. Ах нет, она бы ни за что не уехала, она  ведь  замужем
за кучером мистера Мотли. Нет, она бы здесь осталась, смотрела на  меня  и
рассказывала всем, всем рассказывала... А я этого не желаю!
   Тогда Касс сказал:
   - Если бы ты мне сказала, я бы купил этого кучера  у  мистера  Мотли  и
тоже отпустил бы на свободу.
   - Его бы не продали, - сказала она. - Мотли не продают своих слуг.
   - Даже если их хотят отпустить на свободу? - настаивал Касс, но она его
прервала:
   - Говорю тебе: не желаю, чтобы ты вмешивался в мои дела,  понимаешь?  -
Она поднялась со скамейки и встала посреди беседки. Он видел ее белое лицо
в темноте и слышал ее прерывистое дыхание.
   - Я думал, что ты ее любишь, - сказал Касс.
   - Да, любила, - сказала  она,  -  пока...  пока  она  на  меня  так  не
смотрела.
   - А ты знаешь, почему тебе за нее так дорого дали? - спросил Касс и, не
дожидаясь ответа, продолжал: - Потому что  она  светлокожая,  смазливая  и
хорошо сложена. Нет, барышник не повезет ее в цепях на юг вместе  со  всей
партией рабов. Он будет ее беречь. И повезет на юг с удобствами. А  знаешь
почему?
   - Да, знаю, - сказала она. -  А  тебе-то  что?  Неужели  она  тебе  так
приглянулась?
   - Нехорошо так говорить, - сказал Касс.
   - Ага, понимаю, господин Мастерн, - сказала она. - Я  вас  понимаю.  Вы
бережете честь кучера. Какая душевная деликатность,  господин  Мастерн!  А
почему, - она подошла к нему ближе и встала над ним, - а почему же  вы  не
проявили такой душевной заботы о чести вашего друга? Того, который умер.
   Если верить дневнику, в эту минуту в груди его "поднялась целая  буря".
Касс пишет: "Так мне впервые бросили обвинение,  которое  всегда  и  везде
смертельно ранит человека, от природы порядочного и щепетильного.  Но  то,
что человек, уже очерствевший, может  снести  от  несмелого  голоса  своей
совести, будучи услышано из чужих уст, становится таким тяжким обвинением,
что кровь стынет в жилах. И ужас был не только в этом обвинении  самом  по
себе, ибо, клянусь, я уже давно жил с этой  мыслью  и  она  была  со  мной
неотступно. Ужас был не только в том, что я  предал  друга.  Не  только  в
смерти друга, в чью грудь я всадил пулю. С этим я еще мог бы жить. Я вдруг
почувствовал, как весь мир вокруг меня пошатнулся в самой основе основ и в
нем начался процесс распада, центром которого был я. В тот  миг  полнейшей
душевной смуты, когда на лбу у меня выступил холодный пот, я  не  смог  бы
отчетливо выразить это словами. Но потом я оглянулся назад и заставил себя
додумать все до конца. Меня потрясло не то, что рабыню  вырвали  из  дома,
где с ней хорошо обращались, оторвали от мужа и продали в притон разврата.
Я слыхал о подобных историях, я был уже не дитя,  потому  что,  приехав  в
Лексингтон и попав в общество  гуляк,  спортсменов  и  лошадников,  я  сам
развлекался с такими девушками. И дело было не только в том, что  женщина,
ради которой я пожертвовал жизнью друга, смогла бросить мне такие жестокие
слова и проявить бессердечие, прежде ей несвойственное. Дело было  в  том,
что все это - и смерть моего друга, и предательство по отношению  к  Фебе,
страдания, ярость и душевная перемена в женщине, которую я  любил,  -  все
это было следствием моего греха и вероломства и произросло, как  ветви  из
единого ствола или листья из единой ветви. Или же, если  представить  себе
это по-другому, мой подлый поступок отозвался дрожью во  всем  мироздании,
отзвук его рос и рос и расходился все дальше, и никто не знает,  когда  он
замрет. Тогда я не мог выразить все это ясно, словами, и стоял, онемев  от
обуревавших  меня  чувств".  Когда  Касс  несколько  справился  со   своим
волнением, он спросил:
   - Кому ты продала девушку?
   - А тебе-то что? - ответила она.
   - Кому ты продала девушку? - повторил он.
   - Я тебе не скажу.
   - Я все равно узнаю. Поеду в Падьюку и узнаю.
   Она вцепилась в его руку  пальцами,  "точно  дьявольскими  когтями",  и
спросила:
   - Зачем... зачем ты поедешь?
   - Чтобы найти ее, - сказал он. - Найти, купить и отпустить на  волю.  -
Он не обдумывал этого заранее. Но, произнося эти слова и  записывая  их  в
дневник, он знал, что таково было его намерение.  -  Найти  ее,  купить  и
отпустить на волю, - сказал он и почувствовал, что пальцы, впившиеся в его
руку, разжались, а в следующий миг ногти разодрали его щеку, и он  услышал
ее "исступленный шепот":
   -  Если  ты  это  сделаешь...  если  ты  сделаешь...  ну,  я  этого  не
потерплю... ни за что!
   Она отшатнулась и упала на  скамью.  Он  услышал  ее  рыдания,  "сухие,
скупые мужские рыдания". Он не пошевелился. Потом раздался ее голос:
   - Если ты это сделаешь... если сделаешь... она так на меня  смотрела...
я этого не вынесу... если ты... - Потом она очень тихо сказала: - Если  ты
это сделаешь, ты никогда больше не увидишь меня.
   Касс не ответил. Постояв несколько минут, он вышел из беседки, где  она
осталась сидеть, и зашагал по аллее.
   Утром он уехал в Падьюку. Там  он  узнал  имя  работорговца,  но  узнал
также, что торговец уже продал Фебу ("светлокожую  девку",  отвечавшую  ее
приметам) "частному лицу", которое остановилось  в  Падьюке  ненадолго,  а
потом проехало дальше, на юг. Имени его  в  Падьюке  не  знали.  Торговец,
по-видимому, избавился от Фебы, чтобы сопровождать партию рабов, когда она
соберется. А сейчас он направился, по слухам, в  южную  часть  Кентукки  с
несколькими молодыми неграми  и  негритянками,  чтобы  там  прикупить  еще
рабов. Как и предсказывал Касс, он не хотел  изматывать  Фебу  мучительным
путешествием в общей партии. Поэтому, когда ему предложили хорошую цену  в
Падьюке, он ее там и продал. Касс двинулся на юг, доехал до Боулинг-Грина,
но потерял следы того, кого искал. Отчаявшись, он написал письмо  торговцу
рабами на адрес невольничьего рынка  в  Нью-Орлеане,  прося  сообщить  имя
покупателя Фебы и какие-нибудь сведения о нем. После этого он вернулся  на
север, в Лексингтон.
   В Лексингтоне он отправился  на  Уэст-Шорт-стрит  в  невольничий  барак
Льюиса  Ч.Робардса,  вот  уже  несколько   лет   помещавшийся   в   бывшем
лексингтонском театре. Касс предполагал, что мистер Робардс, самый крупный
работорговец в округе, сможет через свои связи на юге разыскать Фебу, если
ему хорошо заплатить. В  конторе  не  оказалось  никого,  кроме  мальчика,
который сообщил, что мистер Робардс  на  юге,  но  что  "всем  заправляет"
мистер Симс, который сейчас в "заведении" и проводит "осмотр". Касс  пошел
в соседний дом, где помещалось "заведение". (Когда Джек Берден  приехал  в
Лексингтон,  чтобы  проследить  жизнь  Касса  Мастерна,  он  увидел,   что
"заведение" еще стоит - двухэтажный  кирпичный  дом,  типичный  особняк  с
двускатной крышей, парадной  дверью  в  центре  фасада,  окнами  по  обеим
сторонам от нее, с двумя трубами и деревянной пристройкой сзади. Здесь,  а
не в обычных курятниках Робардс держал "отборный  товар",  сюда  приходили
его "осматривать".)
   Касс обнаружил, что парадная дверь в дом  отперта,  вошел  в  переднюю,
никого там не встретил, но услышал доносившийся сверху смех.  Он  поднялся
по лестнице и увидел в конце коридора несколько мужчин, столпившихся возле
открытой двери. Кое-кого из них он узнал - это  были  молодые  завсегдатаи
злачных мест и ипподрома. Подойдя, он спросил мистера Симса.
   - Внутри, - сказал один из мужчин, - показывает.
   Касс заглянул в комнату поверх голов. Сперва  он  увидел  приземистого,
мускулистого и словно лоснившегося человека с черными волосами и  большими
блестящими черными глазами, в черном сюртуке и черном галстуке, с хлыстом.
Касс сразу понял, что это французский "барышник", покупающий "девочек" для
Луизианы. Француз что-то разглядывал, что  именно  Кассу  не  было  видно.
Тогда он подошел поближе к двери и заглянул внутрь.
   Он увидел невзрачного мужчину в цилиндре - должно быть, самого  мистера
Симса, а за ним женскую фигуру. Женщина была очень молодая, лет  двадцати,
не больше, тонкая, с кожей  чуть-чуть  темнее  слоновой  кости  -  видимо,
только на одну восьмую негритянка; волосы у нее были скорее волнистые, чем
курчавые, а темные, влажные, слегка воспаленные глаза с поволокой смотрели
в одну точку над головой француза. Она была не в грубом клетчатом платье и
косынке, какие обычно надевают невольницам на продажу, а в белом свободном
платье до полу, с рукавами по локоть; волосы у нее были  схвачены  лентой.
За ее спиной в уютно обставленной комнате ("совсем как в хорошем доме",  -
пишет Касс, отмечая, правда, решетки на окнах) стояла качалка,  столик,  а
на нем - корзинка для рукоделия и вышивание  с  воткнутой  в  него  иглой,
"словно какая-то молодая дама или домохозяйка отложила его, вставая, чтобы
поздороваться с гостем". Касс пишет, что почему-то не мог отвести глаз  от
этого рукоделия.
   - Так, - говорил мистер Симс, - та-ак... - И, схватив девушку за плечо,
медленно повернул ее для обозрения. Потом он взял ее запястье, поднял руку
до уровня  плеча  и  помотал  взад-вперед,  чтобы  показать  ее  гибкость,
повторяя при этом: - Та-ак. - Потом дернул руку вперед, на француза. Кисть
безжизненно висела (в дневнике написано, что она была  "хорошей  формы,  с
длинными пальцами"). - Та-ак, - сказал мистер Симс,  -  поглядите  на  эту
руку. У какой-нибудь дамочки и то не найдешь такой крохотной ручки.  А  уж
до чего кругла и мягка, так?
   - А что-нибудь еще мягкое и круглое у ней найдется? - осведомился  один
из мужчин, стоявших у двери, и все загоготали.
   - Та-ак, - произнес мистер Симс и, нагнувшись, схватил подол ее платья,
легким, игривым  движением  поднял  выше  талии,  а  другой  рукой  собрав
материю, превратил ее в "нелепое подобие пояса". Приминая пальцами  ткань,
он обошел девушку кругом, заставляя ее при этом тоже  поворачиваться  (она
двигалась  "покорно,  как  в  забытьи"),  пока  ее  маленькие  ягодицы  не
повернулись к двери. - Кругленькая и мягкая, ребята, - сказал мистер Симс,
смачно шлепнув ее по ягодице, чтобы показать, как она дрожит. - Небось  не
щупали ничего мягче и круглее? - спросил он. - Ну прямо  подушечка,  право
слово. И дрожит, как желе.
   - Господи спаси, да еще и в чулках! - сказал один из мужчин.
   Другие снова загоготали, а француз подошел к девушке и, вытянув  хлыст,
дотронулся кончиком до маленькой ямки на крестце.  Он  деликатно  его  там
подержал, а потом, прижав хлыст к спине, медленно провел им  сверху  вниз,
проверяя, достаточно ли пышны округлости.
   - Поверните ее, - произнес он с иностранным акцентом.
   Мистер Симс услужливо потянул  валик  ткани,  и  тело  покорно  сделало
пол-оборота. Один из мужчин у двери  присвистнул.  Француз  положил  хлыст
поперек ее живота, словно "плотник, который  что-то  меряет,  или  же  для
того, чтобы показать, до чего живот плоский". Снова  хлыст  прошел  сверху
вниз по изгибам тела и остановился на бедрах, пониже  треугольника.  Потом
француз опустил руку с хлыстом и сказал девушке:
   - Открой рот. - Она открыла, и  он  внимательно  осмотрел  зубы.  Потом
наклонился и понюхал, как пахнет изо рта. - Дыхание чистое, -  признал  он
словно нехотя.
   - Та-ак, - сказал мистер Симс, - та-ак, чище дыхания и не сыщете.
   - А другие у вас есть? - спросил француз. - Тут, на месте?
   - У нас есть, - ответил мистер Симс.
   - Давайте посмотрим, - сказал француз и двинулся к  двери,  по-видимому
"нахально рассчитывая", что люди перед ним расступятся. Пока  мистер  Симс
запирал дверь, Касс ему сказал:
   - Если вы мистер Симс, я желал бы с вами поговорить.
   - Э? - произнес мистер Симс ("крякнул", как сказано  в  дневнике),  но,
оглядев Касса, понял по его платью и манерам, что он не просто  зевака,  и
сразу стал вежливее. Проводив француза в соседнюю комнату для осмотра,  он
вернулся к Кассу. Касс пишет, что если бы разговор шел наедине, можно было
бы избежать неприятностей, но, по его уверению, в ту  минуту  он  был  так
поглощен  своими  поисками,  что  люди,  стоявшие  вокруг,  для  него   не
существовали.
   Он изложил свое дело мистеру Симсу, описал как сумел Фебу, сообщил  имя
работорговца в Падьюке и посулил щедрое вознаграждение. Мистер  Симс  явно
сомневался в успехе, но пообещал сделать все, что можно. Он сказал:
   - Десять против одного, что вы ее не найдете, сударь. У  нас  тут  есть
кое-что и получше. Вы же видели Дельфи, она почти такая же белая, как наши
женщины, но куда аппетитней, а та, о которой  вы  говорите,  всего-навсего
желтая. Дельфи, она...
   - Но молодого джентльмена потянуло на желтеньких, - с  хохотом  прервал
его один из зевак. Остальные загоготали хором.
   Касс дал ему в зубы. "Я ударил его наотмашь, - писал Касс, -  так,  что
пошла кровь. Ударил, не подумав, и помню, как сам удивился,  заметив,  что
по его подбородку течет кровь и что он вытащил из-за пазухи охотничий нож.
Я попытался увернуться от удара, но он пырнул меня в левое  плечо.  Прежде
чем он успел отскочить, я схватил правой рукой его  за  запястье,  пригнул
его так, чтобы помочь себе левой рукой, в которой еще была какая-то  сила,
и, резко повернувшись, сломал его руку о свое правое бедро, а  потом  сшиб
его на пол. Подняв нож, я обернулся к другому парню, по-видимому  приятелю
того, кто лежал. У  него  тоже  был  нож,  но  он,  видно,  потерял  охоту
продолжать спор".
   Касс отклонил помощь мистера Симса, зажал рану носовым  платком,  вышел
из дому и свалился без сознания на Уэст-Шорт-стрит. Его отнесли домой.  На
другой день ему стало лучше. Он узнал, что миссис Трайс уехала из  города,
кажется, в Вашингтон. Дня два спустя  его  рана  воспалилась,  и  какое-то
время он пролежал в  бреду,  между  жизнью  и  смертью.  Выздоравливал  он
медленно, ему мешало, по-видимому, то, что он  в  дневнике  называл  своей
"жаждой тьмы". Но здоровый организм оказался сильнее, и он встал на  ноги,
ощущая себя "величайшим из грешников и  проказой  на  теле  человечества".
Касс покончил бы самоубийством, если бы не боялся вечного  проклятия,  ибо
хотя он "и потерял надежду на высшее милосердие, все же  цеплялся  за  эту
надежду". Но порою именно вечное проклятие за самоубийство  и  толкало  на
самоубийство - он ведь довел до самоубийства своего друга; друг,  совершив
этот поступок, был обречен на  вечное  проклятие,  поэтому  справедливости
ради и он, Касс Мастеря, должен был подвергнуть себя такому же  наказанию.
"Но Господь уберег меня от самоуничтожения - для своих целей,  недоступных
моему разуму".
   Миссис Трайс в Лексингтон не вернулась.
   Он уехал на Миссисипи. Два года работал  у  себя  на  плантации,  читал
Библию, молился и, как ни странно, разбогател почти что помимо своей воли.
В конце концов он выплатил долг Гилберту и отпустил на свободу  рабов.  Он
рассчитывал, что сможет получать с  плантации  тот  же  доход,  выплачивая
работникам жалованье.
   - Дурень ты, - говорил ему Гилберт. - И хотя бы постарался это  скрыть,
а не выставлял перед  всем  светом.  Неужели  ты  думаешь,  что  их  можно
освободить  и  заставить  работать?  День   покопаются,   а   день   будут
бездельничать. Неужели ты думаешь, что можно иметь свободных негров  рядом
с плантациями, где живут рабы?  Если  уж  тебе  непременно  надо  было  их
освободить, нечего тратить жизнь на то, чтобы с ними нянчиться. Высели  их
отсюда и займись адвокатурой или медициной. Либо проповедуй  слово  божие,
заработаешь хотя бы на хлеб своими бесконечными молениями.
   Касс больше года пытался обрабатывать  плантации  с  помощью  свободных
негров, но вынужден был признать неудачу.
   - Высели их куда-нибудь отсюда, - говорил  ему  Гилберт.  -  Да  и  сам
поезжай с ними. Почему тебе не поехать на север?
   - Мое место здесь, - отвечал Касс.
   - Тогда почему бы тебе здесь не проповедовать аболиционизм?  -  спросил
Гилберт. - Займись чем-нибудь, займись чем  хочешь,  но  перестань  валять
дурака и не пытайся возделывать хлопок руками свободных негров.
   - Может, я когда-нибудь  начну  проповедовать  аболиционизм,  -  сказал
Касс. - Даже здесь. Но не теперь. Я недостоин учить других. Еще недостоин.
Но я хотя бы показываю пример. И если это хороший пример, он  не  пропадет
даром. Ничто не пропадает даром.
   - Кроме разума, который тебе дан, - сказал Гилберт и тяжело зашагал  из
комнаты.
   В воздухе пахло грозой. Лишь огромное богатство Гилберта, его престиж и
едва скрываемое ироническое отношение к Кассу спасли Касса  от  остракизма
или чего-нибудь похуже. ("Его презрение - мой щит,  -  писал  Касс.  -  Он
обращается со мной  как  с  капризным,  неразумным  дитятей,  которое  еще
повзрослеет. А пока что меня нечего принимать всерьез. Поэтому соседи и не
принимают меня всерьез".) Но гроза разразилась. У одного из  негров  Касса
на плантации по соседству жила жена-рабыня. После того  как  у  нее  вышли
небольшие неприятности с надсмотрщиком,  муж  ее  выкрал  и  сбежал.  Пару
схватили недалеко от границы Теннесси. Муж оказал сопротивление полиции, и
его застрелили. Жену привезли обратно.
   - Видишь, - сказал Гилберт, - вот чего ты добился: негра застрелили,  а
ее высекли плетьми. Я тебя поздравляю.
   После этого Касс посадил своих негров на пароход, шедший вверх по реке,
и больше ничего о них не слышал.
   "Я смотрел, как пароход выходит  на  стремнину  и,  вспенивая  колесами
воду, борется с течением; но на душе у меня было смутно. Я знал, что негры
уходят от одной беды только для того, чтобы попасть в другую,  и  что  все
надежды, окрыляющие их сегодня, будут разбиты. Они  целовали  мне  руки  и
плакали от радости, но я не мог разделить их ликования. Я  не  тешил  себя
тем, что облегчил их участь. То, что я сделал, я сделал для себя. Я  хотел
снять со своей души бремя, бремя их мучений, и не  чувствовать  больше  на
себе их взгляда. Жена моего  покойного  друга  не  вынесла  взгляда  Фебы,
обезумела, перестала быть собой и продала  девушку  в  вертеп.  Я  не  мог
вынести взгляд моих негров, освободил их, обрек их на жалкую жизнь,  чтобы
не сделать худшего. Ибо многие не могут вынести их  взгляд  и  в  отчаянии
доходят до изуверства и жестокости. Лет  за  десять  или  более  до  моего
приезда в Лексингтон там жил богатый адвокат по  имени  Филдинг  Л.Тернер,
который женился на знатной бостонской даме.  Эта  дама,  Каролина  Тернер,
никогда не жившая  среди  черных  и  воспитанная  в  понятиях,  враждебных
рабству,  скоро  стала   знаменита   своей   отвратительной   жестокостью,
проявляемой в припадках гнева. Вся округа возмущалась тем, что  она  секла
слуг своими руками, издавая при  этом,  как  говорили,  странные  горловые
звуки. Как-то раз, когда она секла слугу на втором этаже своего роскошного
особняка, в  комнату  зашел  маленький  негритенок  и  стал  хныкать.  Она
схватила его и вышвырнула в окно, так что он, ударившись  внизу  о  камни,
сломал позвоночник и остался на всю жизнь калекой. Для того  чтобы  спасти
ее от преследования закона и негодования общества, судья  Тернер  поместил
ее в лечебницу для душевнобольных. Но врачи сочли, что она в здравом  уме,
и отпустили ее. Муж по завещанию не оставил ей рабов, ибо,  как  там  было
сказано, не желал обрекать их на мучения при жизни и скорую гибель. Но она
раздобыла рабов, и в том числе мулата-кучера по имени Ричард,  кроткого  с
виду, рассудительного и покладистого. В один прекрасный день она приказала
приковать его  к  стене  и  принялась  его  сечь.  Но  он  разорвал  цепи,
набросился на эту женщину и задушил ее. Потом его поймали  и  повесили  за
убийство, хотя многие и жалели, что ему не дали убежать. Эту  историю  мне
рассказали в Лексингтоне. Одна дама заметила:
   - Миссис Тернер не понимала негров.
   А другая добавила:
   - Миссис Тернер вела себя так, потому что  она  была  из  Бостона,  где
правят аболиционисты.
   Тогда я не понял их. Но позже  начал  понимать.  Я  понял,  что  миссис
Тернер била негров потому же, почему жена моего друга продала Фебу на  юг