Анны,  которая  ушла  к  себе  в  комнату.  Я  был  так  поглощен   своими
переживаниями, что даже не задумался, почему  она  ушла  наверх.  Позже  я
решил, что она нарочно стояла перед Адамом и держала  меня  за  руку,  тем
самым давая ему знать о новом строении нашего маленького кристалла, нашего
мирка, а потом ушла к себе, чтобы он в одиночестве привык к этой мысли.
   Но быть может, решил я позже - гораздо позже, много лет  спустя,  когда
казалось, что все это уже не имеет значения, - ей просто  хотелось  побыть
одной, посидеть у окна без света или полежать на кровати, глядя  в  темный
потолок, чтобы свыкнуться со своим новым "я", узнать, как живется в  новой
стихии, как дышится в  новом  воздухе,  как  плавается  в  приливе  нового
чувства. Может, она ушла наверх, чтобы побыть в одиночестве, - поглощенная
собой, как бывает поглощен ребенок видом кокона, выпускающего  в  сумерках
красивую  бабочку  -  все  ту  же  сатурнию,  зеленовато-серебристую,  еще
влажную,  со  смятыми  крылышками,  которые  постепенно  расправляются   в
полутьме и медленно веют, поднимая такой легкий ветерок, что,  нагнувшись,
его не почувствуешь и глазом. Если так, то она пошла  к  себе  в  комнату,
чтобы разобраться, чем она  стала,  ибо,  когда  ты  влюблен,  ты  как  бы
рождаешься заново. Тот, кто тебя любит, отбирает тебя из огромных  залежей
первозданной глины - человечества, чтобы сотворить из  нее  нечто,  и  ты,
бесформенный комок этой глины, маешься, хочешь  узнать,  во  что  же  тебя
превратили. Но в то же время ты, любя кого-то,  становишься  одушевленным,
перестаешь быть частью однородного первовещества, в тебя вселяется  жизнь,
и ты начинаешься. Ты создаешь себя, творя  другого,  кто  в  свою  очередь
сотворил тебя, выбрал тебя, комок глины, из общей  массы.  Получаются  два
тебя: один, которого ты  сам  создаешь,  влюбившись,  и  второй,  которого
создает твой любимый, полюбив тебя. И чем дальше отстоят друг от друга эти
два твоих существа, тем натужнее скрипит мир на своей оси.  Но  если  твоя
любовь и любовь к тебе совершенны, разрыв между обоими твоими "я" исчезает
и они  сливаются.  Они  совпадают  полностью,  они  неразличимы,  как  два
изображения в стереоскопе.
   Так или иначе, Анна Стентон, семнадцати  лет  от  роду,  пошла  наверх,
чтобы побыть наедине с собой, вдруг почувствовав, что  она  влюблена.  Она
была  влюблена  в  довольно  высокого,  нескладного,  сутуловатого   юношу
двадцати одного года с костлявым лошадиным лицом,  большим,  свернутым  на
сторону крючковатым носом, темными растрепанными волосами, темными глазами
(но не глубокими и горящими, как у Касса Мастерна,  а  часто  пустыми  или
невыразительными, воспаленными по утрам и блестевшими только от волнения),
большими руками, которые мяли, тискали, дергали одна другую  за  пальцы  у
него на коленях, с косолапой, шаркающей походкой; в юношу, не  обладавшего
ни  красотой,  ни  талантами,  ни  прилежанием,  ни  добротой,   ни   даже
честолюбием; склонного ударяться в крайности, приходить в смятение,  вечно
кидаться от меланхолии к беспричинному буйству, из холода  в  пламень,  от
любопытства к апатии, от смирения к самовлюбленности, из вчерашнего дня  в
завтрашний. Что ей удалось сотворить из этого комка  неблагодарной  глины,
так никто и не узнает.
   Но в своей любви она создавала и себя заново и  поэтому  пошла  наверх,
чтобы побыть в темноте и выяснить, чем было ее новое "я". А  тем  временем
мы с Адамом сидели внизу на веранде и молчали. В этот вечер Адам выбыл  из
игры на все будущие вечера: стакан, лимон, выйди вон.
   Все остальные тоже выбыли из игры, потому что даже в те  вечера,  когда
на веранде у Стентонов или у  моей  матери  собиралась  большая  компания,
заводила патефон и танцевала (а мальчики - многие из них  уже  отвоевались
во Франции - то и дело бегали глотнуть  из  бутылки,  спрятанной  в  дупле
дуба), мы с Анной их в игру не принимали. Потому что органди и  рогожка  -
тонкие материи, и единственный человек, с кем я  прилично  танцевал,  была
Анна Стентон, и ночи стояли теплые, и я не настолько был выше Анны,  чтобы
не слышать запаха ее волос, когда наши скованные музыкой  ноги  выписывали
узоры нашего  забытья,  и  мы  дышали  в  одинаковом  ритме,  и  вскоре  я
переставал ощущать свое  неуклюжее  тело,  становился  почти  бестелесным,
легким как перышко, невесомым, как  большой  пустоголовый  воздушный  шар,
привязанный к земле тонкой ниточкой до первого дуновения ветерка.
   Иногда мы  садились  в  машину  и  мчались  из  Лендинга  во  весь  дух
(насколько позволяли тогдашние дороги и тогдашний  мотор),  пролетая  мимо
домов, отмелей  и  сосен;  голова  ее  лежала  на  моем  плече,  а  волосы
разлетались от ветра и хлестали меня по щекам. Она прижималась  ко  мне  и
громко смеялась, приговаривая:
   - Джеки, Джеки, какая чудная ночь, какая чудная ночь!  Ну,  скажи,  что
это чудная ночь, милый, ну скажи, скажи!
   И мне приходилось повторять за ней  эти  слова,  как  урок.  А  то  она
принималась тихонько напевать песню, одну из тех песен,  которые  были  на
пластинках, - господи, что же тогда  пели?  Не  помню.  Потом  затихала  и
сидела неподвижно, закрыв глаза, пока я не  останавливал  машину  в  таком
месте, где ветер с залива мог  прогнать  москитов.  (В  безветренные  ночи
лучше было не останавливаться.) Случалось, когда  я  останавливал  машину,
она даже глаз не открывала, пока я ее не поцелую; а  я,  наверно,  так  ее
целовал, что ей дышать было нечем. А то, бывало,  она  дождется  последней
секунды перед поцелуем, вдруг широко раскроет глаза и скажет: "у-у-у!" - и
засмеется. А когда я захочу ее  обнять  -  будут  только  острые  коленки,
острые  локти,  сдавленные  смешки,  хихиканье,  змеиная  увертливость   и
тактика,  достойная  мастера  джиу-джитсу.  Поразительно,  что   маленькое
сиденье машины давало такую же возможность для перегруппировки и  маневра,
как исторические равнины Фландрии, и как то  же  существо,  которое  умело
лежать у тебя в руках, гибкое, как ива, мягкое, как шелк, и ласковое,  как
котенок, вдруг выставляло такое чудовищное количество острых, как  гвозди,
локтей и коварных коленок.  А  за  этими  локтями,  коленками  и  колючими
пальцами, в лунном  свете  или  свете  звезд,  сквозь  распущенные  волосы
блестели глаза, а  из  полуоткрытых  губ  вырывался  отрывистый  смешок  и
припев: "Нет... не люблю...  милого  Джеки...  никто  не  любит...  птичку
Джеки... я...  не  люблю...  милого  Джеки...  никто  не  любит...  птичку
Джеки..." Пока, ослабев от смеха, она не  падала  мне  на  руки.  Тогда  я
целовал ее, и она шептала:
   - Я люблю моего милого Джеки... - и, легонько поглаживая пальцами  меня
по лицу, повторяла: - Я люблю  моего  милого  Джеки,  хотя  у  него  такой
страшный клюв!
   И крепко дергала  мой  клюв.  А  я  поглаживал  это  горбатое,  кривое,
хрящеватое страшилище, притворяясь,  что  мне  очень  больно,  но  в  душе
гордясь тем, что она до него дотронулась.
   Никогда нельзя было угадать, будет ли это долгий  поцелуй  или  бешеный
отпор и хихиканье. Да это и не имело значения -  все  равно  она  в  конце
концов клала голову мне на плечо и смотрела в небо. А между  поцелуями  мы
молчали, либо я читал ей стихи - в те дни я почитывал стихи и  думал,  что
мне это нравится, - либо разговаривали о  том,  что  будем  делать,  когда
поженимся. Я не делал  ей  предложения.  Мы  просто  не  сомневались,  что
поженимся и всегда будем жить в мире, состоящем из залитых солнцем  пляжей
и залитых лунным светом сосен на берегу моря, путешествий в Европу (где мы
оба никогда не были), дома в дубовой роще, кожаных сидений  машины,  а  со
временем и ватаги прелестных детишек, которых  очень  туманно  представлял
себе я и очень живо она  и  которым  мы  вдумчиво,  обстоятельно  выбирали
имена, если иссякали прочие темы разговора. У всех у них второе имя  будет
Стентон. И одного из мальчиков мы решили назвать Джоэл  Стентон,  в  честь
губернатора. Ну, а старшего, конечно, будут звать как меня - Джек.
   - Потому что ты самый старый старичок на свете, Джеки, - говорила Анна,
- старшенький будет носить твое имя, потому что ты самый  старый  старичок
на свете, ты старее океана, ты старее неба, ты  старее  земли,  ты  старее
деревьев, и я всегда тебя любила и всегда дергала за нос,  потому  что  ты
старый-старый ворон Джеки, птичка Джеки, и я тебя люблю. - И дергала  меня
за нос.
   Только  раз,  в  конце  лета,  она  спросила  меня,  чем  я   собираюсь
зарабатывать на жизнь. Тихо лежа на моей руке,  она  вдруг  сказала  после
долгого молчания:
   - Джек, что ты собираешься делать?
   Я не понял, о чем она говорит, и ответил:
   - Что я собираюсь делать? Дуть тебе в ухо. - И дунул.
   - Что ты собираешься делать? В смысле заработка?
   - Дуть тебе в ухо для заработка, - ответил я.
   Она не улыбнулась.
   - Нет, серьезно, - сказала она.
   Я помолчал.
   - Я подумываю, не стать ли мне юристом.
   Она на минуту притихла, потом сказала:
   - Ты только сейчас придумал. Просто так, лишь бы сказать.
   Да, я только сейчас придумал. О своем  будущем,  говоря  по  правде,  я
вообще не любил  задумываться.  Не  любил,  и  все.  Я  думал,  что  найду
какую-нибудь работу, все равно какую, буду ее делать и получать жалованье,
а потом тратить жалованье  и  в  понедельник  снова  выходить  на  работу.
Честолюбивых планов у меня не было. Но не мог же я так прямо сказать Анне:
"Ну, наймусь куда-нибудь".
   Мне  надо   было   произвести   впечатление   человека   дальновидного,
целеустремленного и деловитого.
   И этим я сам вырыл себе могилу.
   Она видела меня насквозь, как  стекляшку,  и  мне  не  осталось  ничего
другого, как сказать, что она глубоко во мне ошибается, что я  и  в  самом
деле пойду на юридический, и чего в этом дурного, позвольте спросить?
   - Ты только что это выдумал, - упрямо повторила она.
   - Черт возьми, - возмутился я, - с голоду ты не  помрешь.  Я  дам  тебе
все, что у тебя есть сейчас. Если тебе так нужен большой дом, куча платьев
и балы, пожалуйста, я...
   Но она не дала мне договорить.
   - Ты прекрасно знаешь, Джек Берден, что ничего подобного мне  не  надо.
Ты говоришь гадости. Делаешь из меня неизвестно что. Ничего такого мне  не
надо. И ты знаешь, что не надо. Ты знаешь, что я тебя люблю и готова  жить
в шалаше и есть одну фасоль, если то, чем ты хочешь  заниматься,  не  даст
никакого заработка. Но если ты ничем не хочешь заниматься - даже  если  ты
получишь какое-то место и у тебя будет куча денег... ну, знаешь, о  чем  я
говорю... в общем, как это бывает у  некоторых...  -  Она  выпрямилась  на
сиденье машины,  и  глаза  ее  при  свете  одних  только  звезд  сверкнули
благородным негодованием  семнадцатилетней.  Потом,  пристально  глядя  на
меня, произнесла с важностью,  которая  вдруг  превратила  ее  в  забавную
помесь взрослой женщины и дурашливой девчонки, надевшей  мамины  туфли  на
высоких каблуках и боа из перьев, - важностью, которая делала ее старше  и
моложе: - Ты же знаешь, что я тебя люблю, Джек Берден, я в тебя верю, Джек
Берден, ты не будешь таким, как все эти люди, Джек Берден.
   Я захохотал - уж очень это было смешно - и попытался ее поцеловать,  но
она не далась: все ее локти и коленки заработали, как косилка, а я был как
скошенная трава. И смягчить ее я не смог.  Я  и  пальцем  не  мог  до  нее
дотронуться. Она заставила меня отвезти ее домой и даже не  поцеловала  на
прощанье.
   Больше на эту тему она не разговаривала, если не считать  одной  фразы.
На следующий день, когда мы с ней лежали  на  поплавке  и  долго  молчали,
разомлев от солнца, она вдруг сказала:
   - Помнишь, что было вчера?
   Я сказал, что помню.
   - Ну вот, имей в виду, я не шутила.
   Потом она отняла у меня руку, соскользнула в воду и уплыла, чтобы я  не
мог ответить.
   Больше об этом речь не заходила. И я об этом больше не думал. Анна была
такая же, как всегда, и я  снова  погрузился  в  водоворот  летней  жизни,
отдался на волю чувства, которое несло нас с головокружительной легкостью,
словно мы плыли по глубокой реке,  чье  могучее  течение  неторопливо,  но
властно влекло нас за собой, где дни и ночи пролетали, как блики света  на
воде. Да, нас несло по течению, но отнюдь не в обидном  смысле  слова,  не
как разбухшую, гнилую лодку носит по пруду,  где  поят  лошадей,  или  как
несет грязную пену по воде, когда вы выдернули из ванны  пробку.  Нет,  мы
сознательно и достойно отдавались на волю влекущего нас потока,  становясь
его частью, одной из его движущих сил; это не было слепой покорностью, это
было как бы вроде приятия, похожего на приятие мистиком Бога, что означает
не только покорность Его воле, но и боготворчество, ибо тот, кто  возлюбил
Бога, тот волей своей вызывает Его к бытию. Вот так и в моей покорности  я
волей своей вызывал  и  подчинял  себе  этот  могучий  поток,  по  течению
которого я плыл, где ночи и дни мелькали, как блики света на воде, где мне
рукой не надо было шевельнуть, чтобы плыть быстрее, - поток  сам  знал,  с
какой быстротой он должен нестись, знал свои сроки и влек меня за собой.
   Все это лето я не торопил событий. Ни на веранде, ни в  сосновом  бору,
ни ночью на поплавке, когда мы с ней уплывали в море, ни  в  машине.  Все,
что  с  нами  происходило,  происходило  так  же  просто,  естественно   и
постепенно, как переход к новому времени года,  как  набухание  почек  или
пробуждение котенка. И была своя нега в том,  что  мы  не  торопились,  не
спешили к жарким объятиям, неуклюжей возне и к грязным  ухмылкам  ребят  в
общежитии; была своя особая чувственность  в  том,  что  мы  ждали,  когда
могучий поток сам принесет нас туда, где нам полагалось быть и куда  мы  в
конце концов все равно бы попали. Она  была  молода  и  казалась  мне  еще
моложе, чем на самом деле, - ведь в то  лето  я  так  был  уверен,  что  я
взрослый и потасканный мужчина; она была застенчива, уязвима и  робка,  но
застенчивость ее  не  выражалась  в  писке,  визге,  кудахтанье,  ломанье,
ужимках "ах-не-надо-так-я-никому-еще-не-позволяла". А может, застенчивость
и неподходящее слово. Наверняка неподходящее, если под ним  понимать  хотя
бы оттенок стыда, страха или желания быть "хорошей девочкой". Потому что в
каком-то смысле она была обособлена от  своего  тонкого,  плотно  сбитого,
мускулистого, нежного  тела,  словно  оно  было  замысловатым  механизмом,
которым мы с ней владели совместно, после того как  он  нежданно  свалился
нам с неба, и который  мы,  невежды,  должны  были  изучить  с  превеликим
тщанием  и  превеликим  благоговением,  чтобы  не  упустить   какую-нибудь
маленькую мудреную деталь - иначе все пойдет прахом. Мы переживали  период
внимательнейшего изучения и тончайшего исследования, к чему она относилась
очень серьезно и в то же время с прелестным легкомыслием.  ("Милый  Джеки,
птичка Джеки, какая чудная ночь, какая чудная ночь, глаза у него ничего, а
вот нос хоть оторви и брось!") И легкомыслие было не в словах, а  в  тоне,
каким они говорились, в тоне, казалось заданном самим воздухом,  где  были
натянуты невидимые струны, и ей только нужно  было  тронуть  их  наугад  в
темноте  ленивым,  привычным  движением  пальца.  Но,   помимо   серьезной
исследовательской работы, была прямодушная привязанность, такая же простая
и естественная, как воздух, которым дышишь, и плохо сочетавшаяся с жаром и
удушьем наших занятий - она, как мне казалось, была всегда, независимо  от
той новой, загадочной физиологии, которая так занимала теперь и ее и меня.
Анна, бывало,  обхватывала  мою  голову  ладонями,  прижимала  к  груди  и
напевала шепотом стишки, которые тут же выдумывала ("Бедная птичка  Джеки,
он моя беда, но я буду беречь его всегда, в  теплом  гнездышке  уложу  его
спать, буду баюкать и песни напевать"). Постепенно слова сливались в тихое
бормотание; изредка она шептала: "Бедная птичка Джеки, я не  дам  в  обиду
Джеки никому вовеки..." Немного  погодя  я  поворачивал  голову  и  сквозь
легкую летнюю ткань целовал ее тело, дышал на него сквозь ткань.
   Мы довольно далеко зашли в то лето, и порой я бывал твердо уверен,  что
могу  зайти  еще  дальше.  До  конца.  Потому  что  этот  плотно   сбитый,
мускулистый, нежный на ощупь механизм, который так  занимал  нас  с  Анной
Стентон и упал нам прямо с неба, был  очень  чувствительным  и  безупречно
отлаженным устройством. А может, я ошибался и вовсе не  смог  бы  ускорить
неторопливое движение несшего нас потока  -  ускорить  вдумчивое,  научное
усвоение Анной Стентон мельчайших новых  впечатлений,  которые  надо  было
вобрать в сокровищницу нашего опыта, прежде чем  переходить  к  следующим.
Она будто слышала какой-то ритм, напев, сигнал извне и  повиновалась  всем
его изощренным переходам. Но ошибался я или нет, я не проверил  на  опыте,
смогу ли я дойти до конца, потому что, хотя я сам  не  так  хорошо  слышал
этот ритм, я чувствовал, как послушна ему Анна, и, пока  мы  были  вместе,
мне всегда хватало того, что есть. Как это ни парадоксально,  я  испытывал
бешеное нетерпение и злился на оттяжки только вдали от нее, когда я с  ней
не соприкасался - ночью, у себя в комнате или в жаркие дневные часы  после
второго завтрака. Особенно же я чувствовал это в  те  дни,  когда  она  не
желала меня видеть. Эти дни, как я понял, означали, что пройдена еще  одна
стадия, еще одна веха в наших отношениях. Она просто отстранялась от  меня
так же, как в ту  ночь,  когда  мы  первый  раз  поцеловались;  сначала  я
недоумевал, чувствовал себя виноватым, но потом, поняв, что кроется за  ее
исчезновениями, просто ждал с  нетерпением  завтрашнего  утра,  когда  она
появится на корте, размахивая  ракеткой,  и  лицо  ее,  гладкое,  молодое,
здоровое и на вид безразличное, хотя и дружелюбное, будет так не  вязаться
с тем, что я видел совсем недавно, - с полуопущенными веками, с  влажными,
блестящими в темноте губами, через которые вырывается частое  дыхание  или
откровенный вздох.
   Но как-то раз в конце лета я не видел ее целых два дня. В ту ночь ветра
совсем не было, в небе висела полная луна; вечер не принес ни прохлады, ни
малейшего движения воздуха. Мы с Анной доплыли до вышки у гостиницы,  хотя
было уже поздно и  никто  не  купался.  Сначала  мы  полежали  на  большом
поплавке, не разговаривая и не дотрагиваясь друг до друга, - просто лежали
на спине и глядели на небо. Потом она поднялась  и  полезла  на  вышку.  Я
перевернулся на бок,  чтобы  видеть  ее.  Она  поднялась  на  семиметровую
площадку, приготовилась и прыгнула ласточкой. Потом полезла  на  следующую
площадку. Не знаю, сколько раз она ныряла, но - много. Я сонно  следил  за
ней, смотрел, как она медленно - перекладина за перекладиной - поднимается
наверх; лунный свет превращает мокрую ткань темного  купальника  не  то  в
металл, не то в лак; вот она изготавливается к прыжку  на  краю  площадки,
вытягивает вверх руки, поднимается на носки, отрывается от площадки  и  на
миг будто повисает в воздухе - тускло блестящее тело,  до  того  тонкое  и
далекое, что заслоняет всего одну или две звезды, - а потом камнем  падает
вниз и точно, с коротким  всплеском  врезается  в  воду,  словно  пролетев
сквозь огромный обруч, затянутый черным шелком с серебряными блестками.
   Это случилось, когда она прыгнула с самой большой высоты, может быть, с
самой большой высоты в ее жизни. Я  видел,  как  она  медленно  взбирается
наверх, минуя площадку, с которой ныряла раньше - семиметровую, - и  лезет
дальше. Я окликнул ее, но она даже не оглянулась. Я  знал,  что  она  меня
слышала. Я знал и то, что она полезет туда,  куда  хочет,  не  послушается
меня. И больше не окликал.
   Она прыгнула. Я  понял,  что  прыжок  будет  удачный,  как  только  она
оторвалась от доски, но все равно вскочил и стал на краю поплавка,  затаив
дыхание и не сводя с нее глаз. Она вошла в воду очень чисто, я  нырнул  за
ней вдогонку. Я