посмотри, что  он  делает,  -
глядя на это лицо, можно подумать, что Джордж причастился тела Христова, а
не плитки Херши. И как ты обнаружишь разницу, а?"
   Но я не сказал этого, потому что  смотрел  на  старика,  который  стоял
наклонившись, в сползших очках, в обвисшем костюме,  с  отвисшим  брюшком,
который держал в руке новую порцию шоколадки,  который  нежно  кудахтал  с
выражением счастья на лице, ибо другим словом  этого  не  назовешь,  -  и,
глядя на него, я вдруг увидел человека в длинной комнате в  белом  доме  у
моря - этого же человека, но другого, - и  в  ранней  темноте  по  оконным
стеклам хлещет шквальный дождь, налетевший с моря, но это  мирный,  уютный
шум, потому что в камине пляшет огонь, и в дождевые струйки, сбегающие  по
стеклу, ссучивается чернота ночи с серебром и серебро - с отблесками огня,
и человек этот наклоняется, протягивает что-то, говорит: "Смотри, что папа
тебе принес, но только кусочек, - и он отламывает и дает кусочек, - только
один, скоро будем ужинать, а после ужина..."
   Я смотрел на старика, и в животе у меня стало тепло, а в груди  растаял
какой-то ком, словно я носил этот ком так долго и так привык к  нему,  что
вспомнил о нем, только когда он исчез, и дыхание стало свободным.
   - Отец, - сказал я, - отец...
   Старик поднял голову и брюзгливо спросил:
   - Что? Что ты сказал?
   "Отец, отец!" - но его больше не было в длинной белой комнате у моря  и
никогда не будет, потому что он ушел оттуда - зачем? зачем? затем,  что  у
него не хватило характера быть хозяином в своем доме, затем,  что  он  был
дурак, затем... и он ушел далеко, на эту  лестницу,  в  эту  комнату,  где
старик протянул шоколадку и счастье - если это было оно - мелькнуло на его
лице. А сейчас уже и  счастья  не  было.  Было  лишь  раздражение  старого
человека, который не совсем понял, что ему сказали.
   Но я и сам далеко ушел от длинной  белой  комнаты  у  моря  -  встав  с
коврика у камина, где я  сидел  со  своим  игрушечным  цирковым  фургоном,
цветными карандашами, где я  слушал  стук  дождя  по  стеклу  и  где  папа
наклонялся ко мне и говорил: "Смотри, что принес папа", - я ушел оттуда  и
очутился в этой комнате, где стоял, прислонясь  к  стене,  с  сигаретой  в
зубах Джек Берден. И никто не предлагал ему шоколадки.
   И вот, взглянув на лицо старика, я ответил на его брюзгливый вопрос:
   - Так, ничего.
   Я сказал правду. То, что было раньше, теперь было ничем. Ибо того,  что
было, нет, и того, что есть, не будет, и  пена,  такая  солнечно-белая  на
гребнях волн, разрываемых ветром, остается после отлива на твердом песке и
похожа на хлопья в раковине, где мыли посуду.
   Но что-то все-таки было: пена на твердом песке. И я сказал:
   - Нет, подожди.
   - Ну что?
   - Расскажи мне про судью Ирвина.
   Он выпрямился, стал ко мне лицом, мигая линялыми глазами из-за очков  -
так же, как мигал, войдя с улицы в темный мексиканский ресторанчик.
   - Про судью Ирвина, - повторил я, - помнишь, твой закадычный товарищ.
   - То было другое время, - прокаркал он, глядя на меня и  держа  в  руке
разломанную шоколадку.
   - Конечно, - сказал я и, глядя на него, подумал: "Будь я проклят,  если
не другое". И сказал: - Конечно, но ты ведь помнишь.
   - Я похоронил то время, - сказал он.
   - Да, но ты-то жив.
   - Тот грешник, которым я был, искавший суеты и  порока,  умер.  Если  я
грешу теперь, то по слабости, а не по умыслу. Я отвратился от мерзости.
   - Слушай, - сказал я. - Это очень простой вопрос. Всего один вопрос.
   - Я похоронил то время, - сказал он, отталкивая воздух ладонями.
   - Только один вопрос, - настаивал я.
   Он смотрел на меня молча.
   - Слушай, - сказал я, - судья Ирвин когда-нибудь разорялся?  Было  так,
что он нуждался в деньгах? Сильно нуждался?
   Он смотрел на меня откуда-то издалека, из-за миски  с  супом  на  полу,
из-за шоколадки в руке, сквозь время. Потом он спросил:
   - Зачем, зачем тебе это знать?
   - Честно говоря, - вырвалось у меня против воли, - это  не  мне  нужно.
Одному человеку, который платит мне деньги первого числа  каждого  месяца.
Губернатору Старку.
   - Мерзость, - сказал он, глядя из-за чего-то, что лежало между нами,  -
мерзость.
   - Разорялся когда-нибудь Ирвин?
   - Мерзость, - заключил он.
   - Слушай, - сказал я, - я не считаю, что губернатор Старк занят  только
богоугодными делами - если к этому относится бормотание насчет мерзости, -
но хоть раз ты задумался  о  том,  в  какой  кабак  превратили  штат  твои
чистоплюи-друзья вроде Стентона и Ирвина, с  их  цилиндрами,  цитатами  из
Горация и хождением в церковь? Хозяин хоть что-то делает, а они... они тут
просиживали штаны, они...
   - Все мерзость! - воскликнул он, исступленно взмахнув рукой, в  которой
была стиснута, почти раздавлена шоколадка. Часть шоколадки упала  на  пол.
Питомец подобрал ее.
   - Если ты хочешь этим сказать, - ответил я,  -  что  политика,  включая
политику твоих бывших друзей, не похожа на  пасхальную  неделю  в  женском
монастыре, ты прав. Но на этот раз у  нас  с  тобой  будет  метафизическая
ничья. Политика  -  это  действие,  а  всякое  действие  -  лишь  изъян  в
совершенстве бездействия, которое есть покой,  точно  так  же  как  всякое
бытие - лишь изъян в совершенстве небытия. Которое есть Бог. Ибо если  Бог
- это совершенство, а единственное совершенство это небытие, то  Бог  есть
небытие. Значит, Бог - ничто. А Ничто  не  может  служить  основанием  для
критики вещи в ее вещности. Кто же дал тебе право так говорить? Как ты  из
этого выкрутишься?
   - Глупость, глупость, - сказал он, - глупость и мерзость.
   - Пожалуй, ты прав, - сказал я. - Это глупость. Но не более глупая, чем
все разговоры такого сорта. Слова, слова.
   - Ты говоришь мерзости.
   - Нет, просто слова, - сказал я, - а слова все одинаковы.
   - С Богом не шутят, -  сказал  он,  и  я  увидел,  что  голова  у  него
трясется.
   Я быстро шагнул к нему и стал вплотную.
   - Ирвин был разорен?
   Он как будто хотел ответить, шевельнул губами. Потом они сжались.
   - Был или нет? - не отступался я.
   - Никогда больше не прикоснусь я к миру мерзости, - сказал  он,  твердо
глядя на меня снизу вверх, - дабы смрад его не остался на руке моей.
   Мне захотелось схватить старика и встряхнуть так, чтобы застучали зубы.
Мне захотелось вытрясти из  него  ответ.  Но  стариков  нельзя  хватать  и
трясти.  Я  повел  все  дело  неправильно.  Надо  было   подготовить   его
постепенно, взять его хитростью. Надо было к нему подольститься. Но каждая
встреча с ним так меня взвинчивала и так раздражала, что я только об одном
думал: как бы поскорее уйти. А оставив его, я чувствовал  себя  еще  хуже,
пока не удавалось выкинуть его из головы. Словом, я дал маху.
   Вот и все, что я узнал. Выходя, я оглянулся и увидел, что  питомец  уже
покончил с упавшей шоколадкой и задумчиво водит  рукою  по  полу,  собирая
крошки. Старик снова наклонился к нему, медленно, с усилием.
   Спускаясь по лестнице, я подумал,  что  если  бы  и  попытался  обвести
старика, то едва ли бы что-нибудь узнал. Не в том дело, что я  повел  себя
неправильно. Не в том дело, что я проболтался о Старке. Что ему до Старка,
что он о нем знает? Все дело в том, что я спросил его о прошлом,  о  мире,
из которого он ушел. "Тот мир и весь мир - мерзость", - сказал он, и он не
хочет к нему прикасаться. Он не хотел разговаривать о прошлом, и заставить
его я не мог.
   Но кое-что я выяснил. Я был уверен, что старик  когда-то  что-то  знал.
Значит, было что знать. И я это узнаю. Рано или  поздно.  И  вот,  оставив
Ученого Прокурора и мир прошлого, я вернулся в мир настоящего.
   Где:
   Овальное поле с геометрической сеткой белых линий,  расчертивших  дерн,
зеленеет, как купорос, под лучами  прожекторов,  установленных  высоко  на
парапете массивных трибун. Над  полем  -  разбухший,  пульсирующий  клубок
света, лохматый и редеющий по краям, за  которыми  -  душная  темнота;  но
тридцать тысяч пар глаз, повисших над внутренними скатами  каменной  чаши,
смотрят  не  в  темноту,  а  на  средоточие  света,  где  люди  в  красных
шелковисто-блестящих штанах и золотых шлемах сшибаются с людьми в  голубых
шелковисто-блестящих штанах  и  золотых  шлемах  и  разлетаются  брызгами,
валятся на яркий купоросно-зеленый дерн, как куклы,  и  леденящий  свисток
рассекает ватный воздух, как ятаган подушку.
   Где:
   Гвалт оркестра, рев, как в море, вопли,  как  в  муках,  тишина,  потом
женский крик, тонкий  и  серебряный,  рассыпающийся  в  тишине,  как  крик
погибшей души, и снова рев,  от  которого  приподнимается  жаркий  воздух.
Потому что из спутанного блестящего  клубка  на  зелени  вырвался  красный
осколок, вылетел по касательной и, вертясь, понесся, покатился  по  земле,
почти неподвижный в этом миге  застывшего  времени,  под  страшным  грузом
ответственности, обрушенной людским ревом.
   Где:
   Человек колотит меня по спине и  орет  -  человек  с  тяжелым  лицом  и
жестким темным чубом на лбу, - орет: "Это мой сын! Это Том, Том, Том!  Это
он, он выиграл, они не успеют отыграться - он  выиграл  -  первую  игру  в
университете - он выиграл - Том, мой мальчик!"  Человек  колотит  меня  по
спине и стискивает в могучих объятиях, он обнимает меня,  как  брата,  как
любимую, как сына, и в глазах у него слезы, пот и слезы текут по  мясистым
щекам, и он вопит: "Это мой сын - другого такого нет - он будет в  сборной
Америки - Люси хочет, чтоб я ему запретил - жена хочет, чтобы он  перестал
играть - говорит, это губит его - губит его - ни черта, он будет в сборной
Америки - ты видишь - быстрый - быстрый - быстрый сукин  сын!  Ты  видишь,
видишь?"
   - Да, - сказал я, и это было правдой.
   Он был быстрый, и он был сукин сын. По крайней мере если он  и  не  был
еще сукиным сыном, то продемонстрировал хорошие задатки  в  этой  области.
Трудно было винить Люси за то, что она восставала против футбола: его  имя
- на всех спортивных страницах газет - фотографии - Чудо первокурсников  -
Молния второкурсников - приветствия - большие жирные руки, вечно хлопающие
по плечу - рука Крошки Дафи - да,  Хозяин,  у  него  папашина  закваска  -
придорожные кабаки - тонконогие, тугогрудые девочки,  взвизги:  "Ах,  Том,
ох, Том!" - бутылки - охотничьи  домики  -  рев  толпы,  и  обязательно  -
женский крик, рассыпающийся во внезапной тишине, как проклятье.
   Но Люси была бессильна. Потому что его ожидала сборная  Америки.  Любая
команда возьмет его куотербеком.  Если  бутылка  и  постель  не  расстроят
прежде времени этот точный, как часы,  и  четкий,  как  курок,  взрывчатый
восьмидесятикилограммовый  механизм,  которым  был  сын  Хозяина,   Молния
второкурсников. Папина радость, Том Старк. В тот вечер  он  стоял  посреди
гостиничного номера с полоской пластыря на носу и самоуверенной улыбкой на
чистом, красивом мальчишеском лице - а оно было и чистым,  и  красивым,  и
мальчишеским, - и руки папиных  друзей  хватали  его  и  колотили  его  по
плечам, Крошка Дафи хлопал его по плечу, Сэди Берк, а сидевшая несколько в
стороне от взволнованной группы, в  своем  персональном  облаке  табачного
дыма и спиртных паров, с недвусмысленным выражением на рябом, ярком  лице,
сказала:
   - Верно, Том, кто-то мне говорил, что ты сегодня играл в футбол.
   Но Том Старк едва ли мог услышать и оценить ее иронию - он был  окружен
своим собственным, золотым облаком того, что он - Том Старк, который играл
сегодня в футбол.
   Наконец Хозяин сказал:
   - А теперь иди  спать,  сынок.  Тебе  надо  выспаться.  Отдохни,  чтобы
накидать им как следует в будущую субботу. - Он положил руку на плечо Тому
и сказал: - Мы очень гордимся тобой, мальчик.
   А я сказал себе: "Если его глаза опять подернутся влагой, меня вырвет".
   - Ложись спать, сынок, - сказал Хозяин.
   Том Старк процедил: "Ага" - и пошел к двери.
   Меня окружал мир настоящего.
   Но было еще и прошлое. Был вопрос. Была дохлая киска, закопанная в куче
золы.
   Поэтому немного погодя я стоял перед большим  окном-фонарем  и  смотрел
туда, где с жестяных листьев  магнолий  соскальзывали  последние  отблески
дневного света и в сгущавшихся сумерках тускнела пена прибоя. За спиной  у
меня была комната, немногим отличавшаяся от той длинной  белой  комнаты  у
моря,  где,  может  быть,  в  эту  самую   минуту   моя   мать   подносила
помадочноволосому  Молодому  Администратору  свое  лицо,  как   дьявольски
дорогой подарок, при виде которого было бы дьявольски неразумно сдерживать
свое восхищение. Здесь же, в комнате, едва  освещенной  огарком  свечи  на
каминной доске, мебель была закутана в саваны  и  дедушкины  часы  в  углу
безмолвствовали так же непоправимо, как сам дедушка. Но я знал,  что  если
обернусь, то, кроме погребальных чехлов и тишины остановившегося  времени,
здесь будет женщина, которая стоит на коленях перед холодной черной  дырой
камина и засовывает под поленья сосновые шишки и щепки. Она  сказала  мне:
"Нет, дай я сама. Ведь это мой дом, понимаешь,  я  сама  должна  растопить
камин, когда возвращаюсь. Понимаешь - ритуал. Я сама хочу. Адам мне всегда
разрешает. Когда мы приезжаем вместе".
   Эта женщина была Анной Стентон, а дом - домом губернатора Стентона, чье
лицо, мраморно-невозмутимое над квадратной черной бородой и черным фраком,
смотрело при свете огарка из золотой массивной рамы вниз, на  камин,  где,
словно у его ног, сидела его дочь и чиркала спичкой. Я знал эту комнату  с
тех времен, когда губернатор был не мраморным ликом  в  массивной  золотой
раме, а высоким мужчиной и сам сидел у камина, осторожно  перебирая  рукой
распущенные шелковистые  волосы  маленькой  девочки,  которая  смотрела  в
огонь, прислонясь головой к его колену. А сейчас я был здесь  потому,  что
Анна  Стентон  -  уже  не  маленькая  девочка  -  сказала:   "Приезжай   в
Берденс-Лендинг, мы собираемся туда в субботу  вечером  на  воскресенье  -
просто затопить камин, перекусить какими-нибудь консервами и  переночевать
под старой крышей. У Адама всего полтора дня свободных. А теперь это редко
бывает". И я приехал вместе со своим вопросом.
   Я услышал, как чиркнула спичка, и отвернулся от окна, за  которым  было
темное море. Смолистые щепки занялись, огонь запрыгал по  ним,  выплевывая
маленькие звездочки, теплый свет заплясал сначала на лбу  Анны,  а  потом,
когда я подошел к камину и она, не вставая, повернулась ко мне,  -  на  ее
щеке и шее. Глаза ее заблестели, как у ребенка, которому сделали  сюрприз,
и она вдруг рассмеялась гортанным звенящим смехом. Так смеются женщины  от
счастья. Они никогда не смеются так из вежливости или над шуткой.  Женщина
смеется так всего несколько раз в жизни. Она  смеется  так  только  тогда,
когда что-то затронет самые глубины ее  души,  и  счастье,  выплеснувшееся
наружу, так же естественно, как дыхание, как первые  нарциссы  или  горный
ручей. Когда женщина так смеется, что-то происходит и с вами.  И  неважно,
какое у нее лицо. Вы слышите этот смех и чувствуете, что постигли какую-то
чистую и прекрасную истину. Чувствуете потому, что этот смех - откровение.
Это - великая, не обращенная ни к кому искренность. Это - свежий цветок на
побеге, отходящем от ствола Всебытия, и имя женщины, ее адрес ни черта тут
не значат. Вот  почему  такой  смех  нельзя  подделать.  Если  бы  женщина
научилась подделывать этот смех, то рядом с ней Нелл Гвин [Элеонора Гвин -
английская актриса XVII века, любовница Карла II] и мадам Помпадур были бы
парой туристок-кашеварок  в  бифокальных  очках,  бутсах  и  с  шинами  на
челюстях. Из-за нее передрался бы весь свет.  Ибо  единственное,  чего,  в
сущности, хочет мужчина, - это услышать такой вот смех.
   Анна обернулась ко мне, подставив щеку свету камина, и, блестя глазами,
рассмеялась. Я тоже рассмеялся, глядя на нее  сверху.  Она  протянула  мне
руку, чтобы я помог ей встать, поднялась легко и ловко - господи, до  чего
я ненавижу женщин, которые, вставая, собирают себя по частям, -  и  слегка
качнулась, выпрямившись во весь рост. Она стояла очень близко ко мне,  все
еще смеясь, и ее смех отзывался эхом у меня внутри; я держал  ее  за  руку
так, как держал давным-давно, пятнадцать лет назад,  двадцать  лет  назад,
когда помогал ей встать и ловил ее откачнувшуюся талию, чувствуя, как  она
подается под моей рукой. Так было раньше. Теперь я тоже наклонился к  ней,
глядя на ее  смеющееся  лицо,  и  ее  голова  немного  запрокинулась,  как
запрокидывается  голова  девушки,  когда  она  знает,  что  сейчас  вы  ее
обнимете, и не имеет ничего против.
   Но вдруг ее смех оборвался. Словно кто-то опустил штору перед ее лицом.
Я почувствовал себя так, как бывает, когда, проходя по  темной  улице,  ты
заглянешь в освещенное окно - там, в комнате,  люди  разговаривают,  поют,
смеются, по ним пробегают  волнами  отсветы  камина,  и  сюда,  на  улицу,
доносятся звуки музыки; а потом рука - ты никогда не узнаешь, чья  она,  -
опускает штору. И ты остаешься один, снаружи.
   И я остался один снаружи.
   Может, мне все равно надо было это сделать - обнять ее. Но я не  обнял.
Да, она обернулась ко мне и засмеялась. Но  не  мне.  Она  была  счастлива
оттого, что вернулась в  комнату,  где  еще  сохранилось  прошлое,  частью
которого я был когда-то, но перестал быть, и сидела возле  камина,  ощущая
на лице его тепло, как ладонь.
   Этот смех предназначался не мне. Поэтому я отпустил ее руку, сделал шаг
назад и спросил:
   - Судья Ирвин когда-нибудь разорялся? По-настоящему?
   Я спросил ее внезапно и резко, потому что, если вопрос ваш  внезапен  и
резок, как гром среди ясного  неба,  вам,  может  быть,  удастся  получить
ответ, которого вы никак иначе не  получите.  Если  человек,  которого  вы
спрашиваете, все забыл, то внезапный и резкий вопрос может пришпорить  его
память, вырвать ответ из трясины забвения, а если человек  помнит,  но  не
хочет вам рассказать, то внезапный  и  резкий  вопрос  может  поймать  его
врасплох, и он ответит, не успев подумать.
   Но ничего не вышло. Либо она не знала,  либо  ее  нельзя  было  застать
врасплох. Мне следовало бы раньше догадаться, что такой человек, как  она,
- человек с глубокой внутренней  уверенностью  в  себе,  проистекающей  из
того, что он сделан целиком из одного куска, а не составлен  из  лоскутов,
обрывков и  старых  шестеренок,  скрепленных  ржавой  колючей  проволокой,
бечевками  и  слюнями,  как  большинство  из  нас,  -  мне  следовало   бы
догадаться, что такого человека нельзя застать врасплох  и  вырвать  ответ
против его воли. Это - если она знала ответ. Но может, она и не знала.
   Она удивилась.
   - Что? - спросила она.
   Я повторил.
   Она отвернулась, подошла к кушетке, села, зажгла сигарету и спокойно на
меня посмотрела.
   - Почему тебя это интересует? - спросила она.
   Глядя ей в глаза, я ответил:
   - Это не меня интересует. Одного моего друга. Он мой  лучший  друг.  Он
платит мне по первым числам.
   - Джек! - воскликнула она и, швырнув только что  зажженную  сигарету  в
камин, встала с кушетки. - Почему тебе надо все портить! Только-только  мы
вспомнили прошлое. А ты все портишь. У нас...
   - У нас? - сказал я.
   - ...тогда что-то было, а ты хочешь все испортить,  помогаешь  ему  все
испортить - этому человеку - он...
   - У нас? - переспросил я.
   - ...задумал что-то плохое...
   - У нас! - сказал я. - Если у нас было  такое  замечательно  прекрасное
прошлое, почему ты не вышла за меня замуж?
   - При чем тут это? Я говорю тебе...
   - Да, ты мне говоришь,  что  у  нас  было  замечательное  и  прекрасное
прошлое, а я тебе говорю: если у нас было такое замечательное,  прекрасное
прошлое, то откуда, черт подери, взялось это совсем не замечательное и  не
прекрасное настоящее - откуда, если этого незамечательного и непрекрасного
не было у нас в прошлом? Объясни мне.
   - Не надо, - сказала она, - не надо, Джек.
   - Нет, ты объясни. Ведь не скажешь