  Понимаете,  Джек,  -
сказала она, - я должна в это верить.


   Да, Люси, вы должны в это верить. Вам надо в это верить, чтобы жить.  Я
знаю, что вы должны в это верить. Я и не ожидал от вас ничего другого. Так
и должно быть, и я это понимаю. Ведь дело в том, Люси, что я сам должен  в
это верить. Я должен верить, что Вилли Старк был  великим  человеком.  Что
случилось с его величием - это другой вопрос. Может быть, он пролил его на
землю, как проливается жидкость из разбитой бутылки. Может быть, он свалил
его в кучу и разом сжег, в темноте, словно большой костер, - и не осталось
ничего, кроме темноты и мерцающих углей. Может быть, он не  умел  отличить
свое величие от своего ничтожества и так смешал их, что все  испортил.  Но
величие в нем было. Я должен в это верить.
   И когда я пришел к этому убеждению, я  вернулся  в  Берденс-Лендинг.  Я
пришел  к  этому  убеждению  не  тогда,  когда  смотрел  вслед   Рафинаду,
поднимавшемуся  по  лестнице   из   полуподвального   коридора   публичной
библиотеки, и не тогда, когда Люси Старк стояла  передо  мной  в  передней
облезлого белого  домика  на  ферме.  Но  и  это  и  все  другие  события,
происходившие вокруг меня, привели меня в конце концов к такому убеждению.
И, веря, что Вилли Старк был великим человеком, я  могу  лучше  думать  об
остальных людях и о себе самом. И в то же время еще увереннее могу осудить
себя.
   Я вернулся в Берденс-Лендинг ранним летом по  просьбе  матери.  Однажды
ночью она позвонила мне и сказала:
   - Мальчик, я прошу тебя приехать. Поскорее. Ты можешь приехать завтра?
   Когда я спросил, зачем я ей нужен - я еще не хотел возвращаться, - мать
уклонилась от прямого ответа. Она  сказала,  что  все  объяснит,  когда  я
приеду.
   И я поехал.
   Я подрулил к дому в конце дня. Она ждала меня на веранде. Мы перешли на
боковую галерею и выпили. Она говорила мало, а я ее не торопил.
   Но в семь часов Молодой Администратор не  появился,  и  я  спросил  ее,
придет ли он к обеду.
   Она помотала головой.
   - Где он? - спросил я.
   Она повернула в пальцах  пустой  стакан,  льдинки  там  тихо  звякнули.
Наконец она сказала:
   - Не знаю.
   - В отъезде? - спросил я.
   - Да, - ответила она, позвякивая льдинками. Потом повернулась ко мне. -
Теодор уехал пять дней назад, - сказала она. - И не вернется,  пока  я  не
уеду. Понимаешь... - Она опустила  стакан  на  столик  с  видом  человека,
принявшего окончательное решение. - Я ухожу от него.
   - Черт подери, - пробормотал я.
   Она продолжала смотреть на меня, словно чего-то ожидая. Чего - я не мог
понять.
   - Черт подери, - сказал я, пытаясь как-то уложить в голове эту новость.
   - Ты удивлен? - спросила она, слегка подавшись вперед в своем кресле.
   - Еще бы.
   Она внимательно наблюдала за мной, и я замечал на  ее  лице  любопытные
переливы  чувств,  слишком   неясных   и   мимолетных,   ускользающих   от
определения.
   - Еще бы не удивлен, - повторил я.
   - Да? - сказала она и откинулась в кресле, утонула в нем, как  человек,
который упал в воду и тянется к веревке, хватает ее на  миг  и  выпускает,
снова тянется,  и  не  может  достать  и  знает,  что  пытаться  дальше  -
бесполезно. Теперь в лице ее не  было  ничего  неясного.  Оно  было  точно
таким, как я сейчас описал. Она упустила веревку.
   Она отвернулась от меня к заливу, как будто не хотела, чтобы я видел ее
лицо. Потом сказала:
   - Я думала... я думала, тебя это не удивит.
   Я не мог объяснить ей, почему я, да и любой другой человек, должен  был
удивиться. Я не мог объяснить ей, что если  женщине  ее  возраста  удается
поймать на крючок мужчину ненамного старше сорока лет и не разорившегося в
пух, то очень удивительно, что она  за  него  не  держится.  Даже  если  у
женщины  есть  состояние,  а  мужчина  -  такая   задница,   как   Молодой
Администратор. Я не мог ей объяснить и потому промолчал.
   Она продолжала смотреть на залив.
   - Я думала, - начала она и  после  короткой  заминки  продолжала:  -  Я
думала, Джек, ты поймешь почему.
   - Знаешь, нет, - ответил я.
   Она немного помолчала.
   - Это случилось в  прошлом  году,  я  сразу  почувствовала,  когда  это
случилось... Ах, да я ведь знала, что так и будет.
   - Что случилось?
   - Когда ты... когда ты... - Она  запнулась,  подбирая  какие-то  другие
слова. - Когда Монти умер.
   Она опять повернулась ко  мне,  лицо  ее  выражало  мольбу.  Она  опять
пыталась поймать веревку.
   - Джек, Джек, - сказала она, - это все Монти... ты понимаешь?.. Монти.
   Мне казалось, что я понимаю; так я ей и сказал. Я  вспомнил  серебряный
чистый крик, который выбросил меня в переднюю в день смерти судьи  Ирвина,
лицо матери, когда она лежала на кровати и весть проникала в ее сознание.
   - Монти, - говорила  она.  -  Всегда  был  Монти.  Только  я  этого  не
понимала. Между нами... давно уже ничего не было.  Но  всегда  был  только
Монти. Я поняла это, когда он умер. Я не хотела понимать, но я это поняла.
И я больше не могла так жить. Настал момент, когда я почувствовала, что не
могу. Не могу.
   Она поднялась с кресла - рывком, как будто ее сдернули.
   - Не могу, - сказала она. -  Потому  что  все  перепуталось.  Все  было
перепутано с самого начала. - Ее руки скручивали и рвали  платок,  который
она держала у живота. - Ох, Джек, - вскрикнула она, -  все  перепутано,  с
самого начала.
   Она бросила изодранный платок и выбежала с галереи. Я  слышал  стук  ее
каблуков в комнате, но это не была прежняя ясная, бойкая дробь.  Это  было
какое-то безнадежное неряшливое клацанье, вдруг заглохшее на ковре.
   Я подождал немного на галерее. Потом пошел на кухню.
   - Мать плохо себя чувствует, - сказал я  кухарке.  -  Ты  или  Джо-Белл
поднимитесь к ней попозже, узнайте, может быть, она поест бульона с  яйцом
или еще чего-нибудь.
   Затем я отправился в столовую, сел за стол  при  свечах,  мне  принесли
обед, и я его поковырял.
   После обеда пришла Джо-Белл и сказала, что она была наверху с подносом,
но мать его не взяла. Она даже не открыла дверь. Она  просто  крикнула  из
комнаты, что ничего не хочет.
   Я долго сидел на галерее; звуки на кухне смолкли. Потом свет погас и  у
нее. Зеленый прямоугольник на черной земле - там, где свет из  окна  падал
на траву, - вдруг тоже стал черным.
   Немного погодя я поднялся наверх и постоял у ее двери. Раз  или  два  я
чуть не постучал. Но решил, что, если даже войду, говорить будет не о чем.
Что можно сказать человеку, который узнал о себе правду - неважно,  горька
она или радостна?
   Поэтому я спустился обратно и, стоя в  саду  среди  черных  магнолий  и
миртов, думал о том, как, убив отца, я спас душу матери. Оба  они  открыли
то, что им нужно было знать для спасения.  Потом  я  подумал,  что,  может
быть, всякое знание, которое чего-то  стоит,  оплачивается  кровью.  Может
быть, только так ты можешь определить, стоит ли чего-нибудь  твое  знание;
оно должно быть куплено кровью.


   Мать уехала на другой день. Она отправлялась в  Рино.  Я  отвез  ее  на
станцию и в  ожидании  поезда  аккуратно  выстроил  на  платформе  все  ее
чистенькие, подобранные в тон чемоданы, саквояжи, сумки и  картонки.  День
был жаркий и ясный, мы стояли на горячем зернистом цементе, с той пустотой
в  мыслях,  какая  предшествует  обычно  расставанию  на   железнодорожной
станции.
   Мы стояли довольно долго, глядя на пути, которые  бежали  по  береговой
низине мимо сосен к колеблющемуся  от  зноя  горизонту,  где  должна  была
возникнуть маленькая клякса дыма.
   Неожиданно мать заговорила:
   - Джек, я хочу тебе что-то сказать.
   - Да?
   - Я оставляю дом Теодору.
   От изумления я не мог произнести ни слова. Я вспомнил, как все эти годы
она набивала дом мебелью, хрусталем, серебром, пока он  не  превратился  в
музей, а она - в  сущий  клад  для  антикваров  Нью-Орлеана,  Нью-Йорка  и
Лондона. Я думал, что никакая сила не заставит ее с этим расстаться.
   - Понимаешь, - поспешила  объяснить  она,  неправильно  истолковав  мое
молчание. - Теодор ведь ни в чем не виноват, а ты знаешь, как  он  помешан
на этом доме, на том, что мы живем на набережной, и прочее. И я  подумала,
что ты не захочешь тут жить. Понимаешь... я подумала...  подумала,  что  у
тебя есть дом Монти, и если ты будешь жить в Лендинге, то предпочтешь  его
дом, потому что... потому что...
   - Потому что он был моим отцом, - закончил я немного угрюмо.
   - Да, - спокойно согласилась она. - Потому что он был твоим отцом. И  я
решила...
   - Да ну его к черту, - не выдержал я. -  Это  твой  дом,  и  ты  можешь
делать с ним что угодно. Мне он не нужен. Сегодня я соберу свои пожитки, и
ноги моей там не будет. Можешь мне  поверить.  Мне  он  не  нужен,  и  мне
безразлично, что ты будешь делать с ним и со своими деньгами. Они мне тоже
не нужны. Я тебе всегда говорил.
   - Не так их много осталось,  чтобы  стоило  из-за  них  волноваться,  -
сказала она. - Ты же знаешь, как мы жили эти шесть или семь лет.
   - Ты разорилась? - спросил я. - Слушай, если ты на мели, я тебе...
   - Не разорилась, - сказала она. - На жизнь мне хватит. Если  поселиться
где-нибудь в тихом месте и  жить  скромно.  Сначала  я  думала  поехать  в
Европу, но потом...
   - Да, держись от Европы подальше, - сказал я.  -  Там  скоро  будет  ад
кромешный. Очень скоро.
   - Нет, я не поеду. Я поеду куда-нибудь в тихое недорогое место. Еще  не
знаю куда. Надо подумать.
   - Ладно, - сказал я. - А насчет меня и  дома  можешь  не  беспокоиться.
Ноги моей там не будет, это я тебе твердо обещаю.
   Несколько минут она задумчиво смотрела на восток, туда, где за  соснами
и береговой низиной терялась пустая пока дорога. Затем,  словно  подхватив
мои слова, сказала:
   - Не надо мне было жить в этом доме. Вышла замуж... приехала сюда... он
был хорошим человеком. Все  равно  надо  было  оставаться  дома.  Зачем  я
поехала?
   Трудно было с этим спорить и  так  же  трудно  согласиться,  поэтому  я
молчал.
   Но, видимо, она обсуждала этот вопрос не со мной, потому что,  внезапно
подняв голову, она посмотрела на меня и сказала: "Что ж, я это сделала. Но
теперь я знаю". И, откинув свои ладные плечи в ладном  голубом  полотняном
костюме, она подняла лицо, как раньше -  как  дьявольски  дорогой  подарок
людям, - и пусть только люди попробуют не выразить благодарности.
   Да, теперь она знала. И, стоя под  солнцем  на  горячем  цементе,  она,
казалось, размышляла над тем, что узнала. Однако размышляла она о  другом.
Потому что немного погодя она повернулась ко мне:
   - Мальчик, скажи мне одну вещь.
   - Какую?
   - Мне очень важно это знать.
   - Что?
   - Когда... когда это произошло... когда ты пошел к Монти...
   Вот оно. Я ждал этого. И среди зноя, стоя на горячем цементе,  я  вдруг
похолодел, мои нервы съежились от холода.
   - ...он тогда... он... - Она смотрела в сторону.
   - Попал в безвыходное положение и поэтому застрелился?  Это  ты  хотела
спросить? - сказал я.
   Она кивнула и посмотрела мне в  глаза,  ожидая,  что  теперь  будет.  Я
изучал ее лицо. Освещение было для него не выигрышное. Такое освещение уже
никогда не будет для  него  выигрышным.  Но  она  держала  голову  высоко,
смотрела мне в глаза и ждала.
   - Нет, - сказал я, - у него не было никаких неприятностей. У нас  вышел
небольшой спор из-за политики.  Ничего  серьезного.  Но  он  жаловался  на
здоровье. Говорил, что плохо себя чувствует. Вот в чем дело. Он сказал мне
"прощай". Теперь я понимаю, что это означало. Больше ничего.
   Она немного сникла. Больше не было нужды держаться так прямо.
   - Это правда? - спросила она.
   - Да, - ответил я. - Правда, клянусь богом.
   - Ох, - тихо произнесла она с почти беззвучным вздохом.
   Мы ждали поезда. Говорить было больше не о  чем.  Теперь,  в  последнюю
минуту, она наконец спросила о  том,  о  чем  хотела  спросить  и  боялась
спросить все время.
   Вскоре на горизонте показался дымок.  Потом  стало  видно,  что  черный
дымок двигается к нам вдоль  кромки  ясной  воды.  Потом  со  скрежетом  и
шипением, сотрясая почву, выбрасывая клубы пара, паровоз  прокатился  мимо
нас и стал. Проводник в белом пиджаке начал собирать  чистенькие  сумки  и
чемоданы.
   Мать повернулась ко мне и взяла меня за руку.
   - До свиданья, мальчик, - сказала она.
   - До свидания, - сказал я.
   Она придвинулась ко мне, и я обнял ее одной рукой.
   - Пиши мне, мальчик, - сказал она. - Пиши, ты один у меня остался.
   Я кивнул.
   - Напиши, как ты устроилась, - сказал я.
   - Да, - сказала она, - да.
   Я поцеловал ее, и в этот миг кондуктор, стоявший за ее спиной, взглянул
на часы и  уронил  их  в  карман  презрительным  движением,  какое  делает
кондуктор   экспресса,    готовясь    скомандовать    отправление    после
полутораминутной стоянки в захолустном городишке. Я знал, что сию  секунду
он крикнет: "Посадка окончена!" - но эта секунда растянулась надолго.  Как
будто, глядя на человека на другом краю долины, ты увидел  дымок  над  его
ружьем и ждешь бог знает сколько времени, когда донесется  до  тебя  тихий
звук выстрела, или увидел молнию вдалеке и ждешь  грома.  Я  стоял,  обняв
мать одной рукой за плечи (ее щека, прижатая к моей, оказалась мокрой),  и
ждал, когда кондуктор крикнет: "Посадка окончена!"
   Наконец он крикнул, мать отошла, поднялась по  ступенькам,  обернулась,
помахала мне, поезд тронулся, проводник захлопнул дверь тамбура.
   Я смотрел вслед поезду, увозившему  мать,  пока  от  него  не  осталось
ничего, кроме пятнышка дыма на западе, и думал о том, как солгал  ей.  Что
ж, я преподнес ей эту ложь как подарок на прощание. Или, в некотором роде,
свадебный подарок, подумал я.
   Потом я подумал, что, может быть, солгал ей, выгораживая себя.
   - Нет! - с бешенством произнес я вслух. - Не ради себя я врал, не  ради
себя.
   И это было правдой. Истинной правдой.


   Я преподнес матери подарок - ложь. И она отдарила меня -  правдой.  Она
заставила меня взглянуть на нее новыми  глазами,  а  это  в  конце  концов
привело к тому, что я  увидел  новыми  глазами  весь  мир.  Вернее,  новое
представление о матери заполнило тот  пробел,  который,  возможно,  был  в
центре новой картины мира,  преподнесенной  мне  многими  людьми  -  Вилли
Старком, Сэди Берк, Люси Старк, Рафинадом, Адамом Стентоном. Это означало,
что мать вернула мне прошлое.  Теперь  я  мог  признать  прошлое,  которое
прежде казалось мне отравленным и грязным. Теперь я мог признать  прошлое,
потому что мог признать ее и примириться с ней и с собой.
   Многие годы я осуждал ее как бессердечную женщину, любившую лишь власть
над мужчинами и краткое удовлетворение тщеславия и плоти, которое  они  ей
давали, жившую в странном бездушном колебании между расчетом и инстинктом.
И мать, чувствуя это осуждение, но, должно быть, не понимая  его  причины,
делала все, чтобы удержать меня и подавить  осуждение.  Единственное,  что
она могла со мной сделать, - это применить ту силу, которую она с  успехом
применяла к другим мужчинам. Я сопротивлялся и негодовал и в то  же  время
хотел, чтобы она меня любила, ее сила притягивала  меня,  потому  что  она
была прекрасной, полной жизни женщиной; меня тянуло к ней и отталкивало от
нее, я ее осуждал, и я ею гордился. Но все переменилось.
   Первым знаком для меня был серебряный исступленный крик, разнесшийся по
дому в день смерти судьи Ирвина. Этот крик звенел  у  меня  в  ушах  много
месяцев, но он затих, захлебнулся в грязи прошлого к тому  времени,  когда
мать вызвала меня в Берденс-Лендинг и сказала, что уезжает. Я  понял,  что
она говорит правду. И тогда я примирился с ней и с собой.
   Я не искал этому объяснения - ни в ту минуту, когда она  заговорила  об
отъезде, ни на другой день, когда мы стояли на цементной платформе и ждали
поезда, и не тогда даже, когда  я  стоял  там  один,  следя  за  последним
пятнышком дыма, растворявшимся на западе. Я не искал  этому  объяснения  и
тогда, когда сидел в ту ночь один в доме, который был домом судьи Ирвина и
стал моим домом. Проводив мать, я запер ее дом, засунул ключ  под  половик
на террасе и ушел из него навсегда.
   В  доме  судьи  Ирвина  воздух  был  спертый,  пахло  пылью  и  нежилым
помещением. В конце дня я растворил  все  окна,  а  сам  пошел  ужинать  в
Лендинг. Когда я вернулся и включил свет, дом стал больше похож на тот дом
судьи Ирвина, который я помнил. Но, сидя в кабинете, в окна которого лился
влажный, тяжелый и душистый воздух ночи, я не  спрашивал  себя,  почему  у
меня так покойно на душе. Я думал о матери с чувством покоя и облегчения и
совсем по-новому ощущал мир.
   Немного погодя я встал и вышел из  дома  на  набережную.  Стояла  ясная
ночь, волны тихо шипели на гальке берега, и залив под звездами был светел.
Я шел по набережной, покуда не очутился  у  дома  Стентонов.  В  маленькой
задней гостиной горел свет, тусклый свет, как будто от  настольной  лампы.
Несколько минут я смотрел на дом, потом  вошел  в  калитку  и  зашагал  по
дорожке.
   Дверь веранды была на запоре,  но  дверь  с  веранды  в  переднюю  была
открыта, и я увидел на полу прямоугольник света, падавшего через  открытую
дверь задней гостиной. Я постучал. Через секунду  на  освещенном  месте  в
передней появилась Анна.
   - Кто там? - крикнула она.
   - Это я.
   Она прошла по передней, пересекла веранду. Потом я увидел в темноте  за
сеткой ее тонкую белую фигуру. Я хотел  сказать  ей  "здравствуй",  но  не
сказал. Она возилась с замком, тоже молча.  Потом  дверь  открылась,  и  я
вошел.
   Едва ступив на террасу, я услышал запах ее духов, и холодная рука сжала
мне сердце.
   - Я не думал, что ты меня впустишь, - сказал  я,  стараясь,  чтобы  это
прозвучало шуткой, стараясь разглядеть в потемках ее лицо. Я видел  только
бледное пятно лица и темное мерцанье глаз.
   - Конечно, впущу, - сказала она.
   - Ну вот, а я не был уверен, - сказал я, издав нечто вроде смешка.
   - Почему?
   - Ну, за мое поведение.
   Мы подошли  к  качелям  на  веранде  и  сели.  Цепи  скрипнули,  но  мы
опустились так осторожно, что сиденье не шелохнулось.
   - А что ты такого сделал? - спросила она.
   Я порылся в кармане, нашел сигарету и закурил.  Я  погасил  спичку,  не
взглянув на ее лицо.
   - Что я такого сделал? - повторил я. - Спроси лучше,