вать. Слова "Анна  Стентон"  были  всего
лишь названием мудреного механизма, который ничего не должен  значить  для
Джека Бердена, другого мудреного механизма.  Когда  я  впервые  обрел  эту
точку зрения на вещи - открыл  ее  сам,  а  не  почерпнул  из  книг,  -  я
почувствовал, что открыл тайный источник всякой силы и  всякой  стойкости.
Что видение разрешает все вопросы.
   Поначалу, как я уже сказал, оно было целительным и бодрящим. Потому что
после такого видения ничто не мешает вам вернуться восвояси и взглянуть  в
лицо факту, от которого вы убежали (даже если  этот  факт  означает,  что,
докопавшись до правды прошлого, ты своими руками отдал Анну Стентон  Вилли
Старку), ибо всякое место, куда ты теперь убежишь, ничем не отличается  от
места, откуда ты убежал, и ты  можешь  вернуться  назад,  туда,  где  твое
настоящее место, - ведь ты ни в чем  не  виноват  и  никто  ни  в  чем  не
виноват, раз мир устроен так, а не иначе. И вернуться ты можешь  с  легкой
душой, потому что ты открыл две очень важные истины. Во-первых, что нельзя
потерять то, чего никогда не имел. Во-вторых, что нельзя быть  виновным  в
преступлении, которого не совершал. Так на Западе ты обретаешь  невинность
и можешь начать жизнь сначала.
   Если веришь видению, которое там увидел.



8

   Итак, полежав на кровати в Лонг-Биче, Калифорния, и увидев то, что  мне
довелось увидеть,  я  поднялся  обновленным  и  поехал  назад,  в  сторону
утреннего солнца. Оно  стелило  мне  под  колеса  тени  белых,  розовых  и
нежно-голубых штукатуренных домиков  (в  стиле  ранних  испанских  миссий,
мавританском и унылом американском); тени заправочных станций, похожих  то
на пряничный дом из сказки, то на дом  Анны  Хетеуэй,  то  на  эскимосский
иглу; тени дворцов, блистающих на холмах в кружеве  надменных  эвкалиптов;
тени приземистых гор, похожих на львов; тень товарного вагона, забытого на
пустой ветке, тень встречного  на  белой  дороге,  сверкающей  вдали,  как
кварц. Под колеса мне ложилась прекрасная фиолетовая тень всего мира, но я
не останавливался, потому что, если вы действительно побывали в Лонг-Биче,
Калифорния, и видели вещий сон на кровати в гостинице, ничто не мешает вам
с новой уверенностью в себе вернуться к  тому,  от  чего  вы  бежали,  ибо
теперь у вас есть знание, а знание - сила.
   Вы можете дать полный газ, чтобы шестидесятисильное  чудо  взвыло,  как
овчарка на привязи.
   Я миновал человека, который шел мне  навстречу,  и  лицо  его  унеслось
назад, словно  листок  бумаги,  подхваченный  ураганом,  словно  юношеские
надежды. И я громко рассмеялся.
   Я видел людей, выходящих  на  рыночные  площади  маленьких  городков  в
пустыне. Я  видел,  как  официантка  безнадежно  замахивается  на  муху  в
ресторане, где вентилятор баламутит воздух,  разреженный  и  горячий,  как
дыхание домны. Я видел коммивояжера, который стоял  передо  мной  у  стола
портье и говорил: "И это называется гостиница, я заказал по телефону номер
с ванной, а мне его не оставили. Удивительно еще, что  в  таком  городишке
есть ванны". Я видел овчара, стоявшего в одиночестве на  вершине  столовой
горы. Я видел индианку с глазами цвета патоки,  которые  глядели  на  меня
поверх груды гончарных изделий, расписанных племенными символами  жизни  и
плодородия и предназначенных для лавки, где  все  продается  за  пять  или
десять центов. Глядя  на  этих  людей,  я  ощущал  огромную  силу  в  моем
сокровенном знании.
   Я вспомнил, как однажды, давным-давно, когда Вилли Старк был  пешкой  и
растяпой, во времена, когда он  был  дядей  Вилли  из  деревни  и  впервые
баллотировался в губернаторы, я отправился в  обглоданную  вшами  западную
часть  штата,  чтобы  написать  отчет  о  митинге  в  Антоне.  Я  ехал  на
пригородном поезде, который часами зевал и пыхтел среди хлопковых полей, а
потом - полынной равнины. На одной станции я выглянул в окно и  подумал  о
том, что заборы и проволочные изгороди вокруг тесовых  домишек  не  смогут
сдержать пустоту полынной, бугристой страны, которая  словно  подползла  к
домам, готовясь проглотить их. Я думал о том, что дома выглядят ненужными,
хлипкими, случайно сюда заброшенными, что люди вот-вот их покинут, оставив
на веревках белье, - они не успеют сорвать белье с веревок, когда  до  них
наконец дойдет, что надо бежать, и бежать  поскорее.  У  меня  была  такая
мысль, но, когда поезд тронулся, в задней двери одного из домов  появилась
женщина и выплеснула из сковородки воду. Она выплеснула воду, взглянула на
поезд и решительно вошла в дом. Она не собиралась бежать. Она вернулась  в
дом, с которым  была  связана  какая-то  ее  тайна,  какое-то  сокровенное
знание. И когда поезд отошел, мне почудилось, что это  я  бегу,  и  должен
бежать поскорее, ибо скоро стемнеет. Я подумал, что эта  женщина  обладает
каким-то тайным знанием, и позавидовал ей. Я часто завидовал  людям.  Тем,
кого я видел мельком, и тем, кого знал  давно;  человеку,  прокладывавшему
весной первую черную борозду в поле, и Адаму Стентону. Я завидовал  людям,
которые, казалось мне, обладают сокровенным знанием.
   Но теперь, мчась на восток, по пустыне, в тени  хребтов,  мимо  плоских
холмов, по нагорьям, и глядя на людей этой величественной голой страны,  я
думал, что  мне  больше  некому  завидовать,  ибо  теперь  я  сам  обладаю
сокровенным знанием, а зная, ты готов ко всему, ибо знание - сила.
   В поселке Дон Джон, Нью-Мексико, я разговорился  с  человеком,  который
сидел у стены заправочной станции, заняв единственный пятачок тени на  сто
миль  вокруг.  Это  был  старик  лет  семидесяти  пяти,  с  лицом,  словно
растрескавшимся от засухи, со светло-голубыми глазами и в фетровой  шляпе,
давно уже не черной. Единственной приметной его чертой было то, что, когда
вы смотрели на потрескавшуюся кожу его лица, сухую и безжизненную,  как  у
мумии, вы вдруг замечали тик, поддергивавший его  левую  щеку  к  голубому
глазу. Вы думали,  что  он  собирается  подмигнуть,  но  он  не  собирался
подмигивать. Тик был самостоятельным  явлением,  не  связанным  ни  с  его
лицом, ни с его  внутренним  миром,  ни  с  чем  во  всей  ткани  явлений,
составляющей мир, в котором мы заблудились. Только он и был  замечательным
в этом лице - тик, живший своей маленькой самостоятельной  жизнью.  Старик
сидел на узле, из которого торчала ручка луженой  кастрюли;  я  присел  на
корточки рядом с ним и стал его слушать. Но слова были не живые. Живым был
только тик, которого этот человек уже не замечал.
   После того как мне заправили машину, я продолжал наблюдать этот тик, то
и дело отрывая взгляд от шоссе, - мы сидели рядом и мчались на восток.  Он
тоже ехал на восток, возвращался. Он покинул его в те дни,  когда  пыльные
бури бушевали над половиной страны и люди бежали на Запад, словно очумелые
лемминги. Только людям не хватало высокого исступления леммингов.  Они  не
бросались обезумевшими ордами в голубые просторы Тихого океана. А ведь это
было бы логично: броситься в воду папе и маме, бабушке и дедушке и малютке
Розочке с мокрой  болячкой  на  подбородке  и  плыть  всей  гоп-компанией,
взбивая пену. Но нет, они были не похожи на леммингов, а  потому  осели  и
стали медленно умирать с  голоду  в  Калифорнии.  А  старик  не  стал.  Он
возвращался в северный Арканзас, чтобы голодать в родных краях.
   - Что в Калифорнии, - сказал он, - что в  другом  месте  -  все  едино.
Только там еще похлеще будет.
   - Да, - ответил я, - это точно.
   - Был там? - спросил он.
   Я сказал ему, что был там.
   - Обратно домой едешь? - спросил он.
   Я сказал ему, что еду домой.
   Мы пересекли Техас, и в Шривпорте, Луизиана, он вылез, чтобы добираться
до северного Арканзаса. Я не спросил его, нашел ли он правду в Калифорнии.
Лицо его, во всяком случае, нашло и носило печать последней  мудрости  под
левым глазом. Лицо знало,  что  тик  -  это  живое.  Что  он  -  все.  Но,
расставшись с этим в  остальных  отношениях  непримечательным  стариком  и
размышляя над его отличием, я сообразил: если тик - это все, то что  же  в
человеке может осознать, что тик - это все? Разве лапка мертвой лягушки  в
лаборатории сознает, что судорога - это все, когда  ты  пропускаешь  через
нее электрический ток? Разве лицо старика знало о тике и о том, что тик  -
это все? И если я - сплошной тик, то откуда тик, которым я являюсь, знает,
что тик - это все? А-а, решил я,  это  загадка.  Это  сокровенное  знание.
Затем ты и едешь в Калифорнию, чтобы  это  открылось  тебе  в  мистическом
видении. Тик может знать, что тик - это все. И когда это открывается  тебе
в мистическом видении, ты очищаешься и становишься свободным. Ты в ладу  с
Великим Тиком.
   Так я двигался все дальше на восток  и  через  некоторое  время  прибыл
домой.
   Я приехал поздно  ночью  и  лег  спать.  Наутро,  отдохнувший  и  чисто
выбритый, я явился на службу и зашел поздороваться с Хозяином.  Мне  очень
хотелось его увидеть и внимательно приглядеться к нему  -  нет  ли  в  нем
чего-то  такого,  чего  я  прежде  не  замечал.   Требовалась   величайшая
внимательность, потому что теперь он стал человеком, у которого есть  все,
- у меня же ничего не было. Вернее, поправил я  себя,  у  него  есть  все,
кроме одной вещи, которая есть у меня, очень важной  вещи,  секрета.  Так,
поправив себя, в жалостливом расположении духа, как  священник,  взирающий
на  труды  и  муки  мирские,  я  вошел  в  приемную  губернатора,  миновал
секретаршу, постучался и открыл  дверь.  Он  был  на  месте  и  совсем  не
изменился.
   - Привет, Джек, - сказал он, откинул со лба волосы, снял со стола  ноги
и подошел ко мне, протягивая руку, - где ты пропадал?
   - На Западе, - ответил я с нарочитой небрежностью и пожал его  руку.  -
Просто съездил на Запад. Засиделся я тут, решил отдохнуть немного.
   - Хорошо прокатился?
   - Чудесно прокатился, - ответил я.
   - Прекрасно, - сказал он.
   - А ты тут как? - спросил я.
   - Прекрасно, - сказал он, - все прекрасно.
   Итак, я вернулся домой, в края, где все было прекрасно. Все было так же
прекрасно, как и до моего отъезда, с той только  разницей,  что  теперь  я
знал секрет. И это знание отрезало меня от всех. Зная секрет, вам  так  же
трудно общаться с тем, кто его не знает, как с  непоседливым,  напичканным
витаминами мальцом, который поглощен своими кубиками и жестяным барабаном.
И вам некого отвести в сторонку, чтобы поделиться своим секретом. Если  вы
попробуете это сделать, то человек, которому вы захотите  открыть  истину,
подумает, что вы жалеете себя и ждете сочувствия, тогда как на самом  деле
вы ждете  не  сочувствия,  а  поздравлений.  Поэтому  я  занимался  своими
насущными делами, ел хлеб насущный, видел давно знакомые лица  и  улыбался
милостиво, как священник.
   Был июнь, и было жарко. Каждый вечер, кроме тех вечеров, когда я  сидел
в кино с кондиционированным воздухом, я приходил  после  обеда  к  себе  в
комнату,  раздевался  догола,  ложился  в  постель,  слушал,   как   зудит
вентилятор, прогрызая мне мозги, и  читал  книжку  до  тех  пор,  пока  не
затихал городской шум и не распадался  на  далекие  гудки  такси,  лязг  и
скрежет редких ночных трамваев. Тогда я протягивал  руку,  гасил  свет  и,
повернувшись на бок, засыпал под назойливое жужжание вентилятора.
   В июне я несколько раз видел Адама. Он еще глубже  ушел  в  работу  над
проектом медицинского центра, еще угрюмее и  безжалостнее  подгонял  себя.
Конечно, с концом учебного года дел в университете у него поубавилось,  но
это с лихвой восполняла растущая частная  практика  и  работа  в  клинике.
Когда я приходил к нему, он говорил, что рад меня видеть,  и,  наверно,  в
самом деле был рад, но разговаривал он неохотно, и, пока я сидел  у  него,
он все глубже и глубже уходил в себя, и в конце концов  у  меня  возникало
такое чувство, будто я пытаюсь заговорить с человеком, сидящим в  глубоком
колодце, и мне надо орать, чтобы меня услышали. Только раз он  оживился  -
когда мимоходом сказал, что завтра утром у него операция, а я спросил, чем
болен пациент.
   Он сказал, что это случай кататонической шизофрении.
   - Значит, псих? - спросил я.
   Адам улыбнулся и снисходительно заметил, что я недалек от истины.
   - Я не знал, что ты режешь психов, - сказал я. -  Я  думал,  ты  просто
ублажаешь их, прописываешь холодные ванны, заставляешь плести  корзинки  и
выпытываешь, какие они видят сны.
   - Нет, - сказал он, - их можно оперировать.  -  И,  как  бы  извиняясь,
добавил: - Фронтальная лоботомия.
   - А что это?
   - Удаляются кусочки лобных долей в обоих полушариях, - ответил он.
   Я спросил, останется ли пациент жив. Он сказал, что ручаться нельзя, но
если останется, то станет другим.
   Я спросил, что значит - другим.
   - Другой личностью, - ответил он.
   - Вроде как после обращения в христианскую веру?
   - Это не создает новой личности, - ответил он. - После  обращения  твоя
личность остается прежней.  Просто  она  функционирует  на  основе  другой
системы ценностей.
   - А личность этого человека станет другой?
   - Да, - сказал Адам. - Сейчас он просто сидит на  стуле  или  лежит  на
спине и смотрит в пустоту. Его лоб изборожден морщинами. Изредка он издает
тихий  стон  или  восклицание.  Иногда  этим  случаям   сопутствует   бред
преследования. Пациент находится в ступоре и испытывает грызущую тоску. Но
после  операции  решительно  все  меняется.   Напряженность   уходит,   он
становится веселым и дружелюбным. Его лоб разглаживается. Он будет  хорошо
спать, хорошо есть, с удовольствием стоять у  изгороди  и  делать  соседям
комплименты по поводу  их  настурций  или  капусты.  Он  будет  совершенно
счастлив.
   - Если ты можешь  гарантировать  такие  результаты,  займись  торговлей
земельными участками. Как только об этом пройдет слух.
   - Никогда ничего нельзя гарантировать, - сказал Адам.
   - А что будет, если все получится не по учебникам?
   - Ну, - сказал он, - бывали такие случаи - не у  меня,  слава  богу,  -
когда   субъект   становится   не   жизнерадостным   и   общительным,   но
жизнерадостным и совершенно аморальным.
   - Заваливает нянек на пол среди бела дня?
   - Приблизительно, - сказал Адам. -  Если  ему  позволить.  Все  обычные
запреты исчезают.
   - Да, если твой больной выйдет после операции в таком  виде,  он  будет
ценным приобретением для общества.
   Адам кисло усмехнулся:
   - Ничуть не хуже многих, кого не подвергали операции.
   - Можно мне посмотреть? - попросил я. Я вдруг почувствовал, что  должен
это увидеть. Я никогда не видел операции. Как журналист я видел три  казни
через повешение и одну на электрическом стуле, но это совсем другое  дело.
Вешая человека, вы не изменяете его личности. Вы  изменяете  только  длину
его шеи и сообщаете его лицу лукавое выражение; а на  электрическом  стуле
вы просто поджариваете подпрыгивающий кусок мяса. Но операция должна  быть
порадикальнее того, что случилось с Савлом по пути  в  Дамаск.  Поэтому  я
попросил разрешения на ней присутствовать.
   - Зачем? - спросил Адам, изучая мое лицо.
   Я сказал, что просто из любопытства.
   Он сказал:
   - Ладно, но это будет не очень приятное зрелище.
   - Наверно, не хуже, чем казнь через повешение, - ответил я.
   Тогда он начал рассказывать мне о болезни.  Он  рисовал  мне  картинки,
показывал книги. Он очень оживился и заговорил  меня  до  полусмерти.  Мне
было так интересно, что я забыл задать ему вопрос, который мелькнул у меня
в голове еще в начале разговора. Тогда  он  сказал,  что,  приобщившись  к
вере, личность не изменяется,  а  только  функционирует  на  основе  новой
системы ценностей. Вот я  и  хотел  спросить:  откуда,  если  личность  не
изменяется,   откуда   она   берет   новую   систему   ценностей,    чтобы
функционировать на ее основе? Но я забыл об этом спросить.
   В общем, я видел операцию.
   Меня нарядили так, чтобы я смог войти с Адамом в  операционную.  Внесли
пациента и положили на стол. Это был худощавый субъект с крючковатым носом
и недовольным лицом, отдаленно напоминавший Эндрю  Джэксона  [американский
генерал, герой второй войны за независимость (1812-1814); с 1829  по  1837
год - президент США] или  захолустного  проповедника,  несмотря  на  белый
тюрбан, скрученный  из  стерильных  полотенец.  Но  тюрбан  был  кокетливо
сдвинут на затылок и  темени  не  закрывал.  Открытая  часть  головы  была
выбрита. Ему дали маску, и он отключился. Адам  взял  скальпель  и  провел
аккуратный тонкий надрез поперек макушки и вниз к обоим  вискам,  а  затем
попросту стащил кожу на лоб широким  ровным  лоскутом.  Воин  из  команчей
показался  бы  рядом  с  ним  жалким  подмастерьем.  Тем  временем  другие
промокали кровь, которая лилась обильно.
   Затем Адам приступил к  главному.  У  него  было  приспособление  вроде
коловорота. Им он просверлил  по  пять  или  шесть  дырок  -  их  называют
трепанационными отверстиями -  с  обеих  сторон  черепа.  Потом  он  начал
орудовать чем-то вроде шершавой проволоки - я уже знал, что она называется
пилой  Жигли.  Он  пилил  череп  до  тех  пор,  пока  с  обеих  сторон  не
образовалось по клапану - отогнув их вниз,  он  мог  добраться  до  самого
механизма. Правда, до этого ему пришлось прорезать тонкую бледную  пленку,
которая называется мозговой оболочкой.
   Прошло уже больше часа - по крайней мере так мне казалось, - и  ноги  у
меня устали. К тому же было жарко, но я себя чувствовал  сносно,  несмотря
на кровь. Дело в том, что человек, лежавший на столе,  был  как  будто  не
настоящий.  Я  вообще  забыл,  что  он  человек,  и  просто  наблюдал   за
первоклассной плотницкой работой.  Я  почти  не  обращал  внимания  на  те
детали, которые указывали, что лежавший на столе  предмет  был  человеком.
Например, сестра мерила у него давление и  время  от  времени  возилась  с
аппаратом  для  переливания  крови  -  ему  непрерывно  вливали  кровь  из
укрепленной на подставке бутылки с трубкой.
   Все шло прекрасно, пока они не начали выжигать. Для  удаления  кусочков
мозга они пользуются электрическим инструментом,  состоящим  всего-навсего
из металлического стерженька, воткнутого в ручку с  электрическим  шнуром.
Вся эта штука похожа на бигуди для электрической завивки. Я не  переставал
удивляться, до чего проста и рациональна эта дорогая аппаратура и до  чего
она  напоминает  инструменты,  которые  можно   найти   в   любом   хорошо
поставленном домашнем хозяйстве. Порывшись в кухне и в  туалетном  столике
жены, вы за пять минут наберете достаточно  приспособлений,  чтобы  самому
открыть такое дельце.
   Так вот, в процессе электрокаутеризации этот стерженек и режет, вернее,
выжигает нужную часть. Получается немного дыма и довольно  сильный  запах.
Мне, во всяком случае, он показался сильным. Сначала все было  ничего,  но
потом я вспомнил, откуда мне знаком этот запах. Когда-то, когда я был  еще
мальчиком, в Берденс-Лендинге ночью сгорела старая конюшня, и всех лошадей
вывести не удалось. В сыром ночном воздухе висел запах жареных  лошадей  -
потом он долго преследовал меня, даже после того,  как  в  ушах  перестало
звучать пронзительное лошадиное ржание. Когда  я  сообразил,  что  паленый
мозг пахнет, как те лошади, мне стало плохо.
   Но я крепился. Операция шла долго,  еще  несколько  часов,  потому  что
резать можно  только  маленькими  кусочками,  постепенно  продвигаясь  все
глубже и глубже. И я держался, пока Адам  не  зашил  мягкую  оболочку,  не
отогнул на место клапаны черепа, не натянул на них кожу и не зашнуровал ее
чин чином.
   Лишние кусочки мозга были выброшены - додумывать свои  маленькие  мысли
среди мусора, - а то, что осталось  в  черепе  худощавого  субъекта,  было
снова закупорено, чтобы сочинять новую личность.
   Затем мы с Адамом вышли, он вымылся, и я, стаскивая с себя белую ночную
рубашку, сказал:
   - Знаешь, ты забыл его окрестить.
   - Окрестить? - переспросил Адам,