м дождь перестал и  выглянуло  солнце.  Я
вышел во двор и увидел на черной земле лужицы, тонкие, как листочки слюды.
Вокруг камелии  в  мерцающих  черных  лужицах  плавали  белые,  красные  и
коралловые лепестки, сбитые дождем. У одних края загнулись  вверх,  как  у
лодок, другие уже зачерпнули воды или плавали перевернутые,  словно  после
веселого сражения в далекой безалаберной  счастливой  стране,  где  боевой
корабль дал пару залпов по флотилии гондол и карнавальных барж.
   Толстая камелия росла около самых ступенек.  Я  наклонился  и  подобрал
несколько лепестков. Вода была очень холодная. С лепестками в руке я пошел
по кривой дорожке к воротам. Там я остановился, сжимая лепестки в кулаке и
глядя  на  залив,  блестящий  за  белесой  полоской   песка,   исчирканной
плавником.
   К полудню опять пошел дождь - нудный сеянец с пропитанного, как  губка,
неба - и зарядил на двое Суток. В  этот  день  и  в  следующий  я  надевал
дождевик Молодого Администратора и гулял. Я не большой  любитель  прогулок
как способа проветривать легкие озоном. Но тут мне захотелось погулять.  В
первый день я прошелся по берегу мимо дома Стентонов, остывшего и  пустого
среди мокрой листвы, и заглянул к судье  Ирвину,  который  усадил  меня  в
кресло перед камином, открыл бутылку старого  ржаного  виски  и  пригласил
завтра вечером пообедать. Но, выпив стаканчик, я вышел от него и  двинулся
туда, где уже нет домов, а  только  кустарник  и  дубовые  заросли,  среди
которых там и сям поднимается сосна  и  изредка,  на  прогалине,  -  серая
лачуга.
   Назавтра я пошел в другую сторону, по  городским  улицам  и  дальше,  к
полукруглой бухточке, где сосновая роща спускается прямо к белому песку. Я
пересек рощу, глубоко увязая ботинками в рыхлом игольнике, и  очутился  на
берегу. Там есть место, где лежит  обугленное  бревно,  совсем  черное  от
воды, а вокруг него - намокшие угли  и  черный  плавник,  особенно  черные
оттого, что под ними  белый  песок.  Люди  до  сих  пор  устраивают  здесь
пикники. Я и сам  когда-то  устраивал.  Я  знал,  какие  здесь  получаются
пикники.
   Один из них я хорошо помню.
   Однажды, много лет назад, я приехал сюда с Анной  и  Адамом;  но  дождя
тогда не было. Он начался в самом конце. Было очень жарко  и  очень  тихо.
Видно было, как море за бухтой,  наклонно  поднимаясь,  врастает  в  небо,
словно горизонта нет. Мы выкупались, позавтракали, лежа на песке, и  стали
удить рыбу. Но в тот день не клевало. Потом набежали  тучи,  затянули  все
небо, кроме маленького уголка на западе за  соснами,  где  еще  пробивался
свет. Вода стала гладкой и вдруг потемнела темнотой неба, а на другом краю
залива, над белой  полоской  далекого  берега,  полоска  леса  из  зеленой
превратилась в черную. В той стороне, наверно в миле от нас, маячила лодка
с гафельным парусом, и под пасмурным небом, над темной  водой,  на  черной
стенке леса вы в жизни не  увидите  ничего  белее  и  ослепительнее  этого
косого паруса.
   - Надо уходить, - сказал Адам, - будет гроза.
   - Еще не скоро, - отозвалась Анна, - давайте выкупаемся.
   - Не стоит. - Адам нерешительно посмотрел на небо.
   - Ну давайте, - настаивала она, дергая его за руку.
   Он не отвечал и по-прежнему глядел на небо.  Вдруг  она  выпустила  его
руку, засмеялась и побежала к воде. Она бежала не прямо к  воде,  а  вдоль
берега к маленькой косе, и ее  короткие  волосы  трепались  в  воздухе.  Я
смотрел, как она  бежит.  Она  бежала,  слегка  отставив  согнутые  локти,
движения ее ног были легкими и свободными, но немного  угловатыми,  словно
она еще не совсем отвыкла бегать  по-старому,  по  ребячьи,  и  не  совсем
научилась бегать по-новому, по-женски. Ноги держались  чересчур  свободно,
даже разболтанно в маленьких ягодицах, не совсем еще округлившихся. Тут  я
заметил, что ноги у нее длинные. Раньше я этого не замечал.
   Не звук, а, наоборот, тишина заставила  меня  обернуться  к  Адаму.  Он
смотрел на меня. Когда я встретил его взгляд, он покраснел и отвел  глаза,
как будто от смущения. Потом хрипло сказал: "Не догонишь" - и пустился  за
ней. Я тоже побежал, и песок из-под ног Адама летел мне навстречу.
   Анна уже плыла. Адам бросился в воду и поплыл быстро и  энергично,  все
больше отрываясь от меня. Он миновал Анну, не  сбавляя  скорости.  Он  был
сильным пловцом. Он не хотел купаться, но теперь плыл быстро и энергично.
   Я поравнялся с Анной, поплыл  тише  и  сказал:  "Привет".  Она  подняла
голову грациозным движением, как всплывший тюлень, улыбнулась  и,  вильнув
спиной, мягко ушла под воду  в  длинном  нырке.  Ее  сжатые  острые  пятки
болтнулись в воздухе и исчезли. Я догнал ее, и она опять  нырнула.  Каждый
раз, когда я догонял ее, она поднимала голову над водой, улыбалась  мне  и
ныряла. На пятый раз она не стала нырять. Она лениво перевернулась и легла
на спину, раскинув руки, глядя в небо. Тогда я тоже  перевернулся  и  стал
смотреть в небо.
   Небо стало еще темнее и отливало теперь пурпуром и зеленью. Как  спелый
виноград. Но оно еще казалось высоким, и под ним  была  бездна  свободного
воздуха. Прямо надо мной в вышине пролетела чайка. На фоне  туч  она  была
белее, чем даже парус. Она пересекла все небо  надо  мной  и  скрылась  из
глаз. Мне захотелось узнать, видела ли ее Анна. Когда я посмотрел на  нее,
она лежала с закрытыми глазами. Руки ее были широко  раскинуты,  а  волосы
колыхались в воде вокруг головы. Затылок ее  ушел  в  воду,  и  подбородок
смотрел вверх. Лицо было совсем спокойное, будто она спала. Лежа на  воде,
я видел ее четкий профиль на черном фоне далекого леса.
   Вдруг она перевернулась затылком ко мне, словно меня не было, и поплыла
к берегу. Ее медленные гребки казались заторможенными, но в  то  же  время
легкими, не требующими усилий. Ее худые руки поднимались и входили в  воду
с рассеянной, вялой, изысканной  размеренностью,  какую  вы  чувствуете  в
своих движениях во сне.
   Мы еще плыли к берегу,  когда  начался  дождь  и  первые  редкие  капли
зачмокали по глянцевой поверхности воды. Потом дождь хлынул, и поверхность
воды исчезла.
   Мы вышли на берег и стояли на песке, следя за Адамом. Дождь хлестал нас
по коже. Адам был еще далеко. Позади него,  на  юге,  в  темном  небе  над
заливом зажигались вилки молний и мерно перекатывались громы.  То  и  дело
Адама скрывала подвижная пелена дождя, подметавшая бухту. Анна следила  за
ним, нагнув, словно в задумчивости, голову,  скрестив  руки  на  маленькой
груди и обняв себя за  плечи,  так  что  казалось,  она  сейчас  задрожит.
Коленки у нее были сжаты и слегка согнуты.
   Адам вышел из воды, мы подобрали свои пожитки, сунули ноги в  размокшие
сандалии и побежали через рощу, где ветер раскачивал черные кроны сосен  и
скрип сучьев изредка прорывался сквозь рев грозы. Мы влезли в нашу  машину
и поехали домой. В то лето нам с Адамом было по семнадцать лет, а  Анне  -
на четыре года меньше. Это было еще до первой мировой  войны,  вернее,  до
того, как мы в нее вступили.
   Тот пикник я запомнил на всю жизнь.
   В тот день, наверное, Анна и Адам впервые  предстали  передо  мной  как
самостоятельные, независимые личности - каждая  со  своей  особой  манерой
поведения, полной таинственной значительности. Возможно, в тот  день  я  и
себя впервые осознал как личность. Но речь сейчас не об этом. Произошло же
вот что: в моем уме запечатлелся образ, сохранившийся  на  всю  жизнь.  Мы
многое видим и многое можем вспомнить, но это - другое.  В  голове  у  нас
редко остается законченный образ, такой, о  котором  я  говорю,  -  такой,
который с каждым годом становится все живее и живее,  словно  бег  лет  не
затемняет его, а наоборот, снимает один покров за другим, обнажая смысл, о
котором вначале мы лишь смутно догадывались. Может быть, последний  покров
так и не спадет, потому что век  наш  короток;  но  образ  становится  все
яснее, и мы все больше убеждаемся, что ясность - это смысл образа или знак
смысла, и без этого образа наша жизнь была бы лишь старым  куском  пленки,
брошенным в ящик стола вместе с  письмами,  на  которые  мы  не  собрались
ответить. Образом, запечатлевшимся во мне тогда, было лицо Анны  на  воде,
очень спокойное, с закрытыми глазами, под  пурпурно-зеленоватым  небом,  в
котором плывет чайка.
   Это не значит, что я уже в тот день влюбился в Анну. Она была ребенком.
Это пришло позднее. Но образ остался бы, даже если бы я никогда не полюбил
Анну, или больше не увидел ее, или она стала бы мне  отвратительна.  Потом
бывали времена, когда я не любил Анну. Анна  сказала,  что  не  пойдет  за
меня, и вскоре я женился на Лоис, девушке более красивой, чем Анна - таких
провожают глазами на улице, - и я любил Лоис. Но тот образ не исчезал,  он
делался все яснее, роняя один  покров  за  другим  и  обещая  еще  большую
ясность.
   Поэтому когда я вышел из рощи  в  дождливый  весенний  день  много  лет
спустя и увидел обугленное бревно на белом  песке,  где  кто-то  устраивал
пикник, я вспомнил пикник летом 1915 года - последний перед моим  отъездом
в колледж.
   Мне не пришлось ехать за знаниями к черту на кулички.  Всего-навсего  в
университет штата.
   - Мальчик, - сказала моя мать, - почему ты упрямишься  и  не  хочешь  в
Гарвард или Принстон? - Для женщины из арканзасского захолустья  моя  мать
была замечательно осведомлена о наших показательных учебных заведениях.  -
Или, например, в университет Вильямса  -  говорят,  это  очень  культурный
институт.
   - Я уже ходил в школу, которая тебе нравилась, - сказал я, - и она была
культурная, дальше некуда.
   - Или, например, в Виргинский, - продолжала она, глядя на меня  чистыми
глазами и не слыша ни  слова  из  того,  что  я  говорю.  -  В  Виргинском
университете учился твой отец.
   - Казалось бы, для тебя это не такая уж хорошая рекомендация, - ответил
я и подумал, как ловко мне удалось ввернуть. Я приобрел привычку в  спорах
с ней делать намеки на его уход.
   Но этого она тоже не расслышала.
   - Если бы ты учился на востоке, тебе бы проще было приезжать ко мне  на
лето.
   - Там сейчас воюют, - сказал я.
   - Война скоро кончится, - ответила она, - и тогда это будет проще.
   - Ага, а тебе будет проще говорить, что твой сын - в Гарварде, а  не  в
какой-то дыре, о которой они слыхом не слышали, вроде нашего университета.
Они даже названия штата не слышали, в котором этот университет.
   - Я забочусь только об одном, мальчик, - чтобы ты  учился  в  приличном
месте и имел приличных друзей. И опять-таки тебе будет проще приезжать  ко
мне на лето.
   (Она поговаривала о новой поездке в Европу и была  очень  раздосадована
войной. Граф отбыл довольно давно, еще до войны, и она снова собиралась за
океан. За океан она съездила после войны, но  новых  графов  не  привезла.
Возможно, она решила, что выходить  за  графов  замуж  слишком  дорого.  В
следующий раз она вышла за Молодого Администратора.)
   Ну, а я сказал ей, что не желаю учиться в  приличном  месте,  не  желаю
приличных друзей, не намерен ехать в Европу  и  не  намерен  брать  у  нее
никаких  денег.  Последнее  замечание,  насчет  денег,  вырвалось  у  меня
сгоряча. Тут я, конечно, зарвался, но эффект настолько превзошел  все  мои
ожидания, что я уже не мог идти на попятный.
   Это был удар в солнечное сплетение. Он почти уложил ее. Надо  полагать,
что никто еще, одетый в брюки, с ней так  не  разговаривал.  Она  пыталась
меня переубедить, но спесь во мне взыграла, и я уперся на  своем.  Сколько
раз я проклинал себя в последующие четыре года. Я был официантом,  печатал
на машинке, а в последний год даже  подрабатывал  в  газете  и  все  время
вспоминал, как выкинул чуть не пять тысяч долларов только из-за того,  что
прочел где-то в книжке, будто  мужчине  подобает  самому  зарабатывать  на
жизнь в колледже. Мать, конечно, присылала мне деньги. На рождество  и  на
день рождения. Я  брал  их  и  устраивал  большой  загул,  с  многодневной
заправкой, а затем возвращался на работу  в  ресторан.  В  армию  меня  не
взяли, Плоскостопие.
   А он с  войны  вернулся  живчиком.  Он  был  полковником  артиллерии  и
прекрасно провел время. Он отправился туда достаточно рано, чтобы  всласть
пострелять в немцев и покланяться под их гостинцами. В испано-американской
войне дело у него не пошло дальше дизентерии во Флориде. Зато  теперь  его
счастье не имело границ. Он  чувствовал,  что  все  годы,  проведенные  за
составлением карт кампаний Цезаря  и  строительством  действующих  моделей
катапульт, баллист, "скорпионов", "онагров"  и  таранов  по  средневековым
образцам, не пропали даром. Они и  не  пропали,  если  говорить  обо  мне,
потому что в детстве я помогал их строить, и это  были  чудесные  машинки.
Для ребенка, во всяком случае. Война тоже не пропала даром, потому что  он
посетил Ализ-Сент-Рен, где Цезарь разбил Верцингеторикса, и к концу  лета,
когда он вернулся домой, Фош и Цезарь, Першинг и Хейг,  Верцингеторикс,  и
Веркассивеллаун,  и  Критогнат,  и  Людендорф,  и  Эдит  Кейвел   порядком
перемешались в его голове [Фердинанд Фош - маршал Франции;  в  1917  г.  -
начальник генштаба, с  марта  1918  г.  -  главнокомандующий  вооруженными
силами Антанты; Джон Першинг - американский генерал;  в  1917-1919  гг.  -
главнокомандующий  американскими  экспедиционными  силами  в  Европе;  сэр
Дуглас   Хейг   -   английский   маршал,   главнокомандующий    английской
экспедиционной  армией  во  Франции  в  1915-1918  гг.;  Верцингеторикс  -
галльский вождь; возглавлял галльское национальное восстание  против  Юлия
Цезаря в  52-51  гг.  до  н.э.;  Веркассивеллаун  -  один  из  начальников
галльского  ополчения,  двоюродный  брат  Верцингеторикса;   Критогнат   -
сподвижник  Верцингеторикса,  герой  обороны  Алезии,  последней  крепости
Верцингеторикса; Эрих Людендорф - германский генерал, в  1914-1916  гг.  -
начальник штаба VIII армии, с 1916 г. - обер-квартирмейстер  ставки;  Эдит
Кейвел - английская деятельница Красного Креста, во время  первой  мировой
войны была старшей сестрой госпиталя Красного Креста в Брюсселе, в октябре
1915 г. расстреляна немцами за помощь военнопленным]. Он достал  все  свои
катапульты и "скорпионы" и принялся стирать с них пыль. Говорили,  однако,
что он показал себя хорошим офицером и храбрецом. В  доказательство  этого
он мог предъявить медаль.
   Помню, я долго относился с пренебрежением  к  геройству  судьи  -  одно
время была мода пренебрежительно относиться к героям, а я рос в это время.
А может быть, все дело в том, что у меня нашли плоскостопие и я  не  попал
ни в армию, ни даже в корпус высшей вневойсковой подготовки, когда  учился
в университете, - старая история с лисой и виноградом. Может быть, если бы
я попал в армию, все пошло бы по-другому. Но судья был храбрым  человеком,
хоть и мог доказать это медалью. Он доказывал свою храбрость и до  медали.
И ему предстояло доказать ее вновь. Однажды, например,  человек,  которого
он засудил в свое время, остановил его на улице и сказал, что убьет. Судья
рассмеялся, повернулся к нему  спиной  и  пошел  дальше.  Человек  вытащил
пистолет и окликнул судью два  или  три  раза.  Наконец  судья  оглянулся.
Увидев, что человек целится в него  из  пистолета,  он  повернулся  и,  не
говоря ни слова, пошел прямо на этого человека. Он подошел к нему и  отнял
пистолет. Что он делал на войне, он не рассказывал.
   Пятнадцать лет спустя, в тот  вечер,  когда  мы  с  матерью  и  Молодым
Администратором пришли к нему в гости,  он  снова  вытащил  свои  игрушки.
Кроме нас, там была чета Патонов, тоже обитатели набережной, и  девица  по
фамилии Дьюмонд, приглашенная, как я понял, в мою честь, а также  в  честь
судьи Ирвина и всех остальных. Баллиста, наверно, тоже была вытащена в мою
честь, хотя он всегда проявлял  склонность  наставлять  гостей  в  военном
искусстве допороховой эры. Весь обед мы жевали былые дни - опять же в  мою
честь, ибо, когда ты приезжаешь в родной город, они выкапывают эту  кость:
былые дни. Былые дни перед самым десертом подошли к тому, как  я,  бывало,
помогал ему строить  модели.  Поэтому  он  встал,  вышел  в  библиотеку  и
вернулся с полуметровой  баллистой  и,  сдвинув  в  сторону  свой  десерт,
поставил ее на стол. Потом  он  взвел  ее,  поворачивая  ручку  маленького
барабана, оттягивающего тетиву, - так, словно не  мог  сделать  это  одним
движением пальца. Затем оказалось, что нечем стрелять. Он позвонил и велел
негру принести булочку. Разломив булочку, он попытался скатать  из  мякиша
пульку. Пулька получилась неважная, поэтому он  обмакнул  ее  в  воду.  Он
зарядил баллисту. "Вот, - сказал он, -  она  работает  таким  образом".  И
тронул спуск.
   Она сработала. Пулька была тяжелой от воды, а баллиста за эти годы, как
видно, не потеряла убойности: через мгновение в люстре что-то  взорвалось,
миссис Патон вскрикнула, выронила изо рта мороженое на свой черный бархат,
и осколки стекла дождем посыпались на стол и в большую вазу  с  камелиями.
Судья залепил прямо в лампочку. Кроме того, он сбил  хрустальную  подвеску
люстры.
   Судья сказал, что он очень виноват перед миссис Патон. Он  сказал,  что
он очень глупый старик и впал в детство, забавляясь со  своими  игрушками;
после этого он выпрямился в кресле, и гости могли убедиться, что  грудь  и
плечи у него не так сильно пострадали от  времени.  Миссис  Патон  доедала
оставшееся мороженое, перемежая эту деятельность подозрительными взглядами
в сторону подлой баллисты. Затем все перешли в  библиотеку,  чтобы  выпить
кофе и коньяку.
   Я же задержался на минуту  в  гостиной.  Я  сказал,  что  за  эти  годы
баллиста не потеряла убойности. Но это было неточное утверждение. Она и не
могла потерять. Я подошел к машине и осмотрел ее -  из  побуждений  скорее
сентиментальных, чем научных. Тут я обратил внимание на жгуты, от  которых
и зависит ее убойность. Во всех этих штуках - баллистах,  некоторых  типах
катапульт, "скорпионов" и "онагров"  -  есть  два  жгута  жил,  в  которые
вставлены концы рычагов, связанных тетивой как бы в  виде  двух  половинок
лука и образующих вместе некий  сверхарбалет.  Мы  жульничали,  вплетая  в
жгуты кетгута  для  большей  упругости  тонкие  стальные  струны.  И  вот,
посмотрев на машину, я увидел, что жгуты в  ней  -  совсем  не  те  жгуты,
которые я скручивал в прекрасные былые дни. Ни черта  похожего.  Они  были
совершенно новые.
   И вдруг мне представилось, как по ночам в библиотеке судья Ирвин  сидит
у стола с проволочками, струнами, кетгутом, ножницами и  плоскогубцами  и,
нагнув старую рыжую лобастую  голову,  разглядывает  прищуренными  желтыми
глазами свое рукомесло. И, вообразив  себе  эту  картину,  я  почувствовал
грусть и  растерянность.  Когда-то  увлечение  судьи  этими  игрушками  не
вызывало у меня никаких чувств - ни плохих,  ни  хороших.  В  детстве  мне
казалось естественным, что всякий человек в здравом уме хочет строить  эти
штуки, читать о них книжки и рисовать карты. Я и до нынешнего дня не видел
ничего странного в том, что судья строил их  раньше.  Но  теперь  картина,
возникшая перед моим мысленным взором,  выглядела  иначе.  Я  почувствовал
грусть и растерянность, почувствовал себя в чем-то обманутым.
   Я присоединился к  гостям,  навсегда  оставив  часть  Джека  Бердена  в
гостиной, у баллисты.
   Они пили кофе. Все, кроме судьи, который откупоривал  бутылку  коньяку.
Когда я вошел, он поднял голову испросил:
   - Рассматривал наш старый самострел, а?
   Он сделал легкое ударение на слове наш.
   - Да, - ответил я.
   Секунду его желтые глаза буравили меня, и я понял, что он  догадался  о
моем открытии.
   - Я починил ее,  -  сказал  он  и  рассмеялся  самым  чистосердечным  и
обезоруживающим смехом. - На днях. Чего ты хочешь от  старика  -  заняться
нечем, поговорить не с кем. Нельзя же целый день читать юридические книги,
историю и Диккенса. Или удить рыбу.
   Я улыбнулся ему, ощущая необходимост