лный голос: - Боже мой, и здесь политика!
   - Да, - кивнул я, - как и везде почти.
   Она отошла к окну и остановилась, спиной ко мне, глядя  в  щелку  между
занавесками на горячий залитый солнцем внешний мир -  туда,  где  все  это
происходило.
   Через минуту она спросила:
   - Что дальше, Джек? Рассказывайте.
   И тогда, не поворачиваясь к  ней  и  уставясь  на  ее  пустой  стул,  я
рассказал о предложении Макмерфи и обо всем остальном.
   Я кончил. Еще с минуту мы молчали. Потом я услышал голос:
   -  Наверно,  так  и  должно  было  кончиться.  Я  старалась   поступать
правильно, но избежать этого, наверно, нельзя. Джек, Джек... -  Я  услышал
шорох у окна и повернул голову - она  смотрела  на  меня.  -  Я  старалась
поступать правильно. Я  любила  моего  мальчика  и  старалась  хорошо  его
воспитать. Я любила мужа и старалась  выполнять  свой  долг.  И  они  меня
любят. Думаю, что любят. Несмотря ни на что. Я должна так думать, Джек.
   Я обливался потом на красном плюше, и большие карие глаза  смотрели  на
меня умоляюще, но с убежденностью.
   Она тихо договорила:
   - Я должна так думать. И  надеяться,  что  в  конце  концов  все  будет
хорошо.
   - Послушайте, - отозвался я, - Хозяин заставил их ждать, он  что-нибудь
придумает, все будет хорошо.
   - Нет, я не об этом. Я хочу сказать... - Но она замолчала.
   Я понимал, что она хочет сказать,  хотя  ее  голос,  теперь  уже  более
твердый, но с нотками безнадежности говорил совсем другое:
   - Да, он что-нибудь придумает. Все обойдется.
   Оставаться здесь дальше не имело смысла. Я встал,  стянул  свою  старую
шляпу с резного орехового стола, где лежали Библия и стереоскоп, подошел к
Люси и подал ей руку.
   - Ничего, все обойдется.
   Она посмотрела на мою руку, словно не понимая, почему  я  здесь.  Потом
посмотрела на меня.
   - Это ведь ребенок, - тихо проговорила она. - Совсем  крошка.  Он  даже
еще не родился, он не знает, что тут делается. О деньгах,  о  политике,  о
том, что кто-то хочет стать  сенатором.  Он  ничего  не  знает...  Как  он
получился... И что делала эта девушка... И почему... почему отец... почему
он... - Она умолкла, большие карие глаза смотрели на  меня  с  мольбой,  а
может, и с укором. Потом она сказала:  -  Как  же  это,  Джек...  он  ведь
ребенок, он ни в чем не виноват.
   У меня чуть не вырвалось, что  я  тоже  ни  в  чем  не  виноват,  но  я
сдержался.
   Она добавила:
   - Он был бы моим внуком. Он был бы сыном моего мальчика.
   И немного погодя:
   - Я бы любила его.
   При этих словах ее кулаки, лежавшие на груди,  медленно  разжались.  Не
отрывая от груди запястий, она сложила ладони в чашечку и повернула  вверх
- жестом смирения или безнадежности.
   Заметив, что я смотрю на ее руки, она поспешно убрала их.
   - До свиданья, - сказал я и двинулся к двери.
   - Спасибо, Джек, - ответила она, но провожать меня не стала, что вполне
меня устраивало, ибо я и так уже дошел до ручки.
   Я вышел в ослепительный мир, по ветхой цементной  дорожке  добрался  до
машины и поехал обратно в город, на свое место.


   Хозяин кое-что придумал.
   Во-первых,  он  решил,  что  неплохо  бы  связаться  с  Мервином  Фреем
непосредственно, а не через Макмерфи, и прощупать почву.  Но  Макмерфи  не
зевал. Он не верил ни  Фрею,  ни  Хозяину,  и  Мервина  куда-то  спрятали.
Впоследствии выяснилось, что Мервина и Сибиллу увезли в Арканзас, в места,
о которых они, наверно, меньше всего мечтали, - на ферму, где лучшие  кони
были мулами, а самым ярким источником света - лампа-молния в гостиной; где
не ходили легковые машины, а люди ложились в половине девятого и  вставали
на заре. Разумеется, они поехали не одни и могли играть в покер и в  сплин
втроем, потому что Макмерфи приставил  к  ним  своего  молодчика,  и  тот,
насколько мне известно, днем держал ключи от  машины  в  кармане  брюк,  а
ночью - под подушкой и, когда один из Фреев отправлялся в клозет, караулил
под дверью, в котелке набекрень, прислонясь спиной к шпалере жимолости,  -
во избежание всяких фокусов, вроде побега через задний двор в  направлении
железной дороги, до которой было всего десять  миль.  Он  же  просматривал
почту,  потому  что  право  переписки  для  Мервина  и  Сибиллы  не   было
предусмотрено. Никто не должен был знать, где они. И  мы  не  могли  этого
выяснить. А когда смогли, было поздно.
   Во-вторых, Хозяин вспомнил о судье Ирвине. Если кто и сможет  урезонить
Макмерфи, то, скорей всего, судья Ирвин. Макмерфи многим обязан судье, а у
его табуретки осталось не так много ножек, чтобы он позволил себе потерять
еще одну. Поэтому, решил Хозяин, нужен Ирвин.
   Он вызвал меня и сказал:
   - Я просил тебя заняться Ирвином. Ты что-нибудь нашел?
   - Нашел, - ответил я.
   - Что?
   - Хозяин, - сказал я, - я сыграю с Ирвином  в  открытую.  Если  он  мне
докажет, что это неправда, тогда извини.
   - Что? - начал он. - Я же тебе...
   - Я сыграю с Ирвином в открытую, - сказал я. - Я обещал это двум людям.
   - Кому?
   - Ну, во-первых, себе. А кому второму - неважно.
   - Ах, ты себе обещал? - Он смотрел на меня тяжелым взглядом.
   - Да, себе.
   - Ладно, - сказал он. - Делай по-своему. Если твои сведения правильные,
ты знаешь, что мне нужно. - И, окинув меня  хмурым  взглядом,  добавил:  -
Смотри, если отвертится.
   - Боюсь, что не отвертится, - ответил я.
   - Боишься? - сказал он.
   - Да.
   - Ты с кем работаешь? С ним или со мной?
   - С тобой. Но клепать на судью я не буду.
   Он продолжал меня разглядывать.
   - Мальчик, - сказал он наконец, - я ведь  не  просил  тебя  клепать  на
судью. Хоть раз я заставлял тебя клепать на человека, скажи?
   - Нет.
   - Клепать я тебя никогда не заставлял. А почему?
   - Почему?
   - Потому что этого и не требуется. Зачем клепать, если правды за  глаза
хватает?
   - Высокого ты мнения о человеческом роде.
   - Мальчик, - ответил он, - я ходил в пресвитерианскую воскресную школу,
когда люди еще не забыли богословия, - и там это твердо знали. А мне, - он
вдруг ухмыльнулся, - мне это очень на руку.
   На том  наш  разговор  кончился,  я  сел  в  свою  машину  и  поехал  в
Берденс-Лендинг.


   На другое утро, позавтракав в одиночестве - Молодой Администратор уехал
на службу, а мать раньше полудня не вставала, - я пошел гулять  на  берег.
Утро было ясное и не такое жаркое, как обычно. Пляж был еще пуст, и только
в полукилометре от меня на мелководье  плескались  ребятишки,  тонконогие,
как кулики. Когда я поравнялся с ними, они на секунду перестали  вертеться
и брызгаться, повернули ко мне свои мокрые загорелые лица и измерили  меня
безразличным  взглядом.  Но  тут  же  отвернулись,  потому  что   я   явно
принадлежал к той туповатой и унылой расе, которая носит брюки и туфли,  а
в брюках и туфлях по отмели не попрыгаешь. И даже не станешь  без  крайней
надобности ходить по песку, чтобы не набрался в туфли. Но по песку я шел и
даже  развязно  загребал  его  туфлями.  Не  такой  уж   я   старик...   С
удовлетворением отметив это, я направился к рощице у  самого  берега:  там
среди сосен, мимоз и миртов рос большой дуб и были теннисные корты.  Возле
кортов под навесом были скамейки, а у меня была свежая  газета.  Я  прочту
газету и подумаю над тем, что мне сегодня предстоит. До сих пор я об  этом
даже не думал.
   Я  нашел  скамейку  у  пустого  корта,  закурил  и  развернул   газету.
Я-проработал  первую  полосу  с  механическим  усердием  падре,  читающего
требник, и даже не вспомнил о новостях, которые были известны мне,  но  не
попали в газету. Я уже порядком углубился в третью страницу, когда услышал
голоса и, подняв голову, увидел двух игроков,  парня  и  девушку,  которые
подходили с той стороны кортов. Бросив на  меня  равнодушный  взгляд,  они
заняли дальний корт и начали лениво перекидываться, для разминки.
   По первым же ударам стало ясно, что они свое дело знают. И что разминка
их мускулам не нужна. Он был среднего роста или  чуть  пониже,  с  широкой
грудью,  сильными  руками  и  без  грамма  лишнего  жира.  Он  был  рыжий,
стриженный ежиком, рыжие волосы курчавились в вырезе  майки  на  груди,  а
младенчески-розовую кожу на лице  и  плечах  покрывали  большие  веснушки.
Посреди веснушек сверкали голубые глаза и белозубая улыбка.  Девушка  была
живая и вся коричневая: с короткими  темно-каштановыми  волосами,  которые
разлетались при поворотах,  с  коричневыми  руками  и  плечами  над  белым
лифчиком, с коричневыми ногами  в  белых  туфлях  и  носках  и  коричневым
плоским животиком между белыми шортами и белым лифчиком. Оба  были  совсем
молодые.
   Они почти сразу начали играть, и я наблюдал за ними из-за газеты. Может
быть, рыжий играл не в полную силу, но она брала его мячи уверенно и  даже
заставляла его побегать. Иногда она выигрывала гейм. Приятно было смотреть
на нее - легкую, пружинистую, сосредоточенную. Но не так приятно, решил я,
как когда-то на Анну Стентон. Я даже задумался о превосходстве белой юбки,
которая  может  плескаться  и  закручиваться  при  движениях  игрока,   по
сравнению с шортами,  но  и  шорты  были  красивы.  Они  были  красивы  на
подвижной загорелой девушке. Я не мог этого отрицать.
   И я не мог отрицать, что в горле у меня, пока я наблюдал за ними, стоял
ком. Потому что не я был на корте. И не Анна Стентон. Это было  чудовищной
несправедливостью - что меня там нет. Что тут делает этот рыжий  стриженый
парень? Что тут делает эта  девушка?  Я  вдруг  рассердился  на  них.  Мне
захотелось подойти к ним, остановить игру  и  сказать:  "Вы  думаете,  что
будете играть в теннис вечно? Нет, не будете".
   - Конечно, нет, - скажет девушка, - не вечно.
   - Ясное дело,  нет,  -  скажет  парень.  -  После  завтрака  мы  пойдем
купаться, а вечером...
   - Вы меня не поняли, - скажу я. -  Конечно,  я  знаю,  что  вы  пойдете
купаться, а вечером куда-нибудь поедете и по дороге остановите машину.  Но
вам кажется, что так будет продолжаться вечно.
   - Да нет же, - скажет он. - На той неделе мне надо в университет.
   - А мне - в школу, - скажет она, - но в праздник благодарения мы с Элом
встретимся. Правда, Эл? И ты повезешь меня на матч. Правда, Эл?
   Как от стенки горох. Бесполезно делиться с ними  моей  мудростью.  Даже
тем  великим  разделом  мудрости,  который  открылся  мне  по  дороге   из
Калифорнии. Им неведома истина Великого Тика, но они должны будут  открыть
ее сами, ибо рассказывать им бесполезно. Они вежливо меня выслушают, но не
поймут ни слова. И, глядя, как мелькают загорелые руки и ноги  девушки  на
фоне миртов и сверкающего моря, я сам на миг усомнился в этой истине.
   Но я, разумеется, верил в нее, потому что ездил в Калифорнию.
   Я не досмотрел первого сета. Ушел я на счете 5:2, но похоже  было,  что
следующий гейм останется за ней: рыжий незаметно подыгрывал ей и ухмылялся
из веснушек, когда она со звоном отбивала мяч.
   Я вернулся домой, переоделся и пошел купаться. Я забрел далеко и  долго
плавал по бухте - закоулку  Мексиканского  залива,  который  сам  закоулок
бескрайних, соленых, вспученных вод мира,  -  и  успел  домой  ко  второму
завтраку.
   Завтракал я с матерью.  Она  задавала  мне  разные  наводящие  вопросы,
допытывалась, зачем я приехал. Но я увиливал до самого десерта. Наконец  я
спросил ее, в Лендинге ли судья Ирвин. Об этом я еще не спрашивал.  Я  мог
выяснить это вчера ночью. Но не спрашивал. Я отложил выяснение.
   Да, он был в Лендинге.
   Мы с матерью вышли на боковую веранду и там пили кофе, курили.  Немного
погодя я поднялся наверх, чтобы полежать и переварить завтрак. Я  пролежал
в своей старой комнате около часа. Затем я решил, что пора приниматься  за
дело. Я спустился и пошел к двери. Но в гостиной сидела мать, и  она  меня
окликнула. Странно, что она сидела  в  гостиной  в  это  время  дня.  Меня
подкарауливала, решил я. Я отступил от двери, прислонился к стене  и  стал
ждать, что она скажет.
   - Ты идешь к судье? - спросила она.
   Я сказал, что да.
   Правую руку она держала перед собой, растопырив пальцы, и  разглядывала
маникюр.  Затем,   нахмурившись,   словно   результаты   осмотра   ее   не
удовлетворили, она сказала:
   - Опять политика?
   - Вроде того, - ответил я.
   - Может быть, пойдешь попозже? - спросила она. - Он не переносит, когда
его беспокоят в это время.
   - То, что я ему расскажу, обеспокоит его в Любое время дня и ночи.
   Она пристально посмотрела на меня, забыв опустить руку с растопыренными
пальцами. Потом сказала:
   - Он неважно себя чувствует. Не надо его огорчать. Он нездоров.
   - Тем хуже, - сказал я, чувствуя, как во мне поднимается упрямство.
   - Он нездоров.
   - Очень жаль.
   - Ты мог бы по крайней мере подождать до вечера.
   - Нет, ждать я не буду, - сказал я. Я почувствовал, что не могу  ждать.
Я должен пойти и покончить с этим. Наткнувшись  на  сопротивление,  я  еще
больше в этом убедился. Я должен выяснить. Немедленно.
   - Напрасно, - сказала она и наконец опустила руку.
   - Ничего не могу поделать.
   - Я не хотела бы, чтобы ты был замешан в... в какую-нибудь  историю,  -
жалобно сказала она.
   - Я в эту историю не замешан.
   - Что это значит?
   - А это я узнаю, когда побеседую с Ирвином, - ответил  я  и,  выйдя  из
дома, направился по набережной к Ирвину. Прогуляюсь немного, хоть и жарко,
- по крайней мере старый хрыч получит небольшую отсрочку. Он заслужил  эти
лишние несколько минут, решил я.
   Когда я пришел туда, старый хрыч лежал наверху.
   Так сказал мне негр в белом пиджаке.
   - Судья - они наверху лежат, отдыхают, - сказал он, по-видимому  думая,
что этим все сказано.
   - Ладно, - ответил я, - подожду, пока он спустится, - и, распахнув  без
приглашения застекленную дверь, очутился в блаженной прохладе и  полумраке
прихожей, где, словно лед, блестели большие стекла керосиновых  фонарей  и
зеркала и мои отражения обступили меня беззвучно, как воспоминания.
   - Они... - снова запротестовал негр.
   Я прошел мимо него со словами:
   - Я в библиотеке посижу. Пока он не спустится.
   Я прошел мимо глаз с белками, похожими на облупленные крутые яйца, мимо
большого печального рта, который не знал, что сказать, и просто  открылся,
показав розовую внутренность, - прошел прямо  в  библиотеку.  Жалюзи  были
опущены, а из-за высокого потолка  и  стен,  заложенных  книгами,  комната
казалась еще сумрачнее, и  сумрак  лежал  на  ярко-красном  ковре,  словно
большая спящая собака. Я сел в глубокое кожаное  кресло,  бросил  рядом  с
собой принесенный конверт и откинулся на спинку. Мне почудилось,  что  все
эти корешки бессмысленно глядят на меня, как пустые глаза статуй в  музее.
Как всегда,  старые  юридические  книги,  переплетенные  в  телячью  кожу,
наполняли комнату запахом сыра.
   Вскоре наверху послышалось какое-то движение  и  в  задней  части  дома
звякнул звонок. Я понял, что судья зовет слугу. В прихожей мягко зашлепали
ноги негра, и он стал подниматься по лестнице.
   Минут через десять спустился судья. Его  твердые  шаги  приблизились  к
библиотеке. В двери показалась его длинная голова и белый пиджак с  черной
бабочкой. Он задержался на пороге, словно  привыкая  к  темноте,  а  потом
подошел ко мне и протянул руку.
   - Здравствуй, Джек, - сказал он таким знакомым голосом. - Наконец-то ты
появился. Я не знал, что ты в Лендинге. Давно приехал?
   - Вчера ночью, - коротко ответил я и встал, чтобы поздороваться.
   Он крепко пожал мне руку и опять усадил в кресло.
   - Наконец-то, - повторил он, и на  его  длинном  усталом  ржаво-красном
ястребином лице появилась улыбка. - Давно тут сидишь? Почему ты не  послал
этого мошенника разбудить меня и позволил мне валяться чуть не  до  обеда?
Давно я тебя не видел, Джек.
   - Да, - согласился я. - Давно.
   И в самом деле давно. В последний раз он видел меня ночью. С  Хозяином.
И пока мы молчали, я знал, что  он  тоже  припоминает.  Он  припомнил,  но
только после моих слов. Затем я увидел, что он отгоняет это  воспоминание.
Он не допускал его до себя.
   - Да, давненько, - сказал он, усаживаясь с таким видом, будто он ничего
не помнит. - Куда это годится?  Что  же  ты  не  проведаешь  старика?  Мы,
старики, любим, чтобы нам хотя бы изредка уделяли внимание.
   Он улыбнулся, и мне нечего было сказать в ответ на такую улыбку.
   - Черт знает что, - сказал он, вскочив с кресла и не скрипнув при  этом
ни единым суставом. -  Совсем  разучился  гостей  принимать.  Ты  пересох,
наверно, как порох Энди Джексона. Для настоящего дела, может, и  рановато,
но глоток джина никому еще не вредил. Нам с тобой, во всяком случае.  Ведь
нас с тобой ничто не берет, верно, Джек?
   Прежде чем я ответил, он был уже на полдороге к звонку.
   - Спасибо, не хочу, - сказал я.
   Он  посмотрел  на  меня  сверху,  и  на  лице  его  выразилось   легкое
разочарование. Но потом вернулась улыбка  -  добрая,  честная,  клыкастая,
мужественная улыбка - и он сказал:
   - А, перестань, выпьем по одной. Будем считать это праздником.  Я  хочу
отметить твой приход!
   Он сделал еще шаг к звонку, но я сказал:
   - Спасибо, не хочу.
   На миг он остановился, поглядел на меня сверху, держа руку  на  весу  у
шнурка. Затем он опустил руку и повернул назад к своему креслу, как  будто
бы чуть-чуть поникший - а может быть, мне это просто померещилось.
   - Что ж, - сказал он с выражением лица,  которое  трудно  было  назвать
улыбкой. - Один я пить не стану. Буду черпать утешение в беседе  с  тобой.
Что у тебя слышно?
   - Ничего особенного, - ответил я.
   И, глядя на его фигуру, теряющуюся в тени, я удивился, до чего  у  него
прямая спина и до чего высоко он держит голову.  Я  спросил  себя:  почему
так? Я спросил себя, правда ли то, что я раскопал? Я смотрел  на  него,  и
мне не хотелось, чтобы это было правдой. Я от всей души пожелал, чтобы это
оказалось неправдой. У меня мелькнула мысль, что я мог бы выпить этот джин
и ничего ему не сказать - вернуться в город  и  доложить  Хозяину,  что  я
убедился в своей  ошибке.  Хозяину  придется  это  скушать.  Он,  конечно,
взбеленится, но все равно последнее слово - за мной. А бумаги мисс  Литлпо
я к тому времени могу уничтожить. Я мог это сделать.
   Но мне надо было знать. Даже когда у меня мелькнула мысль уйти,  ничего
не выясняя, я знал, что не уйду. Ибо правда - ужасная вещь. Ты пробуешь ее
носком, и она - пустое место. Но стоит тебе зайти немного  глубже,  и  она
затягивает тебя, как водоворот. Сначала тяга так слаба и  равномерна,  что
ты ее почти не  замечаешь.  Затем  -  рывок,  затем  -  головокружительное
падение во мрак. Ибо есть мрак правды. Говорят, что это ужасно -  отдаться
на волю божью. Теперь я готов в это поверить.
   И вот я посмотрел на судью Ирвина, и он  понравился  мне  так,  как  не
нравился уже много лет, - до того прямы были его старые плечи  и  до  того
правдива клыкастая улыбка. Но я знал, что я должен узнать.
   Он изучал мое лицо - в эту  минуту  оно  представляло  собой,  наверно,
любопытное зрелище, но я не отводил взгляда.
   - Я сказал "ничего особенного", - начал я. - Но кое-что есть.
   - Выкладывай, - сказал он.
   - Судья, вы знаете, на кого я работаю.
   - Знаю, Джек, - сказал он, - но давай на время забудем об этом и просто
посидим. Не могу сказать, чтобы я симпатизировал Старку, но я не похож  на
большинство наших друзей с набережной. Я могу уважать  человека,  а  он  -
человек. Одно время я чуть было не принял его сторону.  Он  бил  стекла  и
впускал к нам свежий воздух. Но...  -  судья  грустно  покачал  головой  и
улыбнулся, - ...я стал опасаться, что так он  разгромит  весь  дом.  Такие
методы! Поэтому... - Фразы он не кончил и только пожал плечами.
   - Поэтому, - докончил я за него, - вы пошли с Макмерфи.
   - Джек, - сказал он, - политика - это всегда вопрос выбора, а  из  чего
выбирать, не ты решаешь. И за выбор надо платить. Ты это знаешь.  Ты  ведь
сделал выбор и знаешь, во