кированным  катафалком,   на   машине   похоронного   бюро,   в
сопровождении медицинской  сестры,  которая  оказалась  лишней,  и  старой
подруги Кети Мейнард, которая, без сомнения, тоже оказалась лишней.  Я  не
видел ее в этом наемном лимузине, который  полз  по  правилам  палаческого
ритуала все сто без малого миль пути, медленно наматывая на колеса милю за
милей, медленно и аккуратно, словно стаскивал бесконечный  лоскут  кожи  с
живого мяса. Я не видел ее, но знаю, как она  выглядела:  прямая,  лицо  с
прекрасным, резко обозначенным костяком бледно,  руки  сжаты  на  коленях.
Потому что такой я увидел ее под замшелыми дубами: она выглядела одинокой,
хотя рядом у могилы стояли Кети Мейнард, сестра милосердия и другие люди -
друзья семьи, зеваки, пришедшие, чтобы позлорадствовать и  потолкать  друг
дружку локтями,  репортеры,  знаменитые  врачи  из  столицы,  Балтимора  и
Филадельфии.
   Такой она была, когда уходила с кладбища, сама, без посторонней помощи,
а Кети Мейнард и сестра милосердия брели сзади со  смущенными  и  постными
лицами, какие бывают у людей, оставшихся наедине с  близким  родственником
покойного.
   И даже в воротах кладбища, когда к ней  подскочил  репортер  и  щелкнул
фотоаппаратом, выражение ее лица не изменилось.
   Когда я подошел к воротам, он еще стоял там - нахал, в шляпе набекрень,
с фотоаппаратом на груди и ухмылкой на  нахальном  лице.  Я  подумал,  что
может быть, встречал его в городе, а может и нет - они все на  одно  лицо,
нахалы, которых пекут на факультете журналистики.
   - Здравствуйте, - сказал я.
   Он сказал:
   - Здравствуйте.
   - Я вижу, вы сделали снимок? - сказал я.
   - Ага.
   - Сынок, - сказал я, - если ты проживешь достаточно долго, ты  поймешь,
что даже репортеру не всегда обязательно быть подонком.
   Он сказал "угу" и посмотрел на меня нахальными глазами. Потом спросил:
   - Вы - Берден?
   Я кивнул.
   - Господи! - изумился он. - Работает у Старка и  еще  называет  кого-то
подонком.
   Я только посмотрел на него. У  меня  уже  бывали  такие  стычки.  Сотни
стычек с сотнями людей. В вестибюлях гостиниц, в спальнях, в  машинах,  за
столом,  на  уличных  перекрестках  и  заправочных  станциях.  Иногда  это
говорилось другими словами, а иногда совсем не  говорилось,  но  висело  в
воздухе. И я знал, как заткнуть им рот.  Я  умел  развернуться  и  заехать
прямо под ложечку. Да и как не уметь? У меня была большая практика.
   Но от этого устаешь. С одной стороны, это чересчур легко,  и  пропадает
всякий интерес. А со временем ты так привыкаешь, что даже  не  злишься.  И
все же настоящая причина в другом. В  том,  что  люди,  которые  тебе  это
говорят - или не говорят, - и правы  и  не  правы.  Если  бы  правда  была
однозначна - вся там или вся тут, -  тебе  не  пришлось  бы  задумываться,
можно было бы зажмуриться и рубить сплеча. Но беда в том,  что  они  правы
наполовину и не правы наполовину - и в конце концов именно это вяжет  тебя
по рукам. Желание отсеять одно от другого. Ты не можешь им объяснить -  на
это никогда не хватает времени, да и не такое у них выражение на лицах.  И
вот наступает день, когда тебе уже не хочется бить под ложечку. Ты  только
смотришь на них, и они как сон или как дурное воспоминание, а то  кажется,
что и вообще их нет.
   И я только посмотрел на нахальную физиономию.
   Вокруг стояли люди. Они наблюдали за мной. Они ждали, что я скажу.  Или
сделаю. А меня почему-то не смущали их  взгляды.  Они  даже  не  были  мне
противны. Я ничего не ощущал, кроме досады и  отупения,  и  отупение  было
сильнее. Я стоял, смотрел на него и ждал, как ждешь боли после удара. Если
бы боль появилась, я бы  врезал  ему.  Но  боли  не  было  -  было  только
отупение. Тогда я  повернулся  и  пошел  прочь.  Меня  не  смущали  глаза,
смотревшие мне в спину, и даже чей-то смешок,  правда  очень  короткий,  -
ведь мы были на похоронах.
   Я шел по улице, ощущая отупение и досаду. Но вызвала  их  не  стычка  в
воротах. Они появились раньше.
   Я шел по набережной к дому Стентонов. Я не рассчитывал, что Анна сейчас
меня примет; я просто хотел ей сказать, что пробуду в здешней гостинице до
вечера. В том случае, конечно, если ничего не случится с Хозяином.
   Но, придя к Стентонам, я узнал, что Анна при всем желании не  могла  бы
меня принять. Кети Мейнард и сестра милосердия уже не были лишними. Потому
что, вернувшись домой, Анна прошла  в  гостиную,  остановилась  в  дверях,
медленно обвела  взглядом  комнату  -  рояль,  картину  над  камином,  всю
обстановку, -  так,  как  оглядывает  комнату  женщина,  решив  заново  ее
отделать и переставить мебель (я воспроизвожу  рассказ  Кети  Мейнард),  а
потом просто упала. Она даже не схватилась за косяк,  не  пошатнулась,  не
издала ни звука, рассказывала Кети Мейнард. Теперь, когда  все  кончилось,
она просто потеряла сознание.
   Поэтому, когда я туда пришел, сестра ухаживала наверху за Анной, а Кети
Мейнард вызывала врача и распоряжалась по дому.  Оставаться  в  городе  не
имело смысла. Я сел в машину и уехал в столицу.
   Но вот и Хозяин умер, и я вернулся в Лендинг. Мать  со  своим  Теодором
отправилась путешествовать, и дом был в моем  распоряжении.  В  доме  было
пусто и тихо, как в морге. Но даже так он был веселее кладбищ  и  больниц,
из которых я последнее время не вылезал. То, что  умерло  в  доме,  умерло
давно, и я с этим свыкся. Я даже начал свыкаться  с  другими  смертями.  В
земле уже лежали и судья Ирвин, и Адам Стентон, и Хозяин.
   Но кое-кто из нас еще был жив. И в том числе - Анна Стентон. И я.
   И вот, вернувшись в Лендинг, мы сидели рядом на веранде, когда  светило
солнце - бледно-лимонное солнце поздней осени, катившееся  по  укороченной
дуге над полосатой, как оникс, водой залива, который  сливался  на  юге  с
дымчатым осенним небом. Или, когда солнца не было и ветер наваливал  волны
на берег почти к дороге, а в  небе  не  оставалось  ничего,  кроме  косого
дождя, мы сидели рядом в гостиной. Разговаривали мы мало - не потому,  что
не было темы для разговора, а  потому,  наверное,  что  она  была  слишком
огромна  и  всякое  слово  могло  нарушить  прекрасное,  но   неустойчивое
равновесие, которого нам удалось достичь. Мы как будто  сидели  на  концах
ненадежно уравновешенной доски, но под нами  была  не  чистенькая  детская
площадка, а бог знает какая бездна, над  которой  бог  соорудил  для  нас,
малышей, качели. И если один из нас подастся к другому, пусть хоть на долю
дюйма, равновесие нарушится и мы соскользнем в эту бездну. Но мы  обманули
бога, мы не обменялись ни словом.
   Мы не произносили ни слова, но иногда я читал Анне вслух. Я читал книгу
- первую попавшуюся на глаза в тот день, когда я почувствовал, что  больше
не  могу  выносить  эту  тишину,  которая  пучилась  и  трещала  от   всех
невысказанных слов. А попался мне первый  том  сочинений  Энтони  Троллопа
[английский романист XIX века]. Чтение вполне безопасное.  Энтони  никогда
не нарушает никаких равновесий.
   Эти осенние  дни  странным  образом  напоминали  мне  то  время,  почти
двадцать лет назад, когда я влюбился в Анну. В  то  лето  мы  были  совсем
одни, даже среди людей, -  единственные  обитатели  летучего  острова  или
ковра-самолета, который представляет собой любовь. И теперь мы были совсем
одни - но на летучем острове или ковре-самолете другого рода.  В  то  лето
нас будто захватил могучий поток, и, хотя он верно нес нас к  счастью,  мы
не в силах были ускорить его бег, потому что он сам  знал  свои  сроки.  И
теперь нас будто захватил поток, и мы были бессильны перед его неудержимым
бегом, потому что он сам знал свои сроки. Но куда он нас нес, мы не знали.
Я даже не задавался таким вопросом.
   Однако время от времени я задавал себе другой вопрос. То сидя  рядом  с
Анной, когда мы молчали или я читал  ей  книгу,  то  в  одиночестве  -  за
завтраком, гуляя по набережной, в постели.  Это  был  вопрос  без  ответа.
Когда Анна описывала мне свою последнюю страшную встречу с Адамом, как  он
ворвался  к  ней  в  квартиру  и  кричал,  что  не  будет  сутенером,  она
обмолвилась, что Адаму позвонил какой-то человек и  рассказал  про  нее  и
губернатора Старка.
   _Кто_?
   В первые дни после катастрофы  я  совсем  об  этом  забыл,  но  позднее
вспомнил. И все же этот вопрос сначала не казался мне важным. Ибо тогда за
общей досадой и отупением ничто не казалось мне важным.  Вернее,  то,  что
казалось мне важным, не имело никакого отношения к этому  вопросу.  Важным
было то, что произошло, а не причина происшедшего - если только я  мог  не
считать себя причиной.
   Но вопрос не выходил из головы. Даже  когда  я  над  ним  не  думал,  я
чувствовал порой, как он грызет, словно мышь, перегородки моего сознания.
   Первое время я не представлял себе, как спрошу об этом Анну. Я не  смел
ей сказать ни слова о том, что произошло. Наш заговор молчания должен быть
вечным,  ибо  мы  навеки  связаны  сознанием  того,  что  уже  участвовали
непреднамеренно в другом  заговоре  -  мы  свели  и  этим  погубили  Адама
Стентона и Вилли Старка. (Если мы нарушим заговор молчания, нам, возможно,
придется вспомнить и о том заговоре, придется взглянуть  на  свои  руки  и
увидеть, что они в крови.) И я ничего не говорил.
   Пока не почувствовал, что должен заговорить. Я сказал:
   - Анна, я хочу задать тебе один вопрос.  О...  об...  этом.  Я  никогда
больше об этом не заговорю.
   Она посмотрела на меня и не ответила. Я увидел в ее глазах ужас, но она
быстро справилась с собой.
   Я опрометью бросился дальше:
   - Ты говорила мне...  когда  я  приехал  к  тебе  домой...  что  кто-то
позвонил Адаму... рассказал ему... рассказал про...
   - Про меня, - закончила она фразу, которую я не решался выговорить. Она
не ждала,  пока  эта  фраза  на  нее  обрушится.  Она  сама  бросилась  ей
навстречу.
   Я кивнул.
   - Ну? - спросила она.
   - Он сказал, кто ему звонил?
   Анна задумалась. Казалось, в этот миг она приподнимает  покров  с  того
дня, когда к ней ворвался Адам, как приподнимают край  простыни  в  морге,
чтобы опознать труп.
   Потом она покачала головой.
   - Нет, - ответила она, - не сказал... - Она помедлила. - Только что это
был мужчина. Я хорошо помню, он сказал - мужчина.
   И мы снова надолго замолчали, цепляясь  за  доску,  которая  дрожала  и
колебалась под нами над черной бездной.
   На другой день я уехал из Лендинга.
   Я приехал в столицу в конце дня и позвонил на квартиру Сэди Берк. Никто
не подошел.  Потом  уже  просто  так,  на  всякий  случай,  я  позвонил  в
Капитолий, но ее номер не отвечал.  За  вечер  я  несколько  раз  пробовал
дозвониться к ней домой, но безуспешно. Наутро я не  поехал  искать  ее  в
Капитолий. Я не хотел видеть тамошнюю шайку. Я вообще не хотел  ее  больше
видеть.
   Поэтому  я  снова  стал  звонить.  Ее  номер  не  отвечал.  Я  попросил
телефонистку узнать, если не трудно, где она находится. Через две или  три
минуты мне сказали: "Ее здесь нет. Она больна. Можно  разъединять?"  И  не
успел я опомниться, как в трубке щелкнуло и меня разъединили.
   Я позвонил еще раз.
   - Это Джек Берден, - сказал я. - Я хотел бы...
   - А-а-а, мистер Берден...  -  уклончиво  и  даже  как-то  вопросительно
протянула телефонистка.
   Было время - и совсем недавно, - когда  имя  _Джек  Берден_  заставляло
людей шевелиться в этом заведении. Но голос телефонистки, ее  тон  показал
мне, что имя _Джек Берден_ теперь ничего здесь не значит, кроме сотрясения
воздуха.
   В первую секунду я страшно разозлился. Потом вспомнил,  что  изменилась
ситуация.
   А она там изменилась. Когда она меняется в таком  месте,  она  меняется
быстро и по всем статьям, и телефонистка произносит ваше имя совсем другим
тоном. И я уже больше не злился, мне было наплевать.
   Я проворковал:
   - Простите, вы не могли бы мне сказать, как мне разыскать мисс Берк?  Я
был бы вам очень признателен.
   Я подождал минуты две, пока она наводила справки.
   - Мисс Берк в санатории Миллет, - произнес ее голос.
   Кладбища и больницы: жизнь по-прежнему бьет ключом, подумал я.
   Но санаторий Миллет не был похож на больницу.  Он  ничем  не  напоминал
больницы - я обнаружил это, когда свернул с шоссе в двадцати пяти милях от
города и медленно покатился под сводами вековых  вечнозеленых  дубов,  чьи
ветви,  увешанные  сталактитами  мха,  смыкались  над   аллеей,   создавая
водянистый зеленый полумрак,  превращавший  ее  в  подобие  пещеры.  Между
правильно рассаженными дубами стояли  на  пьедесталах  античные  статуи  -
мужчин и женщин, в одеждах и без одежд, замаранные  непогодами,  кислотами
листвы и  цепкими  лишайниками,  поднявшиеся,  словно  чахлые  побеги,  из
липкого зеленовато-черного перегноя, -  и  смотрели  на  прохожего  слегка
обиженным, тяжелым, нелюбопытным взглядом жвачных  животных.  Взгляд  этих
мраморных  глаз  был,  наверное,  первым  этапом  в   лечении   невротика,
прибывающего в санаторий. Словно вязкая мазь времени, ложился он на жаркие
прыщи и расчесы души.
   В конце аллеи перед невротиком вставал  санаторий,  суливший  блаженный
покой за белыми колоннами. Санаторий Миллет был скорее домом  отдыха,  чем
больницей. Его построил сто с лишним лет назад  из  тщеславия  и  любви  к
искусству хлопковый нувориш, который деньги ни во что не ставил и  закупил
в Париже целый корабль ампирной мебели для дома, а в Риме - целый  корабль
белых мраморных статуй для аллеи; который, должно  быть,  напоминал  лицом
грубую резьбу по дереву и не знал, что такое нервы; и теперь люди, которые
были потомками таких людей или имели  достаточно  денег  (нажитых  в  годы
правления Гранта или Кулиджа) [Улисс Грант - президент США с 1868 по  1876
год; Калвин Кулидж - президент США с 1923  по  1929  год;  годы  правления
обоих отмечены усиленной спекуляцией], чтобы считать  себя  их  потомками,
свозили сюда свои спазмы, судороги, тики и экземы, отдыхали в  комнатах  с
высокими потолками, ели суп из омаров и слушали баюкающий голос психиатра,
в чьих больших, бесстрастных влажно-карих глазах человек медленно тонет.
   Я сам чуть не утонул в  этих  глазах  за  ту  минуту,  когда  спрашивал
разрешения повидать Сэди. "Очень трудная пациентка", - сказал он.
   Сэди  лежала  в  шезлонге  у  окна,  которое   выходило   на   лужайку,
спускавшуюся  к  топкому  берегу  речки.  Ее  обкромсанные   волосы   были
растрепаны,  а  белое  лицо  в  косом  послеполуденном  свете  больше  чем
когда-либо напоминало алебастровую маску Медузы, расстрелянную из духового
ружья. И глаза были частью этой маски, будто брошенной на подушку. Они  не
были глазами Сэди Берк. В них ничего не горело.
   - Привет, Сэди, - сказал я,  -  надеюсь,  я  не  потревожил  вас  своим
посещением?
   Она разглядывала меня потухшими глазами.
   - Нет, не потревожили, - сказала она.
   Тогда я сел, подтащил свое кресло поближе и зажег сигарету.
   - Как вы себя чувствуете? - спросил я.
   Она повернулась ко мне и снова посмотрела на меня долгим  взглядом.  На
миг что-то вспыхнуло в ее глазах - будто сквозняк пронесся  над  гаснущими
углями.
   - Перестаньте, - сказала она, - я хорошо себя чувствую. С чего  бы  мне
плохо себя чувствовать?
   - Ну слава богу, - сказал я.
   - Я приехала сюда не потому, что больна. Я приехала, потому что устала.
Я хочу отдохнуть. Я так и сказала врачу: "Я буду  здесь  отдыхать,  потому
что устала. И не хочу, чтобы вы ко мне приставали, разговаривали  со  мной
по душам и допытывались, не вижу ли я во сне красную пожарную  машину".  Я
ему сказала: "Если я поговорю с вами по душам, вы такого наслушаетесь, что
у вас уши завянут. Я хочу здесь отдыхать, и вы меня не злите". Говорю:  "Я
от многого устала, и больше всего - от людей, и к вам,  доктор,  это  тоже
относится".
   Она приподнялась на локте и посмотрела на меня.
   - И к вам это тоже относится, Джек Берден, - сказала она.
   Я ничего не ответил и не пошевелился. Сэди легла и, видимо, забыла  обо
мне.
   Сигарета успела догореть у меня в пальцах, и я прикурил от нее  другую,
прежде чем сказал:
   - Сэди, я понимаю, как вам тяжело, и не хотел бы ворошить старое, но...
   - Ничего вы не понимаете, - сказала она.
   - Ну так... приблизительно, - сказал я. - Но приехал я потому, что хочу
задать вам один вопрос.
   - А я думала, вы приехали потому, что так страшно меня любите.
   - Не буду отрицать, - сказал я. - Люблю. Мы  долго  работали  вместе  и
отлично ладили. Но не в этом...
   - Да уж, - перебила она, снова приподнявшись на локте, - все мы отлично
ладили. Просто отлично, куда к черту...
   Я подождал, пока она ляжет и отвернется от  меня  к  окну,  за  которым
виднелись река и лужайка. В чистом небе над лохматыми макушками  кипарисов
за рекой летел ворон. Потом ворон скрылся, и я сказал:
   - Адам Стентон  убил  Хозяина,  но  сам  он  до  этого  никогда  бы  не
додумался. Кто-то его натравил. Кто-то, кто знал,  что  за  человек  Адам,
знал, как он получил пост в больнице, знал...
   Она как будто не слушала меня. Она смотрела в ясное небо над  лохматыми
кипарисами, где скрылся ворон. Я помедлил, потом, наблюдая  за  ее  лицом,
продолжал:
   - ...И знал про Хозяина и Анну Стентон.
   Я снова помолчал, наблюдая, какое впечатление  произведут  на  нее  эти
имена, но лицо ее  ничего  не  выражало.  Оно  выглядело  просто  усталым,
усталым и совершенно безразличным.
   - И вот что я выяснил, -  продолжал  я.  -  В  тот  день  Адаму  кто-то
позвонил и рассказал про Хозяина и его сестру. И  все  остальное.  Словом,
понимаете. Он взбесился. Пошел к сестре, набросился на нее, а  она  ничего
не отрицала. Не такой она человек, чтобы отпираться.  Я  думаю,  ей  самой
была противна вся эта скрытность, она почти обрадовалась, что может больше
не прятаться...
   - Ну, ну, - сказала Сэди, не оборачиваясь ко  мне,  -  расскажите  мне,
какая она честная и благородная, ваша Анна Стентон.
   - Извините, - сказал я, чувствуя, что краснею. - Кажется, я  отклонился
от темы.
   - Да, кажется, отклонились.
   Я помолчал.
   - Этот человек, который звонил Адаму, - вы не представляете, кто бы это
мог быть?
   Казалось, она раздумывает над моим вопросом. Если она  его  слышала,  в
чем я не был уверен.
   - Не представляете? - спросил я.
   - Нет, не представляю, - сказала она.
   - Нет?
   - Нет, - сказала она, по-прежнему не глядя на меня. - А мне  и  незачем
представлять. Потому что, видите ли, я знаю.
   - Кто? Кто? - Я вскочил с кресла.
   - Дафи, - сказала она.
   - Так и знал, - вскрикнул я. - Как же я не догадался! Больше некому.
   - А если знали, - сказала она, - какого черта вы сюда приперлись?
   - Я хотел убедиться. Хотел знать. Точно знать. Я... - Я оборвал себя и,
стоя в ногах шезлонга, взглянул сверху на ее лицо,  повернутое  к  окну  и
освещенное косыми лучами солнца. - Значит, вам известно, что  это  Дафи...
Откуда вам известно?
   - Черт бы вас взял, черт бы вас взял, Джек Берден, - устало проговорила
она и повернула голову ко мне.
   Потом, глядя на меня, она села и уже не устало, а горячо  и  со  злобой
произнесла:
   - Черт бы вас взял, Джек Берден, что вас сюда принесло? Почему вы всюду
лезете? Почему не даете мне покоя? Почему?
   Я смотрел ей в глаза; глаза горели на искаженном лице.
   - Откуда вам известно? - мягко настаивал я.
   - Черт бы вас взял, черт бы вас взял, Джек Берден. -  Это  звучало  как
заклинание.
   - Откуда вам известно? - повторил я мягче  прежнего,  почти  шепотом  и
наклонился к ней.
   - Черт бы вас взял, Джек Берден! - сказала она.
   - Откуда вам известно?
   - Потому что... - начала она, но осеклась и устало, с отчаянием  повела
головой, как ребенок в жару на подушке.
   - Потому что? - повторил я.
   - Потому что, - сказала она и откинулась  в  шезлонге,  -  я  сама  ему
сказала. Я велела ему позвонить.
   Так. Так, значит. А я не догадался. Мои колени медленно подогнулись,  я
ос