ел, как машина  на  спущенном  пневматическом  домкрате,  и  очутился  в
кресле. Ай да Сэди. Я смотрел на нее  так,  будто  никогда  ее  прежде  не
видел.
   Через минуту она сказала:
   - Перестаньте на меня смотреть. - Но в голосе ее не было гнева.
   Я, наверно, продолжал смотреть на нее, потому что она опять попросила:
   - Перестаньте на меня смотреть.
   Потом я услышал свой голос, словно разговаривал с собой:
   - Вы убили его.
   - Ладно, - сказала она. - Ладно. Убила. Он бросил меня. Окончательно. Я
знала, что теперь это окончательно. Ради своей Люси. После  всего,  что  я
сделала. Сделала его человеком. Я сказала, что он об этом пожалеет,  а  он
улыбнулся этой новой своей  постной  улыбкой,  как  будто  разучивал  роль
Христа, взял меня за руки и попросил понять... Понять, видали! И тут  меня
как обожгло: я убью его.
   - Вы убили Адама Стентона, - сказал я.
   - Боже, - выдохнула она, - боже.
   - Вы убили Адама, - повторил я.
   - И Вилли, - прошептала она. - Убила.
   - Да, - кивнул я.
   - Боже, - проговорила она, глядя в потолок.
   Я выяснил то, ради чего приехал сюда. Но я продолжал сидеть. Я даже  не
закурил.
   Немного погодя она сказала:
   - Подите сюда. Пододвиньте ваше кресло.
   Я подтащил свое кресло ближе к шезлонгу. Она не посмотрела на меня,  но
неуверенно протянула руку в моем направлении. Я взял ее и держал,  а  Сэди
смотрела в потолок, и косые лучи безжалостно освещали ее лицо.
   - Джек, - сказала наконец она, не глядя на меня.
   - Да?
   - Я рада, что сказала вам. Я знала, что придется  кому-нибудь  сказать.
Когда-нибудь. Я знала, что придется, но мне некому было сказать.  Пока  вы
не приехали. Вот почему я так вас ненавидела в ту минуту.  Как  только  вы
вошли, я поняла, что должна буду вам сказать. Но я рада, что сказала.  Мне
все равно, кто об этом узнает. Может, я не  такая  благородная,  как  ваша
Стентон, но я рада, что сказала.
   Я не нашелся что ответить. Поэтому какое-то время я продолжал сидеть  -
молча, что, видимо, устраивало Сэди, - держал ее за руку и  глядел  поверх
нее на реку, которая вилась под мхом, свисавшим с лохматых кипарисов, - на
воду, рябую от водорослей, тяжелую, с запахом и отливом  болот,  дебрей  и
темноты, начинавшихся за стриженой лужайкой.


   Я выяснил, что Крошка Дафи, который был теперь губернатором штата, убил
Вилли Старка так же верно,  как  если  бы  его  собственная  рука  держала
пистолет. Я выяснил также, что Сэди Берк вложила  оружие  в  руки  Дафи  и
нацелила его, что и она убила Вилли Старка. И Адама Стентона. Но  то,  что
сделала она, было сделано сгоряча.  То,  что  сделал  Дафи,  было  сделано
хладнокровно. И в конце концов поступок Сэди Берк не имел такого значения.
Меня он как-то мало интересовал.
   Значит, оставался Дафи. Дафи это сделал. И, как ни  странно,  при  этой
мысли я испытывал большую радость и облегчение. Дафи его убил. И от  этого
все становилось чистым и ясным, как в солнечный морозный день. Там  где-то
был Крошка Дафи со своим бриллиантовым перстнем, а тут был Джек Берден.  Я
ощущал свободу и ясность, как бывает после  долгого  паралича,  вызванного
неведением  и  нерешительностью,  когда  ты  вдруг  понимаешь,  что  можно
действовать. Я чувствовал, что готов действовать.
   Но я не знал - как.
   Когда я во второй раз приехал к Сэди - по  ее  собственной  просьбе,  -
она, не дожидаясь каких-либо намеков с моей стороны,  сказала,  что,  если
нужно, она составит заявление. Я ответил, что это будет прекрасно,  и  мне
казалось, что это будет  прекрасно,  ибо  я  по-прежнему  ощущал  свободу,
ясность и готовность к действию, а Сэди вооружила меня. Я поблагодарил ее.
   - Не надо меня благодарить, - сказала она, - я не ради вас  это  делаю.
Дафи... Дафи... - Она села на шезлонге, и глаза ее загорелись, как прежде.
- Вы знаете, что он выкинул?
   Не дожидаясь ответа, она продолжала:
   - После... После этого я ничего не чувствовала. Ничего. Я  уже  вечером
узнала, что произошло, и мне было все равно.  А  на  другое  утро  ко  мне
приходит Дафи, пыхтит, и улыбается, и говорит: "Ну, девочка,  ты  молодец,
поздравляю, поздравляю". А я все равно ничего не чувствовала,  даже  когда
посмотрела на его лицо. Но потом он обнял  меня  за  плечи  и  похлопывать
начал, поглаживать между лопатками. И говорит: "Ты убрала его, девочка,  и
я тебя не забуду. Теперь мы  с  тобой  не  расстанемся".  И  тут  на  меня
накатило. В эту самую секунду. Как будто его не  в  Капитолии  убивали,  а
здесь, сейчас, у меня на глазах. Я вцепилась в него ногтями  и  выскочила.
Убежала на улицу. А через три дня, когда он умер, поехала сюда. Мне больше
некуда было деться.
   - Ну что ж, спасибо, - сказал я. - Я думаю, мы расквитаемся с Дафи.
   - На суде ничего не докажешь, - сказала она.
   - Я на это не рассчитываю. Все, что он вам говорил или вы ему говорили,
ничего не доказывает. Но есть другие способы.
   Она задумалась.
   - При любом способе, через суд  или  нет,  вы  же  понимаете,  что  вам
придется втянуть  эту...  -  Она  запнулась  и  не  выговорила  того,  что
вертелось у нее на языке. - ...Впутать Анну Стентон.
   - Она согласится, - заверил я. - Непременно согласится.
   Сэди пожала плечами.
   - Вам лучше знать, что вам нужно, - сказала она. - И вам, и ей.
   - Мне нужен Дафи.
   - Я не возражаю, - сказала она и снова пожала плечами. Вид у нее  опять
сделался усталый. - Я не возражаю, - повторила она, - но мир  полон  таких
Дафи. Мне кажется, я всю жизнь среди них прожила.
   - Сейчас я думаю только об одном из них, - объявил я.
   Прошла неделя, я все еще думал об этом одном (к тому времени  я  решил,
что не остается иного выхода, как дать материал в  оппозиционную  газету),
когда получил записку, написанную его собственной рукой. Не могу  ли  я  к
нему зайти, спрашивалось в ней. Когда мне будет удобно.
   Мне было удобно немедленно, и  я  нашел  его  ветчинное  величество  на
большой кожаной  кушетке  в  библиотеке  резиденции,  где  прежде  сиживал
Хозяин. Его ботинки заскрипели, когда он поднялся мне навстречу,  но  тело
его  колыхалось  с  легкостью  раздутого  тела  утопленника,  вырвавшегося
наконец из цепких объятий  донного  ила  и  торжественно  всплывающего  на
поверхность. Мы обменялись  рукопожатиями,  он  улыбнулся.  Кушетка  снова
застонала под его тяжестью, и он жестом предложил мне присесть.
   Черный слуга в белом пиджаке принес  виски.  Я  сделал  глоток,  но  от
сигары отказался.
   Он сказал, что удручен смертью Хозяина. Я кивнул.
   Он сказал, что ребятам очень не хватает Хозяина. Я кивнул.
   Он сказал, что дело все же должно делаться. Так, как хотел бы Хозяин. Я
кивнул.
   Он сказал, что все же ему очень не хватает Хозяина. Я кивнул.
   Он сказал:
   - Джек, ребятам вас очень не хватает.
   Я скромно кивнул и сказал, да, и мне их не хватает.
   Он продолжал:
   - Да, я еще  на  днях  сказал  себе:  дай  мне  только  впрячься,  и  я
обязательно разыщу Джека. Ну да, Джек - как раз такой человек,  какой  мне
нужен. Хозяин его очень высоко ставил, а что хорошо для Хозяина, то хорошо
и для старины Дафи. Да, сказал я себе, надо разыскать старину Джека. Такой
человек мне очень нужен. Прямой, честный. Такому можно довериться. Этот не
подведет, не обманет. Его слово крепче печати.
   - Это обо мне речь? - спросил я.
   - Конечно, - ответил он. - Я хочу сделать вам предложение.  Я  не  знаю
точно, на каких условиях вы работали с Хозяином, но вы мне только скажите,
и я вам прибавлю десять процентов.
   - Меня устраивало мое жалованье.
   - Вот это разговор белого человека, - сказал он и серьезно добавил: - И
не поймите меня превратно, я знаю, что вы с Хозяином были вот  так.  -  Он
поднял два белых лоснящихся епископальных пальца, как для благословения. -
Вот так, - повторил он.  -  Не  поймите  меня  превратно,  я  не  критикую
Хозяина. Я просто хочу вам доказать, как я вас ценю.
   - Благодарю, - произнес я без особой теплоты.
   Теплоты, по-видимому, было так мало, что он слегка наклонился вперед  и
сказал:
   - Джек, я прибавлю двадцать процентов.
   - Этого недостаточно, - отозвался я.
   - Вы правы, Джек, - сказал он.  -  Этого  недостаточно.  Двадцать  пять
процентов.
   Я замотал головой.
   Ему стало немного не по себе, кушетка скрипнула, но он поборол  себя  и
улыбнулся.
   - Джек, - произнес он задушевно, -  вы  скажите,  сколько  вы  считаете
нужным, уж как-нибудь сговоримся. Скажите, сколько вас устроит.
   - Нисколько, - сказал я.
   - А?
   - Слушайте, - начал я, - вы только что сказали, что  я  человек,  слово
которого крепче печати. Правильно?
   - Да, Джек.
   - Значит, вы мне поверите, если я скажу вам одну вещь?
   - Ну конечно, Джек.
   - Ну так я вам скажу. Еще не рождалось на свет скотины гнуснее вас.
   Несколько секунд я наслаждался мертвой тишиной, потом продолжал:
   - И вы думаете, что можете меня купить. Я понимаю, зачем вам это нужно.
Вы не знаете, много ли я знаю и о чем. Я был близок с Хозяином  и  слишком
много знаю. Я джокер в вашей колоде. И вы хотите  сдать  его  себе  из-под
низу. Но этот номер не пройдет,  Крошка,  не  пройдет.  Плохо  ваше  дело,
Крошка. Знаете почему?
   - Слушайте, - произнес он властно. - Слушайте, не смейте...
   - Плохо, потому что я много знаю. Я знаю, что вы убили Хозяина.
   - Это ложь! - закричал он и поднялся на кушетке - и кушетка заскрипела.
   - Не ложь. И не догадка. Хотя мне следовало бы догадаться. Мне  сказала
Сэди Берк. Она...
   - Она сама в этом замешана, сама!
   - Была замешана, - поправил я, - а теперь нет. Она об  этом  расскажет.
Ей все равно, кто об этом узнает. Она не боится.
   - Зря не боится. Я...
   - Она не боится, потому что устала. Она устала от всего, от вас устала.
   - Я убью ее, - сказал он, и на висках его выступили капли пота.
   - Никого вы не убьете, - сказал я. - И теперь никто  за  вас  этого  не
сделает. Потому что вы боитесь. Вы боялись  убить  Хозяина  и  боялись  не
убить, но вам помог случай. Вы не упустили случай, и, ей-богу,  я  вас  за
это уважаю. Вы мне открыли глаза. Понимаете, Крошка, все  эти  годы  я  не
держал вас за живого человека. Вы были  карикатурой  из  газеты.  С  вашим
бриллиантовым перстнем. Вы были у Хозяина вместо груши и улыбались  кривой
улыбкой, когда он вас бил. Вы были как тот пудель. Вы когда-нибудь слышали
про пуделя?
   Я не дал ему ответить. Он успел только рот открыть, а я уже продолжал:
   - У одного алкоголика был пудель, и он таскал его за собой повсюду,  из
бара в бар. А почему? Потому что любил? Нет,  не  поэтому.  Он  таскал  за
собой пуделя для того, чтобы можно было плевать на него и не пачкать пола.
Вот вы и были пуделем у Хозяина. И вам это нравилось. Вам нравилось, когда
на вас плевали. Вы не были человеком. Вы не существовали. Так я думал.  Но
я ошибался, Крошка. Что-то у вас было внутри, что  делало  вас  человеком.
Вам не нравилось, когда на вас плевали, даже за деньги.
   Я встал, держа в руке полупустой стакан.
   - И теперь, Крошка, - сказал я, - когда я знаю, что вы существуете, мне
вас пожалуй что жалко.  Вы  смешной,  толстый  старик,  Крошка,  с  плохим
сердцем, с усохшей печенью, и по лицу вашему бежит  пот,  на  душе  у  вас
гнусная тревога, и большая чернота поднимается в вас, как вода в  погребе.
И мне вас даже жалко. Но если вы  скажете  хоть  слово,  я  перестану  вас
жалеть. Поэтому сейчас я допью ваше виски, плюну в стакан и уйду.
   И я допил виски, бросил стакан на пол (он не разбился на толстом ковре)
и двинулся к двери. Я почти дошел до нее, когда услышал за спиной скрип. Я
оглянулся.
   - В суде, - проскрипел он, - не докажете.
   Я кивнул.
   - Да, - сказал я. - Не докажем. Но забот у вас и без этого хватит.
   Я открыл дверь, вышел,  оставив  ее  открытой,  и  прошел  под  большой
сверкающей люстрой через длинную  переднюю  к  двери,  за  которой  стояла
свежая ночь.
   Я глубоко вдохнул холодный воздух и увидел сквозь ветви ясные звезды. Я
чувствовал себя великолепно. Я лихо провел эту сцену. Я показал  ему,  где
раки зимуют. Я лопался от гордости. Из  ноздрей  моих  валил  дым.  Я  был
герой. Я был святой Георгий с драконом у ног. Я был Эдвин Бут  [выдающийся
американский трагический актер XIX века] и кланялся под газовыми огнями. Я
был Иисус Христос с бичом в храме.
   Большой человек.
   И вдруг под звездами я мигом превратился в человека, который попотчевал
себя всем, от супа до орешков и "Короны-короны", и чувствует себя  наверху
блаженства, и вдруг - нет ничего, кроме желтого кислого привкуса,  который
пробрался в рот из старого больного желудка.
   Три  дня  спустя  я  получил  заказное  письмо  от  Сэди  Берк.  В  нем
говорилось:

   "Дорогой Джек,
   чтобы вы не подумали, будто я хочу увильнуть от того дела, о котором мы
говорили, посылаю вам обещанное заявление. Оно  удостоверено  свидетелями,
заверено нотариусом, заштемпелевано по всей форме, и вы  можете  делать  с
ним все, что вам  заблагорассудится,  потому  что  оно  -  ваше.  Это  мое
решение. Еще раз говорю, распоряжайтесь им, как вам угодно.
   Что касается меня, то я уезжаю. Не только из  этой  комбинации  желтого
дома с богадельней, а вообще из города и из штата. Жить здесь я больше  не
могу и поэтому отчаливаю. Я уеду далеко,  уеду  надолго,  и,  может  быть,
где-нибудь климат окажется лучше. Но моя двоюродная  сестра  (миссис  Стил
Ларкин,  авеню  Руссо,  23/31),  которую  можно  считать  моей   ближайшей
родственницей, будет  иметь  мой  адрес,  и,  если  вы  захотите  со  мной
связаться, пишите через нее. Где бы я  ни  была,  я  сделаю  все,  что  вы
скажете. Если вы скажете "приезжай" -  я  приеду.  Я  не  хочу,  чтобы  вы
думали, будто я увиливаю. Никакая огласка меня не  пугает.  Все,  что  вам
будет нужно по этому делу, я сделаю.
   Но если хотите послушаться моего совета - бросьте это дело. Не  потому,
что я люблю Дафи. Я надеюсь, что вы  скажете  ему  пару  ласковых  слов  и
нагоните на него  холоду.  Но  мой  вам  совет  -  откажитесь.  Во-первых,
юридическим путем вы ничего не добьетесь. Во-вторых, если  вы  используете
материал политически, самое большее,  чего  вы  добьетесь,  это  помешаете
переизбранию Дафи. А вы знаете не хуже меня, что его  и  так  не  выдвинут
кандидатом. Ребята никогда его не выдвинут, потому что он болван  даже  по
их понятиям. Он был просто принадлежностью Хозяина. А  шайке  эта  история
никак не повредит. Она просто даст ей повод избавиться от  Дафи.  Если  вы
хотите добраться до шайки, дайте им  самим  вырыть  себе  могилу.  Теперь,
когда Хозяина  нет,  она  недолго  протянет.  А  в-третьих,  если  вы  это
напечатаете, вашей даме Стентон  придется  туго.  Может  быть,  она  такая
благородная и возвышенная, что пойдет на  это,  как  вы  говорили,  но  вы
будете дураком. Ей, наверно, и без того пришлось  несладко,  и  вы  будете
дураком, если станете мучить ее, изображая из себя  бойскаута,  а  из  нее
Жанну д'Арк. И даже если вы только расскажете ей, будете дураком. Если уже
не проболтались - с вас станется. Я не собираюсь утверждать, что  она  моя
лучшая подруга, но еще раз говорю, у нее  были  свои  неприятности,  и  вы
могли бы дать ей передышку.
   Помните, я не увиливаю. Я просто даю вам совет.
   Не падайте духом.
   Ваша Сэди Берк".

   Я прочел заявление Сэди. Там  было  сказано  все,  что  требовалось,  и
каждая страница была подписана и заверена. Затем я  сложил  его.  Оно  мне
было не нужно. Но не из-за совета, который дала мне Сэди. Конечно,  письмо
ее было разумным. По крайней мере в том, что касалось  Дафи  и  шайки.  Но
что-то произошло. Ну их всех к черту, думал я. Я был сыт по горло.
   Я еще раз посмотрел на письмо. Итак, Сэди обозвала меня бойскаутом.  Но
для меня это не было новостью. В ту ночь, когда я посетил Дафи  и  шел  по
улице под звездами, я называл себя худшими именами. Но ее слова  попали  в
больное место и разбередили его. Разбередили потому, что, оказывается,  не
я один знал, где оно. Это знала Сэди. Она видела меня насквозь. Она читала
в моей душе, как в книге.
   У меня оставалось одно, довольно кислое утешение. По крайней  мере  мне
не надо было дожидаться, пока она меня раскусит. Я сам себя раскусил в  ту
ночь, когда шел от Дафи героем и бойскаутом и желтая  кислая  слюна  вдруг
высушила мне рот.
   Что же я понял? Я понял вот что: когда я выяснил, что Дафи убил Хозяина
и Адама, я почувствовал себя чистым и свободным, и, когда я измывался  над
Дафи, я был наверху блаженства, я думал: значит, я не причастен. Дафи  был
злодей, а я - герой-мститель.  Я  задал  Дафи  трепку  и  раздувался,  как
мыльный пузырь. И вдруг что-то произошло,  и  рот  мой  наполнился  желтой
кислой слюною.
   Вот что произошло: я вдруг спросил себя - а почему Дафи так уверен, что
я буду на него работать? И вдруг я вспомнил глаза нахального  репортеришки
в воротах кладбища и все  другие  глаза,  смотревшие  на  меня  с  тем  же
выражением, и вдруг я понял, что пытаюсь сделать  Дафи  козлом  отпущения,
взвалить на него свои грехи, отмежеваться от Дафи, - и пиршество  героизма
отрыгнулось кислотой и желчью, я почувствовал, что влип, увяз,  запутался,
застрял, как вол в болоте, как муха в липучке. Я не просто увидел  себя  и
Анну участниками заговора, который сделал  Адама  Стентона  жертвой  Вилли
Старка и Вилли Старка жертвой Адама  Стентона.  Гораздо  хуже.  Получалось
так, что я был участником еще более зловещего заговора, значение  которого
я не мог объять. Получалось так, что сцена, которую я сейчас пережил, была
зловещим фарсом, поставленным неизвестно для чего и неизвестно перед какой
публикой, хотя я знал, что она скалится где-то в темноте. Получалось  так,
что в разгаре сцены Крошка  Дафи  лениво,  по-родственному  подмигнул  мне
своим глазом-устрицей, и я понял, что он  знает  кошмарную  правду:  мы  -
близнецы, связанные нерасторжимее  и  гибельнее  тех  несчастных  уродцев,
которые соединены лишь стежком мяса и  хряща  и  разветвлением  крови.  Мы
связаны с  ним  навеки,  и  я  никогда  не  смогу  возненавидеть  его,  не
возненавидев себя, или полюбить себя,  не  полюбив  его.  Мы  едины  перед
немигающим оком Вечности, милостью бога нашего, Великого Тика.
   И я ворочался, трепыхался, словно бык или  муха,  и  кислота  жгла  мне
глотку, и все было яснее ясного, и я ненавидел все и вся: и себя, и Крошку
Дафи, и  Вилли  Старка,  и  Адама  Стентона.  "Пропади  они  пропадом",  -
равнодушно  повторял  я  под  звездным  небом.  Все   они   казались   мне
одинаковыми. И я был такой же, как они.
   Так продолжалось некоторое время.
   Я не вернулся в Лендинг. Я не хотел видеть  Анну  Стентон.  Я  даже  не
распечатал полученное от нее письмо. Оно лежало на моем бюро,  и  я  видел
его каждое утро. Я не хотел встречать никого  из  знакомых.  Я  шлялся  по
городу, сидел в своей комнате, сидел в барах, где прежде редко бывал,  или
в первом ряду кинотеатров, откуда я мог любоваться огромными перекошенными
тенями, которые жестикулировали, махали кулаками, обнимались и разражались
речами, напоминавшими тебе обо всем, о чем  ты  только  мог  вспомнить.  Я
часами сидел в зале периодики публичной библиотеки, где собираются, как на
вокзале, или в общественной  уборной,  или  в  филантропическом  обществе,
бродяги и катаральные старики и мусолят газеты, рассказывающие о  мире,  в
котором они прожили  уже  некоторое  количество  лет,  или  просто  сидят,
посвистывая горлом и глядя на серую пленку  дождя,  сбегающую  по  оконным
стеклам под потолком.
   В этой публичной библиотеке я и встретил Рафинада. Место было такое для
него неподходящее, что я едва поверил своим глазам. Но сомнений  не  было.
Большая голова была опущена, словно тонкий черенок шеи  не  выдерживал  ее
тяжести, и я видел тонкую, младенчески-розовую кожу  на  тех  местах,  где
прежде времени вылезли волосы. Его короткие ручки в сморщенных рукавах  из
синей диагонали симм