кой, душистой  машины.
Я любил машину Лоис, как любишь сочное филе или персик, но я,  безусловно,
не  любил  Лоис-человека.  И  чем  яснее  я  понимал,  что  Лоис-машина  -
собственность и  орудие  Лоис-человека  (или  по  крайней  мере  предмета,
наделенного речью), тем больше Лоис-машина, которую я  простодушно  любил,
напоминала мне красивого сочного моллюска, пульсирующего в темной глубине,
а сам я был планктоном, который она безжалостно к себе притягивает. Или же
она напоминала винную бочку, где утопили герцога, а я был этим  несчастным
герцогом Кларенсом [герцог Кларенс, брат английского короля Эдуарда IV, по
преданию, был утоплен в бочке с  мальвазией  в  1478  году].  Или  жадную,
алчную, заманчивую трясину, которая проглотит заблудившегося ночью путника
с усталым, хлюпающим, удовлетворенным вздохом.  Да,  с  таким  же  вздохом
удовлетворения  эта  жадная,  прельстительная  трясина   может   поглотить
величественные   храмы,   пышные   дворцы,   башни,   крепостные    стены,
книгохранилища, музеи, хижины, больницы, дома, города и  вообще  все,  что
создано человеком. Так мне в ту пору казалось. Но как ни парадоксально это
звучит, пока Лоис оставалась всего-навсего  Лоис-машиной,  пока  она  была
лишь хорошо одетым зверьком, пока она просто составляла часть девственной,
неодухотворенной природы, пока я не начал замечать, что звуки, которые она
производит, - это слова, никакого вреда от нее не было, так же  как  и  от
того наслаждения, которое она доставляла. Только тогда,  когда  я  увидел,
что  эта  Лоис  неотделима  от  другой  Лоис,  у  которой  есть  кое-какие
человеческие черты, - только тогда я понял, что  трясина  может  поглотить
все творения рук человеческих. Да, это был хитрый парадокс.
   Я  не  принял  решения,  что   не   дам   себя   проглотить.   Инстинкт
самосохранения сидит  в  нас  куда  глубже  всякого  решения.  Человек  не
принимает решения поплыть, когда он падает в реку. Он принимается бить  по
воде ногами. И я тоже начал барахтаться, извиваться, брыкаться.  Началось,
как я помню, с друзей Лоис (ни один из моих друзей  не  переступал  порога
нашей модерновой квартиры - если, конечно, можно назвать друзьями знакомых
по редакции, забегаловкам и клубу журналистов). Меня охватило отвращение к
друзьям Лоис. Ничего особенно дурного в них  не  было.  Это  была  обычная
культурная разновидность человеческих сорняков. Были среди них те, кто, по
мнению не слишком осведомленной в таких делах Лоис, обладал  "положением",
но у них было мало денег, и они любили выпить за ее счет. Были среди них и
люди без "положения", но зато денег у них было больше, чем у Лоис,  и  они
знали, что с ножа не едят. Попадались среди них и такие, у кого не было ни
положения, ни денег, зато был кредит в лучших  магазинах  одежды,  и  Лоис
могла ими помыкать. Все они читали "Венити фейр" или  "Харперс  базар"  (в
зависимости от пола, а  некоторые  читали  оба  журнала)  и  "Смарт  сет",
цитировали Дороти Паркер, и те, кто не ездил дальше  Чикаго,  пресмыкались
перед теми, кто ездил в Нью-Йорк, а те, кто  не  ездил  дальше  Нью-Йорка,
пресмыкались перед теми, кто ездил в  Париж.  Как  я  уже  сказал,  ничего
дурного  в  этих  людях  не  было,  попадались  даже  очень   симпатичные.
Единственное, чего я в них не выносил, как я вижу задним числом, было  то,
что они - друзья Лоис. Сперва я относился к ним с  прохладцей,  потом  мое
обращение с ними, если верить  Лоис,  стало  просто  хамским.  После  моих
выходок  Лоис  пыталась  меня  перевоспитать,  отказывая  мне  в  плотских
радостях.
   Так обстояло дело с друзьями Лоис. Но вторым  камнем  преткновения  был
вопрос о квартире Лоис. Мне стала противна эта квартира.  Я  сказал  Лоис,
что не желаю там жить. Что мы снимем жилье, за которое я смогу платить  из
своего жалованья. У нас происходили ссоры по  этому  поводу  -  ссоры,  из
которых я и не рассчитывал выйти победителем. И  тогда  меня  тоже  лишали
плотских радостей.
   Так обстояло дело с квартирой. Но был и третий  камень  преткновения  -
проблема моей одежды и того, что Лоис любила называть "уходом за собой". Я
привык носить костюмы  за  тридцать  долларов,  шляпу,  поля  которой  уже
обвисли и загибались, по два дня не  менять  рубашки,  по  два  месяца  не
стричься, не чистить ботинки, ходить с поломанными  и  не  всегда  чистыми
ногтями. И считал, что привычка гладить брюки не должна стать моей  второй
натурой. Первое время, когда я смотрел на Лоис просто как  на  машину  для
наслаждения,  я  разрешал  себе  кое-какие   незначительные   перемены   в
собственной внешности. Но как только до меня дошло, что звуки, выходящие у
нее изо рта, напоминают человеческую речь и чем-то сложнее  атавистических
сигналов желания или удовлетворения от пищи или совокупления, во мне стало
расти чувство протеста. И по мере того  как  все  настойчивее  становились
требования "следить за собой", росло и мое сопротивление. Все чаще и  чаще
исчезали  привычные  части  моего  гардероба  и  заменялись   явными   или
подметными дарами. Вначале я объяснял эти дары неуместным, хоть и любовным
желанием доставить мне удовольствие. В конце концов я  понял,  что  меньше
всего заботились о моем удовольствии.  Кризис  разразился,  когда  я  стал
чистить ботинок новым  галстуком.  Начался  скандал  -  первый  из  многих
скандалов, вызванных расхождением наших вкусов в  вопросах  галантереи.  И
всякий раз меня лишали плотских радостей.
   Меня лишали их по самым разным поводам. Но всегда ненадолго.  Иногда  я
сдавался и просил прощения. Поначалу я каялся даже искренне, хотя  в  моей
искренности была жалость к себе. Но позже  я  достиг  высокого  мастерства
скрытой иронии, double entendre [двусмысленность (фр.)]  и  лицедейства  и
лежал в постели,  чувствуя,  что  лицо  мое  в  темноте  искажает  гримаса
самодовольной хитрости, горечи и  отвращения.  Но  я  не  всегда  сдавался
первый; иногда пухленькая Лоис-машина побеждала черствую Лоис-женщину. Она
звала меня к себе голосом, сдавленным от ненависти, а в последующей стадии
отворачивала лицо, и если глядела на меня, то злобными глазами  загнанного
зверя. Если же не звала меня, то сдавалась во время драки, затеянной ею же
самой не в шутку, а всерьез, - драки, которая была не  под  силу  черствой
Лоис-женщине и давала преимущество другой Лоис.  Но,  кто  бы  из  нас  ни
сдался первый - я или она,  -  мы,  несмотря  на  молчаливую  ненависть  и
уязвленное самолюбие, доказывали на скомканных простынях правоту того, что
Лоис говорила гостям: как идеально мы подходим  друг  к  другу  в  половом
отношении. И мы подходили.
   Но именно потому, что мы так  подходили  друг  к  другу,  я,  повинуясь
глубоко заложенному во мне инстинкту самосохранения, в конце  концов  стал
путаться с обыкновенными шлюхами. В ту пору  я  писал  в  вечерний  выпуск
газеты и кончал свои труды часа в два дня. Выпив рюмку-другую и закусив  в
забегаловке, а потом выпив еще рюмку-другую и сыграв партию на бильярде  в
клубе журналистов, я обычно заходил к кому-нибудь из приятелей. А потом за
обедом  -  если  я  успевал  к  обеду  домой  -  и  вечером  я  с  научной
объективностью и мистическим чувством духовного возрождения  изучал  Лоне.
Дело дошло до того, что я  по  желанию  мог  вызывать  у  себя  зрительные
иллюзии. Стоило мне посмотреть на Лоис определенным образом,  и  я  видел,
как она неуклонно от меня отдаляется,  а  комната  вытягивается  в  длину,
словно я гляжу на  нее  в  перевернутый  бинокль.  Такое  упражнение  меня
духовно освежало. Под конец я так усовершенствовался, что слышал ее  голос
- если в тот вечер она ругательски ругала меня, а не просто дулась - очень
издалека, как будто она обращалась даже не ко мне.
   Затем наступила последняя фаза -  фаза  Великой  Спячки.  Каждый  вечер
сразу же после обеда я ложился в постель  и  крепко  засыпал  с  блаженным
чувством непрерывного погружения на самое дно черноты, где я мог прятаться
до следующего утра.  Иногда  я  даже  не  дожидался  обеда  и  лишал  себя
удовольствия наблюдать Лоис. Я сразу ложился  в  постель.  Помню,  поздней
весной это, можно сказать, вошло у меня в привычку. Я приходил домой после
своих обычных занятий, затягивал в спальне штору и  ложился  в  постель  -
из-за шторы  просачивался  мягкий  свет,  в  небольшом  парке  возле  дома
щебетали и чирикали птицы, на детской площадке звонко перекликались дети.
   Когда ты ложишься спать  в  конце  весеннего  дня  или  с  наступлением
сумерек и слышишь эти звуки, ты испытываешь редкое  чувство  покоя,  такое
же, наверное, какое приносит старость после достойно прожитой жизни.
   Если бы не было Лоис. Иногда она приходила ко мне в  спальню  -  в  это
время я уже переселился для настоящего сна в гостевую спальню, -  садилась
на край кровати и занимала меня пространными описаниями моей особы -  надо
сказать, довольно скучными описаниями, ибо у Лоис не было словесного  дара
и ей приходилось полагаться на три или четыре классических эпитета. Иногда
она била меня кулаками. Своими слабыми белыми кулачками  она  пользовалась
очень по-женски. Я умел спать и под ее описания и  чуть  ли  даже  не  под
ударами ее кулаков. Иногда она начинала плакать и жалеть свою  загубленную
жизнь. Раз или два она даже юркнула ко мне под одеяло. Иногда она отворяла
дверь ко мне в комнату и  заводила  в  гостиной  патефон  так,  что  ходил
ходуном весь дом. Но дудки! Я мог спать под что угодно.
   Однако настало утро, когда, проснувшись, я почувствовал на  себе  перст
судьбы и понял, что час настал. Я встал, сложил чемодан и вышел за  дверь,
чтобы больше не возвращаться. Ни в модерновую  квартиру,  ни  к  красавице
Лоис, с которой мы так идеально подходили друг другу.
   Я никогда ее больше не видел, но знаю, как она выглядит  теперь  и  что
могут сделать коктейли, конфеты, ночные бдения и без малого  сорок  лет  с
персиковым  румянцем,  жемчужно-спелой  крепкой  грудью,  тонкой   талией,
черными бархатно-влажными глазами, пухлыми губами,  пышными  бедрами.  Она
сидит где-то на  диване,  более  или  менее  сохранив  фигуру  при  помощи
массажистки и резиновых приспособлений, которые незримо стягивают ее,  как
мумию, но раздавшаяся от изобилия  всего,  что  она  поглотила  с  долгими
блаженными вздохами. Рукой с острыми  ногтями,  такими  алыми,  будто  она
только что  выдирала  внутренности  еще  живого  жертвенного  петуха,  она
тянется к вазе за шоколадкой. Шоколадка еще  в  воздухе,  но  нижняя  губа
оттопыривается и за пурпурной  чешуйчатой  полоской  губной  помады  видны
нетерпеливые розовые влажные оболочки рта и тусклый блеск золотой  коронки
в жаркой темной полости.
   Счастливо, Лоис, я прощаю тебе все, что я тебе сделал.


   Ну, а как жила в это время Анна Стентон,  рассказывать  недолго.  После
двухлетнего  пребывания  в  аристократическом  пансионе  в  Виргинии   она
вернулась домой. Адам в это время изучал  медицину  на  Севере.  Анна  год
выезжала на балы и была помолвлена. Но ничего  из  этого  не  вышло.  Хотя
жених  был  порядочным,  умным  и  состоятельным  человеком.  Потом   было
объявлено о новой помолвке, но что-то  опять  произошло.  К  тому  времени
губернатор Стентон стал совсем инвалидом, а Адам учился  за  границей.  На
балы Анна уже не ездила - только изредка на летние вечеринки  в  Лендинге.
Она ухаживала за отцом, давала ему лекарства, поправляла подушки, помогала
сиделке, часами читала ему вслух, держала его за руку в летние  сумерки  и
зимние вечера, когда дом дрожал от порывов  ветра.  Он  умирал  семь  лет.
После  того  как  губернатор  скончался  на  своей  огромной   кровати   с
балдахином, окруженный толпой медицинских светил, Анна Стентон осталась  в
доме, выходящем на море, в обществе тети Софонизбы - дряхлой, ворчливой  и
никчемной  старухи  негритянки,  странным  образом  соединявшей   в   себе
благодушие со злопамятностью и деспотизмом, как это бывает только у старых
негритянок, чья жизнь прошла в преданной службе хозяевам, в подслушивании,
улещивании и плутовстве, в коротких вспышках возмущения, в вечной иронии и
в одежде с барского плеча. Потом умерла и тетя Софонизба,  вернулся  из-за
границы Адам, осыпанный академическими наградами и  фанатически  преданный
своему делу. Вскоре после его приезда Анна перебралась  в  столицу,  чтобы
жить поближе к нему. Ей было уже около тридцати.
   Она жила одна в маленькой квартирке. Изредка она обедала  с  кем-нибудь
из подруг своей молодости,  которые  жили  теперь  совсем  другой  жизнью.
Изредка появлялась на вечерах у этих дам или в загородном клубе. Она  была
помолвлена в третий раз, теперь с человеком лет на семнадцать  старше  ее,
многодетным вдовцом, видным адвокатом и столпом общества. Он  был  славный
человек. Еще крепкий и довольно привлекательный. И даже с чувством  юмора.
Но  замуж  за  него  она  не  вышла.  С  годами   она   пристрастилась   к
беспорядочному чтению - биографий (Даниэля Буна и Марии Антуанетты), того,
что называлось "серьезной беллетристикой", книг по социальным вопросам - и
к благотворительной работе в доме для престарелых и в сиротском доме.  Она
хорошо сохранилась и продолжала заботиться  о  туалете,  на  свой  строгий
манер. Теперь ее смех звучал порою натянуто и резко -  он  шел  скорее  от
нервозности, чем от веселья или хорошего  настроения.  Иногда  она  теряла
нить разговора и погружалась в себя, а потом, встрепенувшись,  сгорала  от
смущения. Иногда она поднимала руки к вискам, чуть притрагиваясь  пальцами
к коже или откидывая назад волосы, словно пытаясь этим  жестом  преодолеть
растерянность. Ей шел уже тридцать пятый год. Но скучно в ее обществе  еще
не было.
   Такой была Анна Стентон, которую подцепил Вилли Старк и которая в конце
концов мне изменила, вернее,  изменила  моему  представлению  о  ней,  что
оказалось для меня важнее, чем я предполагал.
   Вот почему я сел в машину и поехал на Запад - когда тебе опостылело все
вокруг, ты двигаешься на Запад. Мы всегда двигались на Запад.
   Вот  почему  я  погружался  в  Запад  и  прокручивал  свою  жизнь,  как
любительскую кинохронику.
   Вот почему я оказался на гостиничной кровати в  Лонг-Биче,  Калифорния,
на последнем берегу земли, среди всех этих великолепий природы. Ибо  здесь
ты оказываешься после того, как плыл через океаны, жевал  черствые  сухари
сорок дней и ночей, запертый в крысоловке, которую  швыряли  волны;  после
того, как ты потел в чаще и  слушал  звериный  рев;  после  того,  как  ты
построил хижины и города, перекинул мосты через реки; после того, как спал
с женщинами и наплодил детей по всему свету; после того,  как  ты  сочинял
программные документы, произносил возвышенные речи, обагрил руки по локоть
в крови; после того, как тебя трясла лихорадка в болотах и ледяные ветры в
горах.  И  вот  ты  оказываешься  здесь,  один,  на  гостиничной  койке  в
Лонг-Биче, Калифорния. Здесь я и лежал, а за окном, в  такт  сокращению  и
расслаблению сердечной мышцы, гасла и вспыхивала неоновая вывеска, снова и
снова озаряя кровавым отсветом серый морской туман.
   Я утонул в Западе, и тело мое опустилось в уютный ласковый ил,  на  дно
Истории. Лежа там,  я  обозревал,  как  мне  казалось,  всю  историю  моей
собственной жизни и видел, что девушка, с  которой  я  провел  то  далекое
лето, не была ни красивой,  ни  обаятельной,  а  всего-навсего  молодой  и
здоровой, и, хотя она пела песенки птичке Джеки,  прижимая  его  голову  к
своей груди, она его не любила, в ней просто бродила кровь, а он  оказался
под боком - и это таинственное брожение крови получило название  "любовь".
Я понял, что ее мучило брожение крови, и она разрывалась между этой  тягой
и страхом, и что все ее  колебания  и  неуступчивость  не  были  порождены
мечтой о том, чтобы "любовь имела свой высший смысл", и  желанием  внушить
такую же мечту мне, а были порождены  страхами,  которые  еще  в  колыбели
нашептывали ей, как добрые феи, все шамкающие, затхлые, отечные старухи из
приличного общества, и что все ее колебания и неуступчивость были не лучше
и не хуже похоти или  той  неуступчивости,  которую  практиковала  Лоис  в
других целях. И в конце концов нельзя отличить Анну Стентон от Лоис  Сигер
- они близнецы, и, хотя безумный поэт Вильям Блейк написал в стихах Врагу,
правящему миром [Хоть шлюха каждая была девицей, Кэт в Нэн  не  превратишь
ты, старина (Вильям Блейк, "Ворота рая")], что он не может превратить  Кэт
в Нэн, безумный поэт ошибался, ибо каждый может превратить Кэт  в  Нэн,  а
если Враг не мог превратить Кэт в Нэн, то только потому, что они с  самого
начала были похожи как две капли воды и, по сути, одинаковы  с  иллюзорным
отличием имен, которое ничего не значит, ибо все имена ничего не значат  и
все наши слова ничего не значат, а есть лишь  биение  крови  и  содрогание
нерва, как в лапке подопытной мертвой лягушки, когда через нее  пропускают
ток. И вот, лежа с закрытыми глазами на кровати в  Лонг-Биче,  я  видел  в
зыбкой тьме, словно в трясине, могучее  колыхание,  судороги  бесчисленных
тел, члены, отторгнутые от этих тел, потные, а быть может, и  кровоточащие
от незаживающих ран. Но потом это зрелище, которое я мог вызвать, попросту
закрыв глаза, показалось мне смехотворным. И я громко расхохотался.
   Я громко расхохотался и, насмотревшись на размеренные вспышки  неоновых
огней в морском тумане, заснул. Когда я проснулся, я был готов вернуться к
тому, от чего я уехал.
   Много лет назад в моей комнате на железной кровати лежала, закрыв глаза
и  сложив  на  груди  руки,  раздетая  девушка.  Меня  так  растрогала  ее
покорность, ее доверие ко мне и сама эта минута, которая вот-вот  ввергнет
ее в темный поток  жизни,  что  я  не  решился  до  нее  дотронуться  и  в
растерянности громко назвал ее имя. Тогда я не мог бы выразить словами то,
что я чувствовал, да и теперь мне трудно подобрать слова. Мне  показалось,
что она опять та девочка, которая в день пикника, закрыв глаза,  лежала  в
воде, под грозовым пурпурно-зеленым  небом,  где  высоко  пролетала  белая
чайка. Перед глазами у меня возник этот образ, и мне захотелось  окликнуть
ее, сказать ей что-то - а что, я сам не  знал.  Она  доверилась  мне,  но,
может быть, в тот миг нерешительности я сам  себе  не  доверял  и  прошлое
представлялось мне драгоценностью, которую  вот-вот  у  нас  вырвут,  -  я
боялся будущего. Тогда я не понимал того,  что  сейчас,  по-моему,  понял:
прошлое можно сохранить, только имея будущее,  ибо  они  связаны  навечно.
Поэтому мне недоставало необходимой веры в жизнь и  в  себя.  Со  временем
Анна стала догадываться об этом моем недостатке. Не  знаю,  могла  ли  она
определить его точными словами. Скорее она обходилась  ходовыми,  заемными
понятиями: желание работать, юридическое образование, деятельная жизнь.
   Пути наши, как я говорил,  разошлись,  но  образ  той  девочки  в  воде
залива, под грозовым небом, невинной и доверчивой,  был  всегда  со  мной.
Затем настал день, когда образ этот у  меня  отняли.  Я  узнал,  что  Анна
Стентон  стала  любовницей  Вилли  Старка,  что  я  сам  в  силу  какой-то
таинственной и непреложной закономерности отдал ее ему. С этим фактом было
чудовищно трудно примириться -  он  отнимал  у  меня  ту  часть  прошлого,
которой, сам того не подозревая, я жил.
   И вот я бежал от этого  факта  на  Запад,  и  на  Западе,  на  конечной
остановке  Истории  -  последний  человек  на  последнем  берегу,   -   на
гостиничной койке я увидел видение. Я увидел, что вся наша жизнь -  темное
волнение крови и содрогание нерва. Когда убегаешь так далеко,  что  бежать
дальше некуда, всегда  приходит  такое  видение  -  видение  нашего  века.
Сначала оно кошмарно и чудовищно, но в конце концов может стать  по-своему
целительным и бодрящим. Таким на какое-то время оно стало  для  меня.  Оно
было целительным потому, что после этого видения Анна Стентон  в  каком-то
смысле перестала для меня существо