Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
же ты, что у нас замечательное и
прекрасное настоящее? Это настоящее вышло из прошлого, и теперь тебе почти
тридцать пять лет, и ты вырываешься сюда, как на праздник, чтобы посидеть
среди этой пыльной, зашитой в тряпки мебели, в доме с отрезанными
проводами, а Адам - о, у него тоже чертовски прекрасная жизнь - кромсает
людей с утра до ночи, пока не свалится с ног, и внутри весь завязан
узлами, а...
- Оставь Адама в покое, - сказала она и выбросила руки ладонями вперед,
будто отталкивая меня, хотя до меня было больше пяти шагов, - он хоть
что-то делает, хоть что-то...
- ...а Ирвин играет там своими игрушками, а моя мать с этим Теодором, а
я...
- Да, ты, - сказала она, - ты.
- Ладно, - сказал я. - Я.
- Да, ты. С этим человеком.
- Этим человеком, этим человеком, - передразнил я, - все здешние так
его называют, разные Патоны, люди, которых поперли с теплых местечек. А
ведь он тоже кое-что делает. Делает не меньше Адама. Больше. Он строит
медицинский центр, где будет лечиться весь штат. Он...
- Знаю, - сказала она устало, не глядя на меня, и опустилась на
кушетку, тоже накрытую чехлом.
- Знаешь, но тоже говоришь о нем свысока, как все прочие. Ты такая же,
как они.
- Ладно, - сказала она, по-прежнему не глядя на меня. - Свысока. Так
свысока, что я на прошлой неделе с ним завтракала.
Ну, если бы дедушкины часы в углу не стояли, тут бы они стали
наверняка. Лично я стоял как в столбняке. Я слышал, как гудит огонь в
камине, обгладывая дрова. Потом прекратилось и гудение и не было вообще
ничего.
Потом я сказал: "Господи Иисусе". И тишина впитала мои слова, как
промокательная бумага.
- Ладно, - сказала она. - Господи Иисусе.
- Ну и ну, - сказал я, - представляю себе, как подскочил бы редактор
светского отдела "Кроникл", увидев дочь губернатора Стентона за завтраком
с губернатором Старком. А платье, моя дорогая, в каком вы были платье? А
цветы? Вы пили шампань-коктейли? А...
- Я пила кока-колу и ела бутерброд с сыром. В закусочной, в нижнем
этаже Капитолия.
- Простите за любопытство, но...
- Ты хочешь спросить, как я туда попала? Скажу. Я пришла к губернатору
Старку, чтобы добиться денег для детского дома. И я...
- Адам знает? - спросил я.
- ...и я их получу. Я должна составить подробную докладную записку и...
- Адам знает?
- Какая разница, знает Адам или нет, - и принести эту записку...
- Представляю себе, что скажет Адам, - угрюмо заметил я.
- Я сама как-нибудь справлюсь со своими делами, - сказала она с легкой
досадой.
- Вон что, - сказал я и заметил, что щеки ее слегка порозовели. - А я
думал, что вы с Адамом всегда так. - И, подняв правую руку, я сложил
вместе указательный и средний пальцы.
- Да, так, - ответила она, - но меня не интересует, что...
- А что сказал бы об этом он, - я ткнул большим пальцем в сторону
величественного, мраморно-невозмутимого лица, смотревшего из массивной
золотой рамы, - тебя тоже не интересует?
- Джек, - сказала она и раздраженно, что было на нее непохоже, вскочила
с кушетки. - Зачем ты это говоришь? Ты что, не понимаешь? Я добиваюсь
денег для детского дома. Это деловая встреча. Чисто деловая. - Она
вздернула подбородок с таким видом, будто вопрос исчерпан; но это еще
больше меня взбудоражило.
- Слушай, - сказал я и почувствовал, что начинаю злиться, - дело делом,
а тебе это будет стоить репутации, если заметят, что ты шляешься с...
- Шляешься, шляешься! - воскликнула она. - Не будь дураком. Я с ним
завтракала. По делу.
- По делу или без дела, ты рискуешь своей репутацией, а...
- Репутацией! - сказала она. - Я достаточно взрослая и как-нибудь сама
позабочусь о своей репутации. Ты только что сказал, что я почти старуха.
- Я сказал, что тебе почти тридцать пять, - уточнил я.
- Джек, - сказала она, - тридцать пять, а я ничего не сделала. И не
делаю. Ничего стоящего не делаю. - Она замолчала и рассеянно поправила
волосы. - Ничего. Я не могу без конца играть в бридж. А те мелочи,
которыми я занимаюсь, - детский дом, спортплощадка...
- Кто-то ведь должен поставлять материал для светской хроники, - сказал
я. Но она пропустила это мимо ушей.
- ...этого недостаточно. Почему я ничем не занялась, не выучилась
чему-нибудь? Хоть на врача, на медсестру? Я могла бы стать ассистенткой
Адама. Могла бы заняться декоративным садоводством. Могла бы...
- Ты могла бы делать абажуры, - сказал я.
- Хоть что-нибудь, все равно что.
- Ты могла бы выйти замуж, - сказал я. - Ты могла бы выйти замуж за
меня.
- Нет, я имею в виду не просто выйти замуж, я...
- Сама не знаешь, что ты имеешь в виду, - сказал я.
- Ах, Джек, - сказала она и, взяв мою руку, прижалась к ней, - наверно,
ты прав. Сама не знаю, что сегодня со мной творится. Иногда я приезжаю
сюда и чувствую себя так хорошо, я бываю просто счастлива, но потом...
Больше она об этом не говорила. Теперь голова ее лежала на моей груди,
я успокоительно похлопывал ее по плечу, а она убеждала меня, что я должен
быть ее другом, и я говорил "конечно", вдыхая между делом запах ее волос.
Они пахли по-прежнему, как у маленькой девочки, которую ведут в гости, -
свежим, хорошо промытым запахом. Но никаких гостей сегодня не было в
помине. И не было клубничного мороженого и шоколадного торта, игрушечных
дудок и игры, где ты должен был петь про Вильяма, сына короля Якова, а
потом становиться перед кем-то, как лист перед травой, на этот самый
коврик и отвечать, кого ты любишь больше всех.
Минуту или две она стояла, прижав голову к моей груди. Если бы в доме
было светлее, вы без труда различили бы просвет между ней и ее другом, и
друг терапевтически и бескорыстно похлопывал ее по плечу. Потом она отошла
от него и стала у камина, глядя в огонь, который уже окончательно
разгорелся и создавал в комнате, как говорится, теплую атмосферу.
Потом входная дверь распахнулась, в комнату, словно большая
отряхивающаяся собака, влетел ветер с холодного моря, и огонь взвился в
камине. В теплую атмосферу вернулся Адам Стентон. Он был нагружен
пакетами, потому что ездил в город за провизией.
- Привет, - сказал он из-за пакетов и улыбнулся длинным, тонким,
твердым ртом, похожим на чистый, хорошо залеченный хирургический надрез,
но неузнаваемо изменявшемся при улыбке, которая удивляла вас и согревала.
- Слушай, - проговорил я быстро, - хоть раз на твоей памяти судья Ирвин
разорялся? Вчистую?
- А? Нет, не знаю... - начал он, и яйцо его затуманилось.
Анна круто повернулась к нему, потом ко мне. Мне показалось, будто она
хочет что-то сказать. Но она молчала.
- Ну как же, - сказал Адам, все еще обнимая свои пакеты.
На этот раз у меня клюнуло.
- Как же, - повторил он с довольным и веселым видом, какой бывает у
людей, вспомнивших давно забытый факт из прошлого, - сейчас, дай
вспомнить... я был мальчишкой... году в тринадцатом или четырнадцатом... я
помню, отец говорил что-то дяде Джону, он забыл, что я тут же, в
комнате... и судья там был, и они с отцом... мне показалось, что они
ссорятся, они разговаривали так громко... что-то насчет денег.
- Спасибо, - сказал я.
- Не за что, - ответил он с несколько озадаченной улыбкой и подошел к
кушетке, чтобы сбросить пакеты на мягкое.
- Так, - сказала Анна, глядя на меня, - ты хотя бы приличия ради
объяснил ему, зачем тебе это нужно.
- Конечно, - ответил я. И повернулся к Адаму: - Мне надо выяснить это
для губернатора Старка.
- Политика, - сказал он, и рот его захлопнулся, как капкан.
- Да, политика, - сказала Анна, улыбнувшись довольно хмуро.
- Ну мне, слава богу, не приходится иметь с ней дело, - сказал Адам. -
По крайней мере теперь. - Но тон его был какой-то легкомысленный. Что меня
удивило. Потом он добавил: - А на кой черт Старку знать, разорялся ли
судья Ирвин? Больше двадцати лет прошло. И никакие законы не запрещают
человеку разоряться. На кой ему черт?
- Да, на кой ему черт? - сказала Анна и посмотрела на меня все с той же
хмурой улыбкой.
- А ты что тут делаешь? - смеясь, спросил Адам, схватив ее за руку. -
Ты тут стоишь и прохлаждаешься, а кто еду будет готовить? А ну, давай,
кислая рожица, живее! - Он подтолкнул ее к кушетке, где были свалены
пакеты.
Она наклонилась, чтобы собрать их, а он шлепнул ее по заду и сказала:
"Живее!" И расхохотался. Анна тоже расхохоталась от души, и все было
забыто, потому что Адам не часто оттаивал и смеялся, но, когда на него
находило, он становился человеком легким и жизнерадостным, и вы знали, что
вам будет весело.
Нам было весело. Пока Анна готовила, а я накрывал на стол и ставил
бутылки, Адам сорвал простыню с рояля (они держали его настроенным, рояль
и сейчас был неплох) и начал наяривать так, что дом заходил ходуном. Он
даже выпил до обеда три порции виски вместо одной. Потом мы поели, и он
опять стал играть - "В Пикардии розы цветут", "В три часа ночи" и тому
подобное, а мы с Анной танцевали; иногда он начинал играть что-нибудь
сентиментальное - тогда Анна напевала мне на ухо, и мы раскачивались тихо
и плавно, как топольки на ветру. Потом он вскочил из-за рояля и,
насвистывая "Прекрасную леди", выхватил сестру из моих рук и закружил в
медвежьем залихватском вальсе. Она перегнулась на его руке, откинув
голову, томно прикрыв глаза и придерживая оттопыренными пальчиками
развевающуюся юбку.
Адам танцевал хорошо, даже когда паясничал. Это было врожденное, потому
что он уже давно не практиковался. Да и раньше не взял всего, что ему
полагалось. Ни в чем, кроме работы. А стоило ему захотеть, они бы сами
ползли к нему и набивались. И только раз в пять лет, не чаще, на него
нападала бешеная, безудержная веселость, словно прорвавший дамбу поток,
который с корнем выворачивает кусты и деревья - а кустами и деревьями были
вы. Вы и все окружающие. Глаза его загорались, и он размахивал руками, не
в силах обуздать энергию, вырвавшуюся из его нутра. Вам приходила на ум
огромная турбина или динамомашина, раскрученная до миллиона оборотов в
минуту, содрогающаяся от собственной мощи, готовая сорваться с фундамента.
Размахивая своими сильными длинными гибкими руками, он преображался в
какую-то помесь Свенгали [музыкант, гипнотизер, персонаж из романа
Дж.Дюморье "Трильби"] с машиной для расщепления атомов. Вот-вот посыплются
синие искры. Тут уж они ни ползти не могли, ни набиваться. Тут они падали
кверху лапками. Только и это не помогало. Но Адам редко бывал таким. И
недолго. Он остывал и скоро опять замыкался.
В тот вечер он не бушевал. Он просто улыбался, хохотал, острил, колотил
по клавишам и кружил в залихватском вальсе сестру. В камине прыгал огонь,
на нас из массивной золотой рамы глядело благородное лицо, с моря дул
ветер, и в темноте позвякивали листья магнолий.
Конечно, в комнате, за музыкой и потрескиванием камина мы не могли
расслышать тихий шум листьев на ветру. Только позже, лежа наверху в
темноте, я услышал через окно это слабое сухое позвякивание и подумал: "Мы
были счастливы сегодня потому, что мы были счастливы, или потому, что были
счастливы когда-то, давным-давно? Не похоже ли наше нынешнее счастье на
свет луны, которая холодна и светит не своим светом, а чужим, пришедшим
издалека?" Я поворачивал эту мысль и так и эдак, пытаясь сделать из нее
маленькую складную метафору, но метафоры не получалось, ибо ты должен быть
и холодной, мертвой, бездомной луной и вместе с тем, в далеком прошлом,
солнцем - а как ты ухитришься быть и тем и другим? Это несовместимо.
Метафора была нескладной. "Черт с ней", - подумал я, прислушиваясь к шуму
листьев.
Потом подумал: "Ладно, теперь я по крайней мере знаю, что Ирвин был
разорен".
До этого я уже докопался, и назавтра мне предстояло оставить
Берденс-Лендинг и прошлое и вернуться к настоящему. Я и вернулся к
настоящему.
Где:
Крошка Дафи сидел в большом мягком кресле, растекаясь большими мягкими
ляжками по коже и большим мягким брюхом - по большим мягким ляжкам, изо
рта его небрежно, наискось торчал длинный мундштук с зажженной сигаретой
(мундштук был последним новшеством, позаимствованным у одного джентльмена
- наиболее выдающегося члена партии, служению которой посвятил себя Дафи),
его большое мягкое лицо растекалось по воротнику, а на пальце сидел
бриллиант величиной с грецкий орех - и вся эта неправдоподобная комбинация
была Крошкой Дафи, который, видимо, сверялся с карикатурами из "Харперс
уикли" 90-х годов на предмет того, как должен выглядеть, вести себя и
одеваться преуспевающий политик.
Где:
Крошка Дафи говорил:
- Господи, Хозяин хочет ухлопать шесть миллионов на больницу - шесть
миллионов! - И, откинувшись в кресле, окутанный голубым табачным дымом,
глядел на кессоны потолка и мечтательно шептал: - Шесть миллионов.
А Сэди Берк отвечала:
- Да, шесть миллионов, и вам из них ни цента не удастся захапать.
- Я мог бы устроить для него контракт в Четвертом округе, где до сих
пор хозяйничает Макмерфи. Он и Гумми Ларсон. Но если отдать подряд
Ларсону...
- Он продаст Макмерфи. Верно?
- Ну зачем же - я бы выразил это по-другому. Гумми урезонил бы
Макмерфи, скажем так.
- И вам бы кое-что от него перепало. Верно?
- Я не о себе говорю. Я говорю о Гумми. Гумми обработал бы его для
Хозяина.
- Хозяин справится с этим делом без помощников. Придет пора, он сам
обработает Макмерфи, раз и навсегда. Господи, Крошка, вы столько лет
знакомы с Хозяином и не смогли его изучить. Вы же знаете, ему удобнее
расправиться с человеком, а не покупать его. Правильно, Джек?
- Почем я знаю, - сказал я. Но я знал.
По крайней мере знал, что Хозяин намерен расправиться с человеком по
фамилии Ирвин. И раскопки доверены мне. И я возобновил раскопки.
Но на следующий день, прежде чем я приступил к работе, позвонила Анна
Стентон.
- Умник, - сказала она, - ты думал - ах, какой ты умник!
Я услышал далекий смех на том конце провода, потом в трубке зажужжало,
и я представил себе ее смеющееся лицо.
- Умник! Ты узнал у Адама, что судья Ирвин когда-то был разорен, но я
тоже кое-что узнала!
- Да? - сказал я.
- Да, умник! Я пошла в гости к старой тете Матильде, которая все знает,
что с кем было за последние сто лет. Я только завела разговор про судью, и
она тут же начала рассказывать. С ней заговорить о чем-то - все равно что
бросить монетку в музыкальный ящик. Да, судья Ирвин тогда разорился - или
почти разорился, - но ты все равно в дураках, Джеки, все равно, умник!
Вместе с твоим Хозяином! - И снова из черной трубки у меня в руке
послышался далекий смех.
- Да? - сказал я.
- Он женился тогда! - сказала она.
- Кто? - спросил я.
- О ком мы говорим, умник? Судья Ирвин, вот кто.
- Конечно, женился. Всем известно, что он был женат, но при чем тут...
- Он женился на деньгах. Это говорит тетя Матильда, а она все знает. Он
разорился и женился на деньгах. Заруби это себе на носу, умник!
- Спасибо, - сказал я, но на полуслове услышал щелчок - она повесила
трубку.
Я закурил, развалился в кресле и закинул ноги на стол. Конечно, всем
известно, что судья был женат. Более того, он был женат дважды. Первую
жену, на которой он женился, когда я был маленьким, сбросила лошадь, и она
провела остаток своих дней в кровати, глядя в потолок или, если
чувствовала себя получше, - в окно. Она умерла, когда я был ребенком, и я
ее почти не помнил. Но его вторую жену тоже почти забыли. Она была
нездешняя - я попытался вспомнить, как она выглядела. Я видел ее несколько
раз, что верно, то верно. Но мальчишка пятнадцати лет или около того редко
обращает внимание на взрослых женщин. Я вызвал в памяти облик женщины,
темной, худой, с большими черными глазами, в длинном белом платье, с белым
зонтиком. Возможно, это был совсем не ее облик. Возможно, совсем не эта
женщина вышла замуж за судью Ирвина и, приехав в Берденс-Лендинг,
принимала любопытных улыбающихся дам в длинном белом доме судьи и,
двигаясь по проходу в церкви св.Матфея перед началом службы, ощущала на
себе их взгляды во внезапной тишине и за спиной - взрывы свистящего
шепота, а потом заболела и так долго жила на втором этаже с
сиделкой-негритянкой, что люди забыли о самом ее существовании и вспомнили
с удивлением только на ее похоронах. А после похорон уже ничто не
напоминало о ней, ибо тело отправилось назад, туда, откуда она приехала, и
даже имени ее не осталось на кладбище у церкви св.Матфея, где у Ирвинов
было свое место под дубами, а печальные гирлянды мха висели на сучьях,
словно в преддверии празднества теней.
Судье не везло с женами, и люди его жалели. Обе долго болели и умерли у
него на руках. Ему очень сочувствовали.
Но оказывается, его вторая жена была богата. Это объясняло, почему
лицо, которое я вызвал в памяти, было не красивым, не таким, какое
подобало бы жене Ирвина, а желтоватым, худым, не молодым даже, с одним
только достоинством - большими черными глазами.
Итак, она была богата, а это опрокидывало мою догадку, что в 1913 или
1914 году судья очутился без денег и пошел по скользкой дорожке. И это
обрадовало Анну. Обрадовало потому, что Адам даже нечаянно не послужил
Хозяину осведомителем. Ну что же, что радует Анну, то радует и меня. Кроме
того, ей, наверное, радостно сознавать, что судья невиновен. Ну что же,
это и для меня радость. Единственное, чего я хочу, - это доказать его
невиновность. Рано или поздно я смогу прийти к Хозяину и заявить: "Пустой
номер, Хозяин. Он чист как стеклышко".
"Вот сукин сын", - скажет Хозяин. Но ему придется поверить мне на
слово. Потому что он знает мою дотошность. Я очень дотошный и очень
вышколенный историк. Лишь правду я ищу, не ведая ни жалости, ни гнева. А
там хоть трава не расти. Словом, 1913 год в программе больше не значился.
Это установила Анна Стентон.
Или?
Когда вы ищете завещание, спрятанное в старом особняке, вы
простукиваете пядь за пядью превосходные, красного дерева стенные панели,
надежную кладку подвалов и ждете глухого звука. Услышав его, вы нажимаете
потайную кнопку или суете фомку. Я постучал и обнаружил полость. Судья
Ирвин был разорен. Но нет, сказала Анна Стентон, там нет никакого тайника,
там просто проходит вытяжка. И все же я постучал снова. Просто чтобы
послушать глухой звук, пусть там всего-навсего вытяжка.
Я спросил себя: если человеку нужны деньги, где он их достает? Ответ
был прост: он занимает. А если занимает, то под какое-нибудь обеспечение.
А какое обеспечение мог предложить судья Ирвин? Скорее всего, свой дом в
Берденс-Лендинге или свою плантацию на реке.
Если нужны были большие деньги, он заложил бы плантацию. Поэтому я сел
в машину и отправился вверх по реке, в Мортонвил, центр округа Ла-Салль,
изрядный кусок которого приходится на старую плантацию Ирвинов, где хлопок
растет белый, как взбитые сливки, и счастливые негры поют круглый день,
как Ал Джолсон.
В Мортонвиле в управлении округа я получил дело на плантацию Ирвина.
Всю ее историю - от пожалования испанской короной в XVIII веке до
нынешнего дня. И в 1907 году была запись: "Закладная, Монтегю Ирвин,
Мортонвилскому коммерческому банку, 42000 долл., до 1 января 1910 года". В
конце января 1910 г. была выплачена часть долг