ли  на  спине.  Пиджак
сбился под мышками,  руки  были  благочестиво  сложены  на  груди,  как  в
реалистическом  надгробье,  рубашка  вылезла  из-под  пояса,  две   нижние
пуговицы на ней расстегнулись, оголив треугольную полоску слегка  вздутого
живота - белого, с жесткими черными  волосиками.  Рот  был  полуоткрыт,  и
нижняя губа вяло колыхалась в такт мерным выдохам. Очень красиво.
   - Он немного  побушевал,  -  объяснила  Сэди.  -  Рассказывал,  что  он
собирается делать. О, его ждут большие  дела.  Он  будет  президентом.  Он
будет убивать людей голыми руками. Господи! -  Она  затянулась  сигаретой,
выдохнула дым и яростно замахала правой рукой, отгоняя его от лица. - Но я
его утихомирила, - сообщила она с угрюмым и  каким-то  даже  стародевичьим
удовлетворением, которое пристало бы скорее вашей двоюродной бабке.
   - Он поедет на митинг? - спросил я.
   - А я почем знаю, - огрызнулась Сэди. -  Станет  он  тратить  порох  на
такие мелочи, как митинг. О, это птица высокого полета. - Сэди  затянулась
и повторила все манипуляции с дымом. - Но я его утихомирила.
   - Похоже, что вы его просто оглушили, - заметил я.
   - Нет, - сказала она. - Но я ему дала по мозгам. Втолковала ему,  какой
он растяпа. И тут он у меня живо утихомирился.
   - Сейчас он тихий, это факт, - сказал я и подошел к столу.
   - Он не сразу стал таким тихим. Но достаточно  тихим,  чтобы  сидеть  в
кресле и искать утешения в бутылке. И бубнить про какую-то паршивую  Люси,
которой надо сообщить эти новости.
   - Это его жена, - сказал я.
   - А говорил он так, будто она его мамочка и будет вытирать  ему  носик.
Потом он заявил, что идет к себе в номер писать ей письмо. Но,  -  сказала
она, оглянувшись на кровать, - он туда не добрался. Он  дошел  до  средины
комнаты и свернул к кровати.
   Она встала, подошла к Вилли и наклонилась над ним.
   - А Дафи знает? - спросил я.
   - Плевать я хотела на Дафи, - ответила она.
   Я тоже подошел к кровати.
   - Придется его оставить здесь, - сказал я. - Пойду спать в его номер. -
Я нагнулся и стал шарить у него в карманах, ища ключ от номера. Найдя его,
я вынул из чемодана зубную щетку и пижаму.
   Сэди все еще стояла возле кровати. Она обернулась ко мне:
   - Мог бы по крайней мере снять с него туфли.
   Я положил свои вещи на кровать и снял с него туфли. Потом забрал пижаму
и щетку и направился к  столу,  чтобы  выключить  свет.  Сэди  по-прежнему
стояла у кровати.
   - Вы лучше сами напишите этой маме Люси, - сказала она, -  и  спросите,
куда привезти останки.
   Взявшись за выключатель, я обернулся: Сэди стояла все там же,  держа  в
левой, ближней ко мне, руке между кончиками пальцев сигарету, над  которой
вился и медленно уходил к потолку дым;  нагнув  голову,  она  смотрела  на
останки и задумчиво выдувала дым через оттопыренную глянцевую нижнюю губу.
   Да, это была Сэди, которая прошла большой путь от хижины на  болотистой
равнине. Она прошла его, потому  что  играла  наверняка  и  играла  не  на
спички. Она знала: чтобы выиграть, надо поставить на верный номер, а  если
твой номер не выпал, то рядом стоит человек с  лопаткой,  который  сгребет
твои деньги, и они уже не будут твоими. Она давно привыкла  иметь  дело  с
мужчинами и смотреть им в глаза как мужчина. Многие из них  любили  ее,  а
те, кто не любил, прислушивались к ее словам - хотя говорила она не часто,
- ибо если ее глаза, большие и черные той чернотой, о которой  не  знаешь,
откуда она - из глубины или только сверху, - смотрели на колесо перед тем,
как оно завертится, то вы почему-то верили, что они заранее видят, в какой
миг замрет колесо и в какую ямку упадет шарик. Некоторые очень ее  любили,
например Сен-Сен. Было время, когда я не мог этого понять. Я видел куль из
твида или мешок из рогожки - в зависимости от солнцестояния, - рябое  лицо
с жирным пятном помады и черными лампами,  а  над  ними  -  черные  космы,
которые отхватил на уровне уха секач мясника.
   Но в один прекрасный день я увидел ее по-другому. Вы  давно  знакомы  с
женщиной и считаете ее уродом. Вы смотрите на нее, как на пустое место. Но
однажды ни с того ни с сего начинаете думать, какая она под этим  твидовым
или полотняным балахоном. И вдруг из-под рябой маски проглядывает  лицо  -
доверчивое, робкое, чистое лицо, - и оно просит вас снять  с  него  маску.
Вот так же, наверное, старик, взглянув на свою жену, на миг увидит  черты,
которые он знал тридцать лет назад. Только в моем случае вы не вспоминаете
то, что давно видели, а открываете то, чего никогда не видели. Это - образ
будущего, а не прошлого. И это может выбить из колеи. И выбило на какое-то
время. Я сделал заход, но - безрезультатно.
   Она рассмеялась мне в лицо и сказала:
   - Я занята и не меняю своих занятий, покуда эти занятия у меня есть.
   Я не знал, о каких занятиях идет речь. Это было до Сен-Сена Пакетта. До
того, как он начал пользоваться ее даром ставить на верный номер.
   Ничего такого не было  у  меня  в  мыслях,  когда  я  опустил  руку  на
выключатель лампы и оглянулся на Сэди Берк. Рассказывая об этом, я  просто
хочу объяснить, что за женщина стояла у кровати, созерцая останки, пока  я
держал руку на выключателе, - что  за  женщина  была  Сэди  Берк,  которая
проделала большой путь благодаря своему умению держать язык за зубами,  но
так сплоховала в тот вечер.
   По крайней мере так мне тогда показалось.
   Я выключил свет, мы вышли  с  ней  в  коридор  и  пожелали  друг  другу
спокойной ночи.


   На следующее утро часов в девять Сэди  постучала  в  мою  дверь,  и  я,
словно размокший кусок дерева со  дна  взбаламученного  пруда,  качаясь  и
поворачиваясь, всплыл на поверхность из мутных глубин  сна.  Я  подошел  к
двери и высунул голову.
   -  Слушайте,  -  заговорила  она,  не  поздоровавшись,   -   Дафи   уже
отправляется на эту ярмарку, и я еду с ним. Ему надо поговорить с местными
шишками. Он хотел и  растяпу  поднять  пораньше,  чтобы  тот  пообщался  с
народом, но я сказала, что он неважно себя  чувствует  и  приедет  немного
погодя.
   - Ладно, - сказал я, - хоть мне и не платят за  это,  я  попытаюсь  его
доставить.
   - Мне все равно, приедет он или нет, - ответила она. -  Плевать  мне  с
высокой горы.
   - И тем не менее я попытаюсь его доставить.
   - Валяйте, - сказала она и пошла по коридору, раздирая юбку.
   Я посмотрел в окно, увидел,  что  впереди  у  меня  опять  целый  день,
побрился и пошел вниз пить кофе.  Потом  я  поднялся  к  своему  номеру  и
постучал. Внутри послышался странный звук - как  будто  в  бочке  с  пухом
дудели на гобое. Тогда я вошел. Дверь я накануне не запер.
   Был уже одиннадцатый час. Вилли лежал на кровати. На том  же  месте,  в
том же смятом пиджаке, со сложенными  на  груди  руками  и  бледным  ясным
лицом. Я подошел к кровати. Голова его оставалась  неподвижной,  но  глаза
повернулись в мою сторону - так, что я удивился, почему не слышу скрипа  в
глазницах.
   - Доброе утро, - сказал я.
   Он осторожно приоткрыл рот, оттуда высунулся кончик  языка  и  медленно
пополз по губам, проверяя их  и  смачивая  одновременно.  Затем  он  слабо
улыбнулся, словно пробуя, не лопнет ли кожа на лице. И  поскольку  она  не
лопнула, прошептал:
   - Кажется, я вчера напился?
   - Да, удачнее слова не подберешь, - ответил я.
   - Это со мной в первый раз, - сказал он.  -  Я  никогда  не  напивался.
Только раз в жизни попробовал виски.
   - Знаю. Люси не одобряет спиртного.
   - Но она, наверное, поймет, когда  я  ей  расскажу.  Поймет,  что  меня
довело до этого. - И он погрузился в задумчивость.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Нормально, - сказал он и принял сидячее  положение,  свесив  ноги  на
пол. Он сидел в носках, прислушиваясь  к  напряженным  процессам  в  своем
организме. - Да, - заключил он, - нормально.
   - Ты едешь на митинг?
   Он с усилием повернул голову и посмотрел на меня, причем  на  лице  его
изобразился вопрос, как будто отвечать была моя очередь.
   - Почему ты спрашиваешь?
   - Ну столько разных событий.
   - Да, - сказал он. - Еду.
   - Дафи и Сэди уже отбыли. Дафи  хочет,  чтобы  ты  приехал  пораньше  и
пообщался с народом.
   - Хорошо, - сказал он. Затем, упершись взглядом в воображаемую точку на
полу, метрах в трех от своих носков, снова высунул язык и стал  облизывать
губы. - Пить хочется, - сказал он.
   -  Обезвоживание,  -  объяснил  я,  -  результат  чрезмерного  принятия
алкоголя. Но только так его и можно  принимать.  Только  так  он  приносит
человеку пользу.
   Но он не слушал. Он встал и поплелся в ванную.
   Я услышал плеск воды, шумные глотки и вздохи. Он, должно быть,  пил  из
крана. Примерно через минуту звуки смолкли.  Некоторое  время  было  тихо.
Потом раздался новый звук. Петом мучительный процесс окончился.
   Он появился  в  дверях,  цепляясь  за  косяк,  с  выражением  печальной
укоризны на лице, орошенном холодным потом.
   - Зачем ты на меня так смотришь, - сказал я, - виски было хорошее.
   - Меня вырвало, - сказал он с тоской.
   - Ну, не тебя первого,  не  тебя  последнего.  Кроме  того,  теперь  ты
сможешь съесть горячий, жирный, питательный кусок жареной свинины.
   Эта шутка, по-видимому, не  показалась  ему  удачной.  Как  и  мне.  Но
неудачной она ему тоже не  показалась.  Он  просто  держался  за  косяк  и
смотрел на меня, как глухонемой на незнакомца. Затем он еще раз удалился в
ванную.
   - Я закажу тебе кофе, - крикнул я, - он тебя взбодрит.
   Но он не взбодрил. Вилли выпил его, но он даже не успел дойти до места.
   Потом он прилег. Я положил ему на лоб мокрое  полотенце,  и  он  закрыл
глаза. Руки его покоились на груди,  и  веснушки  выглядели  как  крапинки
ржавчины на отшлифованном алебастре.
   В четверть двенадцатого позвонил  портье  и  сказал,  что  м-ра  Старка
ожидают два джентльмена с машиной -  отвезти  его  на  митинг.  Я  прикрыл
трубку рукой и обернулся к Вилли. Глаза его  были  открыты  и  смотрели  в
потолок.
   - За каким чертом тебе ехать на митинг? - спросил я. - Я им скажу, чтоб
убирались.
   - Я поеду на митинг, -  возвестил  он  загробным  голосом,  по-прежнему
глядя в потолок.
   Поэтому  я  спустился  в  холл,  чтобы  отделаться  от   двух   местных
полулидеров, которые готовы были ехать с кандидатом  хоть  на  кладбище  -
лишь бы попасть в газеты. Я  их  спровадил.  Я  сказал,  что  м-ру  Старку
нездоровится и мы с ним выедем примерно через час.
   В двенадцать часов я повторил кофейную процедуру. Она не дала желаемого
эффекта. Дала нежелательный. Позвонил Дафи, он хотел знать,  какого  черта
мы не едем. Я посоветовал ему приступить к раздаче хлебов и рыб и молиться
богу, чтобы Вилли приехал к двум.
   - В чем дело? - спросил Дафи.
   - Друг мой, - ответил я, - чем позже вы узнаете, тем легче будет у  вас
на душе, - и повесил трубку.
   Ближе к часу, после того как Вилли сделал еще  одну  неудачную  попытку
выпить кофе, я сказал:
   - Слушай, Вилли, зачем тебе ехать? Может, останешься? Передай  им,  что
ты болен, и избавь себя от лишних огорчений. А попозже, если...
   - Нет, - сказал он и, с трудом приподнявшись, сел на край кровати. Лицо
у него было ясное и одухотворенное, как у мученика, восходящего на костер.
   - Ладно, - отозвался я без энтузиазма, - если ты так  уперся,  остается
последнее средство.
   - Опять кофе? - спросил он.
   - Нет, - ответил я и, расстегнув  чемодан,  достал  вторую  бутылку.  Я
налил в стакан и дал ему. - Если верить старикам, лучший способ  -  залить
колотый лед двумя частями абсента и добавить одну часть ржаного виски.  Но
нам не до тонкостей. При сухом законе.
   Он выпил. Была томительная пауза, затем я  перевел  дух.  Через  десять
минут я повторил вливание. Потом я велел ему раздеться  и  наполнил  ванну
холодной водой. Пока он лежал в ванне, я позвонил портье и заказал машину.
После этого я зашел в номер Вилли, чтобы  принести  ему  другой  костюм  и
свежее белье.
   Он кое-как оделся, сел на  край  кровати,  и  на  груди  его  появилась
надпись: "Не кантовать! - Стекло - Верх". Я отвел его в машину.
   Потом мне пришлось вернуться за текстом речи, который остался в верхнем
ящике стола. Текст может ему пригодиться, объяснил он, когда  я  вернулся.
Может, у него отшибло память, и тогда придется читать по бумажке.
   - Про белого бычка и гуся-губернатора, - сказал я, но он пропустил  это
мимо ушей.
   Драндулет поехал, подпрыгивая по щебенке, Вилли откинулся на  спинку  и
закрыл глаза.
   Вскоре я увидел рощу, и на ее  опушке  -  ярмарочные  сооружения,  ряды
фургонов, колясок, дешевых автомобилей, а  в  синем  небе  -  поникший  на
древке американский флаг. Потом, перекрывая  дребезжание  нашего  рыдвана,
донеслись обрывки музыки. Дафи помогал пищеварению масс.
   Вилли протянул руку к бутылке.
   - Дай еще.
   - Осторожнее, - сказал я. - Ты ведь не привык. Ты уже...
   Но он уже поднес ее ко рту, и я решил не тратить слов  понапрасну,  тем
более что их все равно бы заглушило бульканье в его горле.
   Когда он вернул мне бутылку, ее  уже  не  стоило  класть  в  карман.  Я
наклонил ее, но того, что собралось в уголке, не хватило бы и школьнице.
   - Ты уверен, что не хочешь ее прикончить? - вежливо осведомился я.
   Рассеянно помотав головой, он сказал:
   - Нет, спасибо. - И передернулся, словно его знобило.
   Тогда я допил остатки и выкинул пустую поллитровку в окно.
   - Постарайтесь подъехать ближе, - сказал я водителю.
   Он подъехал довольно близко; я  вылез,  помог  Вилли  и  расплатился  с
шофером. Затем мы продрейфовали по бурой, утоптанной траве к трибуне  -  и
глаза Вилли обозревали далекие горизонты, а толпа  вокруг  была  ничем,  и
оркестр отрывал "Кейси Джонса".
   Я бросил его под палящим солнцем, на бурой лужайке возле трибуны, и  он
остался посреди чужой страны, одинокий, погруженный в грезы.
   Я нашел Дафи и сказал:
   - Груз доставлен, пожалуйте расписочку.
   - Что с ним стряслось? - поинтересовался Дафи. -  Он  же  не  пьет.  Он
пьян?
   - Он в рот не берет спиртного, - сказал я. - Просто он был  на  пути  в
Дамаск, увидел великий свет и окосел от него.
   - Что с ним стряслось?
   - Надо почаще заглядывать в Священное писание, - ответил я и подвел его
к кандидату. Это была трогательная встреча. Я замешался в толпе.
   Давка была порядочная, ибо запах пригорелого мяса может творить чудеса.
Люди уже собирались перед помостом и  занимали  сидячие  места.  Сбоку  на
помосте стоял оркестр, который играл теперь "Ура, ура, вся шайка в сборе".
Тут же  на  помосте  находились  два  местных  деятеля  без  политического
будущего, заезжавшие утром в гостиницу, еще один человек  -  должно  быть,
проповедник, которому полагалось прочесть вступительную молитву, и Дафи. И
с ними был Вилли, тихо исходивший потом.  Они  сидели  рядком  на  стульях
перед задником из флагов  и  позади  накрытого  флагом  стола,  где  стоял
большой кувшин с водой и несколько стаканов.
   Первым встал один из местных деятелей, который обратился  к  друзьям  и
землякам  и  представил  проповедника,  который  обратился  к  всемогущему
господу, вытягивая тощую, жилистую шею из синей  диагонали  и  жмурясь  на
солнце. Затем первый местный деятель снова встал и окольными путями  начал
подбираться к тому, чтобы предоставить  слово  второму  местному  деятелю.
Поначалу я думал, что от второго местного деятеля будет больше проку,  ибо
его сильной стороной была, по-видимому, не живость ума, а выносливость. Но
проку  в  нем  оказалось  не  больше,  чем  в  первом   местном   деятеле,
проповеднике  или  всемогущем  господе.  Просто  ему  понадобилось  больше
времени, чтобы признаться в этом и кивнуть на Вилли.
   Потом  Вилли   одиноко   стоял   у   стола,   говорил   "Друзья   мои",
неосмотрительно поворачивал голову из стороны в сторону,  рылся  в  правом
кармане пиджака, пытаясь выудить текст речи.
   Пока он копошился со своими листками и водил по ним смущенным взглядом,
словно там было написано на  иностранном  языке,  кто-то  дернул  меня  за
рукав. Сэди.
   - Ну, как это было? - спросила она.
   - Судите сами, - ответил я.
   Она внимательно поглядела на помост и спросила:
   - Как вам это удалось?
   - Стаканчик на опохмелку - и все дела.
   Она снова посмотрела на помост.
   - Стаканчик, - сказала она. - Тут бочкой пахнет, а не стаканчиком.
   Я критически оглядел Вилли, который стоял  наверху,  потея,  качаясь  и
безмолвствуя под палящим солнцем.
   - Да, вид у него какой-то пришибленный, - заметила она.
   - Он с утра не в себе, - отозвался я. - С тех пор как проснулся.
   Она продолжала его разглядывать - почти  так  же,  как  прошлой  ночью,
когда его безжизненное тело покоилось в кровати. Во взгляде ее не было  ни
жалости, ни презрения. Это  был  оценивающий  взгляд,  в  нем  угадывалась
работа мысли. Затем она сказала:
   - Нет, наверно, врожденное.
   Тон ее слов подразумевал, что для  нее  это  вопрос  решенный.  Но  она
продолжала смотреть на него с прежним выражением.
   Кандидат еще держался на ногах, правда прислонившись боком к столу.  Он
даже начал разговаривать. Он уже назвал их своими друзьями  -  трижды  или
четырежды, на разные лады - и объяснил, как он рад,  что  здесь  очутился.
Теперь он стоял, вцепившись обеими руками в текст речи, нагнув голову, как
безрогая корова среди злых собак, и обливался потом  под  жарким  солнцем.
Потом он взял себя в руки и выпрямился.
   - Вот тут у меня речь написана, - сказал он. - Речь о  том,  что  нужно
штату. Но не мне вам объяснять, что нужно штату. Вы и есть штат.  Вы  сами
знаете, что вам нужно. Поглядите на свои штаны. Разве нет у вас заплат  на
коленях? Прислушайтесь к своему брюху. Разве в нем не  бурчит  от  голода?
Посмотрите на ваш урожай. Разве не гнил он на корню из-за того,  что  нету
дорог и вы не можете свезти его на рынок? Посмотрите на ваших детей. Разве
не растут они темными, как ночь и как вы, из-за того, что у них нет школы?
   Вилли замолчал и, мигая, оглядел толпу.
   - Нет, - сказал он. - Я  не  буду  читать  вам  проповеди.  Я  не  буду
рассказывать, что вам нужно, вы это лучше знаете. Но я расскажу  вам  одну
историю.
   Он замолчал, оперся на стол и глубоко  вздохнул;  пот  катился  с  него
ручьями.
   Я шепнул Сэди:
   - К чему он клонит?
   - Помолчите, - сказала она, не сводя с него глаз.
   Он снова начал.
   - Это смешная история, - сказал  он.  -  Приготовьтесь  посмеяться.  Вы
надорвете животики - до того она смешная. Это  история  про  вахлака.  Про
голодранца, такого же, как вы. Да, как вы. Он  рос,  как  все  деревенские
пацаны, у проселочных дорог и оврагов, на севере штата. Он знал, что такое
быть вахлаком. Он знал, что такое вставать до  зари,  шлепать  босиком  по
навозу, доить и кормить корову и  выносить  помои  до  завтрака,  чтобы  с
восходом выйти из дому  и  пройти  шесть  миль  до  однокомнатной  халупы,
которая называется школой. Он  знал,  что  такое  расплачиваться  большими
налогами за эту развалюху из горбыля, за размытые дороги,  где  ты  месишь
глину, ломаешь тележные оси и должен погонять своих мулов камнями.
   Да, он знал, каково быть вахлаком - и зимой и летом. Он решил, что если
он хочет чего-то добиться, то должен добиться сам. И он сидел по ночам над
книгами, учил законы и надеялся, что они помогут ему исправить  жизнь.  Он
не ходил ни в какие школы и университеты. Он учил законы ночью, проработав
целый день в поле. Для того, чтобы стало легче жить. И ему и другим, таким
же, как он. Я вам не буду  врать.  Он  не  сразу  начал  думать  о  других
вахлаках и как он их осчастливит. Он начал думать раньше всего  о  себе  и
заодно задумался о других. О том, что  он  не  поможет  себе,  не  помогая
другим, и не поможет себе, если другие ему не помогут. Один за  всех,  все
за одного. Вот что он понял.
   И была на то воля божья и грозное знамение Его, чтобы он  понял  это  в
тот страшный день, два года назад, когда