ам  место,  а  дед  Старк,  очень  чистый,  в
царапинках от бритвы, с приглаженными седыми волосами, будет сидеть как ни
в чем не бывало у стола с плюшевым альбомом, большой Библией и лампой, под
пустым  пронзительным  взглядом  лица  с  бакенбардами,  изображенного  на
пастельном портрете над камином.
   Шаркая старыми теннисными туфлями по некрашеному полу, вошла негритянка
с подносом, на котором стоял графин воды и три стакана. Один  взяла  Люси,
другой - Сэди Берк, а третий мы пустили по кругу.
   Потом фотограф украдкой взглянул на часы, откашлялся и сказал:
   - Губернатор...
   - Да? - сказал Вилли.
   - Я просто подумал... если вы и миссис Старк отдохнули и так далее... -
он  сидя  отвесил  Люси  поясной  поклон  -   поклон,   который   создавал
впечатление, что фотограф малость перебрал по такой жаре и вот-вот  уснет,
- если все вы...
   Хозяин встал.
   - Ладно,  -  сказал  он,  ухмыляясь.  -  Кажется,  я  вас  понял.  -  И
вопросительно посмотрел на жену.
   Люси Старк тоже встала.
   - Всем семейством, папа, - сказал он деду, и дед тоже встал.
   Хозяин вывел всех на крыльцо. Мы потянулись за ним вереницей.  Фотограф
залез во вторую машину, распаковал свой штатив и прочее добро и  установил
аппарат напротив ступенек. Хозяин стоял на крыльце, моргая и улыбаясь так,
словно он засыпал и знал, какой сон ему предстоит увидеть.
   - Сперва снимем вас, губернатор, -  сказал  фотограф,  и  мы  отошли  в
сторонку.
   Фотограф залез под черное  покрывало,  но  вдруг  высунулся,  осененный
новой идеей.
   - Собаку, - сказал он, - возьмите к  себе  собаку,  губернатор.  Вы  ее
гладите или еще чего-нибудь. Прямо тут  на  ступеньках.  Это  будет  конец
света. Вы ее гладите, а она к вам лапами на грудь, как будто рада, что  вы
приехали домой. Конец света.
   - Точно, - сказал Хозяин, - конец света.
   Он повернулся к старому белому псу, который ни разу  не  шевельнулся  с
тех пор, как мы подъехали к воротам, и валялся на крыльце, точно  вытертая
медвежья шкура.
   - Эй, Бак, - сказал Хозяин и щелкнул пальцами.
   Пес и ухом не повел.
   - Сюда, Бак, - позвал Хозяин.
   Том Старк ободряюще пнул пса носком ботинка, но с таким же  успехом  он
мог пинать диванный валик.
   - Бак стареет, - сказал дед Старк. - Отяжелел маленько. - Старик  сошел
с крыльца и наклонился над собакой так,  что  казалось,  вот-вот  услышишь
скрип заржавленных амбарных петель. - Бак, ну, Бак, - улещал  он  пса  без
всякой надежды в голосе. Отчаявшись, он поднял взгляд на Хозяина.  -  Если
бы он был голодный, - сказал старик и покачал головой. - Если  бы  он  был
голодный, мы бы его подманили. Но он  сейчас  не  голодный.  Зубы  у  него
испортились.
   Хозяин поглядел на меня, и я понял, за что мне платят.
   - Джек, - сказал он, - подтащи сюда эту лохматую скотину  и  придай  ей
радостный вид.
   Мне полагалось делать самые разные вещи, и  в  том  числе  поднимать  в
жаркий день пятнадцатилетних четырехпудовых псов и сообщать  их  преданным
лицам  выражение  невыразимого  блаженства,  когда  они  смотрят  в  глаза
Хозяину. Я взял его за передние лапы, как тачку, и поднатужился. Ничего не
вышло. Я приподнял его передний конец, но как раз в эту секунду  я  сделал
вдох, а он - выдох. И с меня было довольно. Меня шибануло, как  из  гнезда
канюка. Я был парализован. Бак шлепнулся о доски крыльца и остался лежать,
как и полагалось вытертой шкуре белого медведя.
   Тогда Том Старк с одним  репортером  взялись  за  хвостовую  часть,  я,
задержав дыхание, за переднюю, и втроем мы перетащили его на два метра,  к
Хозяину. Хозяин приосанился, мы приподняли переднюю часть, и Хозяин нюхнул
Бака.
   Этого было достаточно.
   - Господи спаси, - взмолился он, когда совладал со спазмой,  -  чем  ты
кормишь свою собаку, папа?
   - Он совсем не кушает, - сказал дед Старк.
   - Фиалок он не кушает, - сказал Хозяин и плюнул на землю.
   - Почему он падает, - заметил фотограф, - это  потому,  что  отказывают
задние ноги. Если мы сможем поставить его  на  попа,  все  остальное  надо
делать быстро.
   - Мы? - сказал Хозяин. - Мы! Это кто же такие - мы? Ты поди поцелуйся с
ним. Ему дыхнуть разок - и молоко свернется,  сосна  осыплется.  Мы,  черт
подери!
   Хозяин набрал побольше воздуха, и мы  снова  поднатужились,  Ничего  не
вышло. В Баке не было никакой твердости. Мы пробовали раз шесть или  семь,
и все впустую. В конце концов Хозяину пришлось сесть на  ступеньки,  а  мы
положили голову верного Бака ему на колени. Хозяин опустил руку на  голову
и стал смотреть на птичку. Фотограф щелкнул и  сказал:  "Это  будет  конец
света", и Хозяин откликнулся; "Угу, конец света".
   Он сидел на крыльце, держа руку на голове Бака.
   - Собака, - сказал он, - лучший друг человека. Лучше друга, чем  старый
Бак, у меня не было. - Он почесал у Бака за  ухом.  -  Да,  добрый  старый
Бак... он был моим лучшим другом. Но черт возьми, - сказал он  и  поднялся
так неожиданно, что голова пса стукнулась об пол,  -  пахнет  от  него  не
лучше, чем от всех прочих.
   - Это для печати, Хозяин? - спросил один из репортеров.
   - Конечно, - ответил Хозяин, - воняет от него, как от всех прочих.
   Затем мы сволокли Бака  с  крыльца,  а  фотограф  занялся  работой.  Он
запечатлел Хозяина с семьей во всех  возможных  сочетаниях.  Закончив,  он
сложил треногу и сказал:
   - Знаете, губернатор, мы хотели снять вас наверху. В  комнате,  где  вы
жили мальчиком. Это будет конец света.
   - Угу, - отозвался Хозяин, - конец света.
   Идея принадлежала мне. Конец света - ни дать ни взять. Хозяин  в  своей
каморке со старым школьным учебником в руках. Славный пример малышам. И мы
двинулись наверх.
   Комната была маленькая, с голым дощатым полом и шпунтовыми стенами,  на
которых шелушились последние следы желтой краски. В комнате стояла большая
деревянная кровать с белым  покрывалом  и  слегка  покосившимися  высокими
спинками.  И  еще  стоял  стол  -  сосновый  стол,  пара  стульев,  ржавая
печка-времянка, а  у  стены  за  печкой  две  самодельные  полки,  забитые
книгами. На одной были хрестоматии, учебники географии, алгебры и  прочее,
а на другой - пухлые старые книги по юриспруденции.
   Хозяин встал посреди комнаты  и  медленно  огляделся,  мы  толпились  в
дверях.
   - Да-а, - сказал он, - поставить бы под кровать старый ночной горшок, и
было бы совсем как дома.
   Я заглянул под кровать - посуды там не было. Только ее и недоставало  в
комнате.  И  еще  круглолицего  конопатого   парнишки   с   русым   чубом,
склонившегося над столом при свете керосиновой  лампы  -  только  в  лампе
горел, наверно, не керосин, а угольное масло, - да изгрызенного  карандаша
в его руке, подернутых синью углей в железной печурке и ветра  из  далекой
Дакоты, который колотился в северную стену, -  ветра,  прилетевшего  из-за
равнин, покрытых твердым, вылизанным снегом, жемчужно-тусклым и  мерцающим
в темноте, из-за высохших речек, из-за холмов, где некогда стояли сосны  и
стонали на ветру, а теперь не стоит ничего на пути  у  ветра.  Ветер  тряс
раму в северном окне, огонек в  лампе  дрожал  и  гнулся,  но  мальчик  не
поднимал головы. Он грыз карандаш и склонялся над столом все ниже и  ниже.
Потом он задувал лампу, раздевался и залезал в  постель  в  нижнем  белье.
Простыни были холодные и жесткие. Он  лежал  в  темноте  и  трясся.  Ветер
налетал из-за тысячи миль, колотился в дом, дребезжал в стеклах, и  что-то
большое свивалось, скручивалось у мальчика внутри, перехватывало  дыхание,
и кровь начинала стучать в голове так гулко, будто  голова  была  пещерой,
большой, как темнота за окном. Он не знал названия тому, что росло у  него
внутри. А может быть, этому и нет названия.
   Вот чего недоставало  в  комнате  -  ночного  горшка  и  мальчика.  Все
остальное было на месте.
   - Да, - говорил Хозяин, - куда-то он задевался. Ну да невелика  потеря.
Может, и правда, что от сидения над  проточной  водой  заводится  слизь  в
кишках, как говорят старики; но, ей-богу же, учить кодексы  было  бы  куда
удобнее. И не пришлось бы терять столько времени.
   Хозяин любил посидеть. Сколько раз мы вершили с ним судьбы штата  через
дверь ванной комнаты - Хозяин сидел внутри, а я -  снаружи,  на  стуле,  с
черной книжечкой на колене, и телефон в комнате звонил как оглашенный.
   Теперь в комнате распоряжался фотограф.  Он  усадил  Хозяина  за  стол.
Хозяин углубился в затрепанную хрестоматию, вспыхнул блиц, и  первое  фото
было готово. За ним последовал пяток других; Хозяин с учебником  права  на
коленях, Хозяин на стуле у печки и бог знает где еще.
   Я предоставил им увековечивать себя для потомства и спустился вниз.
   На нижней ступеньке я услышал голоса из гостиной и догадался,  что  это
Люси, Сэди Берк и Том с дедом. Тогда я вышел  на  заднее  крыльцо.  Слышно
было, как в кухне хлопочет негритянка и мурлычет что-то  про  себя  и  про
Иисуса. Я пересек задний двор, на котором трава  не  росла.  Когда  польют
осенние дожди, здесь будет только грязь с бестолковыми  куриными  следами.
Но сейчас тут было пыльно. У ворот, которые вели на участок, росло мыльное
дерево, и упавшие ягоды хрустели у меня под ногами, как жуки.
   Я миновал рядок островерхих курятников,  поставленных  для  сухости  на
кипарисовые чурбаки и обшитых дранкой. Я пошел дальше, к  сараю  и  хлеву,
где у большого железного котла для варки патоки, понурясь от вечного стыда
за свой род, стояла пара крепких, но  траченных  молью  мулов.  Котел  был
превращен в поилку. Над ним торчала труба с краном. Одно  из  нововведений
Хозяина, которых не видно с дороги.
   Я миновал хлев,  сложенный  из  бревен,  но  крытый  новым  железом,  и
прислонился к изгороди, за которой поднимался бугор.  Позади  сарая  земля
была размыта, угадывался будущий овраг; там и сям в промоинах был  навален
хворост, чтобы помешать воде. Как будто и впрямь мог  помешать.  Метрах  в
ста, под самым бугром, стоял низкорослый дубняк. Там, наверно, было топко,
потому что трава  под  деревьями  росла  густо-зеленая,  сочная.  На  фоне
плешивого косогора зелень эта выглядела неестественно  яркой.  Две  свиньи
лежали там, как пара серых волдырей на теле земли.
   Солнце склонялось к горизонту. Облокотясь на  изгородь,  я  смотрел  на
запад, откуда протягивался в  небо  косой  свет,  и  вдыхал  сухой  чистый
аммиачный запах, какой всегда висит над стойлами на исходе летнего дня.  Я
решил, что меня отыщут, когда понадоблюсь. Когда это случится,  я  понятия
не имел. Хозяин с семьей, подумал я, заночуют у папы. Репортеры,  фотограф
и Сэди Берк вернутся в город. М-ра Дафи, наверное, отправят в гостиницу, в
Мейзон-Сити. А может быть, нас обоих оставят здесь. Но если  они  вздумают
положить нас в одну постель, я пешком уйду  в  Мейзон-Сити.  Остается  еще
Рафинад. Но мне надоело об этом думать. Плевать мне, как они устроятся.
   Я облокотился на изгородь, отчего материя на  задней  части  моих  брюк
натянулась и прижала бутылку к бедру.  С  минуту  я  размышлял  над  этим,
любуясь одновременно красками  заката  и  вдыхая  чистый  сухой  аммиачный
воздух, потом вытащил бутылку. Я глотнул, сунул ее обратно,  снова  оперся
на изгородь и стал ждать, когда краски заката вспыхнут у  меня  в  животе.
Что они и сделали.
   Сзади кто-то отворил и захлопнул калитку, но я не оглянулся. А раз я не
оглянулся, значит, никто и не открывал скрипучей калитки, и это - чудесный
принцип, если вы им овладели. Лично я постиг этот принцип еще в  колледже,
вычитал в одной книжке и держался за него изо всех сил.  Своим  успехом  в
жизни я обязан этому принципу. Он сделал меня тем, что я есть. Чего вы  не
знаете, то вам не вредит, ибо не существует. В моей книжке это  называлось
Идеализмом,  и,  овладев  этим  принципом,  я  стал  Идеалистом.   Я   был
твердокаменным Идеалистом в те дни. Если вы Идеалист, то неважно,  что  вы
делаете и что творится вокруг вас, ибо все это нереально.
   Шаги,  заглушенные  пылью,  все  приближались  и  приближались.   Потом
проволока на ограде скрипнула и подалась, потому что кто-то прислонился  к
ней и тоже стал любоваться закатом.  Минуты  две  м-р  Х  и  я  любовались
закатом в полной тишине. Если бы не его дыхание, я  бы  не  знал,  что  он
рядом.
   Потом послышалось какое-то  движение,  и  проволока  ослабла  -  м-р  Х
перестал на нее опираться. Потом чья-то  рука  похлопала  меня  по  левому
бедру и чей-то голос сказал:
   - Дай мне глотнуть. - Это был голос Хозяина.
   - Возьми, - ответил я, - ты знаешь, где она живет.
   Он задрал полу моего пиджака  и  вытащил  бутылку.  До  меня  донеслось
опустошительное  бульканье.  Потом  проволока  снова  натянулась  под  его
тяжестью.
   - Я так и думал, что ты придешь сюда, - сказал он.
   - А тебе захотелось выпить, - добавил я без горечи.
   - Да, - согласился он, - а  папа  не  одобряет  спиртного.  Никогда  не
одобрял.
   Я посмотрел на него.  Он  держал  закупоренную  бутылку  в  ладонях  и,
положив руки на проволоку, наваливался на нее всей своей тяжестью; это  не
сулило ограде ничего хорошего.
   - А раньше не одобряла Люси, - сказал я.
   - Все меняется, - ответил Хозяин. Он открыл бутылку, снова приложился к
ней и снова закупорил. - Кроме Люси. Не знаю, изменилась она или  нет.  Не
знаю,  одобряет  теперь  спиртное   или   не   одобряет.   Сама   она   не
притрагивается. Может, она поняла, что мужчине это успокаивает нервы.
   Я засмеялся:
   - Откуда у тебя нервы?
   - Я просто комок нервов, - сказал он и ухмыльнулся.
   Мы стояли, облокотись на проволоку. Свет заката  стелился  по  земле  и
ударял в кроны дубов под бугром.  Хозяин  вытянул  шею,  собрал  на  губах
крупный шарик слюны и уронил его между рук в свиное корыто, стоявшее по ту
сторону изгороди. Корыто было сухое, в  нем  и  рядом  на  земле  валялось
несколько зернышек кукурузы, почему-то красных, и немного очистков.
   - Да и тут мало что меняется, - сказал Хозяин.
   Отвечать было нечего, и я не ответил.
   - Будь я неладен, если не  перетаскал  в  эту  кормушку  полсотни  тонн
помоев, - сказал он и снова плюнул в  корыто.  -  И  не  выкормил  полтыщи
свиней. Будь я неладен, - сказал он, - если и теперь не занимаюсь  тем  же
самым. Помои таскаю.
   - Что поделаешь, - сказал я, - ежели они едят одни помои. Верно?
   На это он не ответил.
   Позади опять скрипнула калитка, и я оглянулся. Теперь у  меня  не  было
причин не оглядываться. К нам шла Сэди  Берк.  Вернее,  бежала;  ее  белые
туфли взбивали пыль, льняная полосатая юбка  грозила  лопнуть  при  каждом
шаге, и вид у нее был самый озабоченный. Хозяин  повернулся,  в  последний
раз посмотрел на бутылку и отдал мне.
   - Что там? - спросил он ее шагов за пять.
   Она подошла, но ответила не сразу.  Она  запыхалась  после  бега.  Свет
заката падал на ее вспотевшее  рябоватое  лицо,  бил  в  глубокие,  черные
горящие глаза, путался в черной копне коротких наэлектризованных волос.
   - Что там? - повторил Хозяин.
   - Судья Ирвин... - выговорила она, тяжело переводя дух.
   - Да? - сказал Хозяин. Он все еще подпирал спиной изгородь, но  смотрел
на  Сэди  так,  будто  она  вот-вот  выхватит  пистолет  и   придется   ее
обезоруживать.
   - Мэтлок звонил... по междугородному... сказал... в вечерней газете...
   - Короче, - посоветовал Вилли. - Короче.
   - К свиньям! - сказала Сэди. - Потерпишь. Подождешь, пока  я  отдышусь.
Вот когда я отдышусь, а ты...
   - Так ты никогда не отдышишься, - сказал Хозяин, и голос его был  мягче
кошачьей спины под рукою.
   - А тебе  какое  дело  до  моего  дыханья?  Ты  его  не  купил  еще,  -
огрызнулась Сэди. - Бежишь сломя голову, хочешь сказать ему, а он  заладил
как попугай - короче, короче. Да я отдышаться еще не успела. И я тебе  вот
что скажу: пока я не отдышусь и не приду в себя, ничего ты...
   -  По-моему,  ты  уже  отдышалась,  -   заметил   Хозяин,   с   улыбкой
облокотившись на изгородь.
   - По-твоему, это очень смешно, - сказала Сэди, - безумно смешно.
   Хозяин не ответил. Он опирался на изгородь так, словно впереди  у  него
был целый день, и продолжал ухмыляться. Я давно заметил, что  эта  ухмылка
никогда  не  действовала  на  Сэди  успокаивающе.  А  по  симптомам  судя,
успокаивающее ей сейчас бы не помешало.
   Поэтому я  тактично  отвел  взгляд  и  вновь  погрузился  в  созерцание
умирающего  дня  и  элегического  ландшафта,  расстилавшегося  за  скотным
двором. Это не значит, что их смущало  мое  присутствие.  Державы,  троны,
империи могли рушиться вокруг, но, если на Сэди  находило,  она  не  знала
удержу, да  и  Вилли  не  отличался  кротостью.  Порой  все  начиналось  с
пустяков, но Хозяин принимал ленивую позу, ухмылялся и подзуживал Сэди  до
тех пор, пока ее черные горящие глаза чуть не выскакивали из орбит и  клок
черных волос, выбившихся из копны, не падал на лицо так, что ей все  время
приходилось откидывать его тыльной стороной руки.  Распалившись,  Сэди  не
лезла за словом  в  карман;  Хозяин  же  бывал  немногословен.  Он  только
ухмылялся. Он располагался поудобнее и заводил, заводил ее, наблюдал,  как
она злится, и получал от этого полное удовольствие. Даже схлопотав  как-то
раз оплеуху, и притом увесистую, он продолжал смотреть на нее так,  словно
она  гавайская  девушка  и  танцует  для  него  хулу.  Он  получал  полное
удовольствие, пока Сэди не наступала  ему  на  любимую  мозоль.  Она  одна
знала, как это сделать. Или имела смелость. Тут-то и начиналось  настоящее
представление. Помешать им никто не мог. А я и подавно,  поэтому  не  было
нужды проявлять деликатность и отводить взор.  Я  уже  давно  стал  чем-то
вроде мебели, но остатки хороших манер, привитых  бабкой,  еще  обременяли
меня и время от времени одерживали верх над любопытством. Конечно,  я  был
мебелью - о двух ножках и с оплатой в рассрочку, - и все же я отвернулся.
   - Безумно смешно, - продолжала Сэди, - но посмотрим, как ты засмеешься,
когда дослушаешь до конца. - Она помолчала.  -  Судья  Ирвин  выступил  за
Келахана.
   Секунды на три установилась полная тишина, только  голубь  в  роще  под
бугром, где лежали свиньи, сделал неудачную попытку разбить сердце себе  и
мне; три секунды тянулись как неделя. Затем я услышал голос Хозяина:
   - Сволочь.
   - Это напечатано в вечерней газете, - бесстрастно проговорила  Сэди.  -
Из города звонил Мэтлок. Чтобы поставить вас в известность.
   - Бесстыжая сволочь, - сказал Хозяин.
   Проволока подо мной ослабла, и я обернулся. Похоже  было,  что  конклав
близится к концу. Так оно и оказалось.
   - Пошли, - сказал Хозяин и направился к дому. Сэди  заспешила  рядом  с
ним, подхватив юбку, я двинулся следом.
   Подойдя к калитке, где росло  мыльное  дерево  и  под  ногами  лопались
ягоды, Хозяин сказал Сэди:
   - Выгони их.
   - Крошка  рассчитывал  здесь  поужинать,  -  сказала  Сэди,  -  Рафинад
собирается отвезти его к восьмичасовому поезду. Вы его сами пригласили.
   - Я передумал, - сказал Хозяин. - Всех выгони.
   - С великим удовольствием, - ответила Сэди, и, как мне  показалось,  от
чистого сердца.
   Она их выгнала быстро. Выдавливая в окна начинку,  приседая  на  задние
рессоры, автомобиль покатился по  гравию,  и  на  землю  низошла  вечерняя
тишина. Я отправился за дом,  где  между  столбом  и  дубом  висел  гамак,
сделанный, как принято в этой части света, из проволоки и клепок.  Я  снял
пиджак, повесил на столб, сунул в его боковой карман бутылку, чтобы она не
сломала мне бедро, когда я лягу, и забрался в гамак.
   На той стороне двора, где росли  мирты,  по  пыльной  траве  расхаживал
Хозяин. Ну что ж, кому детей родить, тому их и кормить. А я лежал  себе  в
гамаке. Я лежал, смотрел на сухую серо-зеленую изнанку  дубовой  листвы  и
кое-где замечал на ней ржавые пятна. Этим листьям недолго осталось висеть,
они слетят не от ветра,  просто  волокна  ослабнут,  может  быть,  даже  в
разгаре дня, когда воздух ноет от тишины, как ноет дырка в  де