не знаю почему... Нет, знаю - если ты никогда этого не  испытывал,  откуда
ты можешь знать теперь, жалеешь ты или нет, радуешься или не радуешься?
   - Хорошо, - ответил я, - скажем так: что-то во мне  происходит,  и  мне
угодно называть это сожалением.
   - Сказать так ты можешь, но тебе  это  неизвестно.  -  И,  вырвав  руку
из-под моей, она добавила: - Ну да, ты начинаешь жалеть,  или  радоваться,
или езде что-нибудь, но этим все и кончается.
   - Ты хочешь сказать - как зеленое яблочко, в котором завелся червяк,  и
оно падает, не успев созреть?
   Она засмеялась и ответила:
   - Да, зеленое яблочко, которое зачервивело.
   - Ладно, - сказал я, - вот тебе зеленое яблочко с червяком - я сожалею.
   Я жалел - или испытывал то, что в моем лексиконе называется сожалением.
Я жалел, что испортил вечер. Но внутренняя честность подсказывала мне, что
тут почти нечего было портить.
   Я больше не приглашал ее обедать - по  крайней  мере  пока  я  был  без
работы и предавался сну. Я уже отыскал Адама и послушал, как он играет  на
рояле. Я уже посидел за тарелкой макарон и красным вином  и  посмотрел  на
Анну Стентон. И, поддавшись ее уговорам, я отправился в трущобы и  повидал
старика - не очень высокого, когда-то плотного старика, чьи  волосы  стали
седыми, лицо в очках, сидевших на кончике  носа,  обвисло  пухлыми  серыми
складками, а плечи, усохшие и засыпанные перхотью, опустились под тяжестью
самостоятельно существующего  аккуратного  животика,  который  торчал  над
поясом мешковатых штанов, распирая черный пиджак. И во всех трех случаях я
нашел то, что ожидал найти, ибо жизнь их сложилась и никаких изменений  не
могло произойти в том, что сложилось. Я погружался в сон, как  в  воду,  и
они вновь мелькнули перед  моими  глазами,  как,  по  рассказам,  мелькает
прошлое перед глазами утопающего.
   Что же, теперь я мог вернуться  ко  сну.  Во  всяком  случае,  пока  не
кончатся деньги. Я мог стать Рипом Ван Винклем. Только, на мой взгляд, про
него  рассказали  неправду.  Вы  засыпаете  на  долгое  время,   а   когда
просыпаетесь, оказывается, что все на свете осталось по-прежнему.  Сколько
бы вы ни проспали, ничто не меняется.
   Но спал я недолго. Я нашел работу. Вернее, работа меня  нашла.  Однажды
утром меня разбудил телефонный звонок. Это была Сэди Берк, и она сказала:
   - Приезжайте сюда, в Капитолий, к десяти. Хозяин хочет вас видеть.
   - Кто? - сказал я.
   - Хозяин, - ответила она, - Вилли  Старк,  губернатор  Старк.  Вы  что,
газет не читаете?
   - Нет, но мне говорили что-то в парикмахерской.
   - Правильно говорили. Хозяин  просил  вас  приехать  к  десяти.  -  Она
повесила трубку.
   "Да, - сказал я себе, - возможно, кое-что и меняется, пока  ты  спишь".
Но в душе я в это не верил, не верил даже тогда, когда  входил  в  большой
кабинет, обшитый черными дубовыми панелями, и шагал по  длинному  красному
ковру под взглядами бородатых стариков, смотревших  на  меня  с  настоящих
портретов маслом, - к человеку, который не был ни старым, ни бородатым, но
сидел за столом спиной к высоким  окнам  и  встал  при  моем  приближении.
"Черт, - подумал я, - это ведь просто Вилли".
   Это был  просто  Вилли,  хоть  и  одетый  не  в  ту  деревенскую  синюю
диагональ, которой он щеголял в Антоне. Но и новое  было  надето  кое-как:
пуговица на воротничке  расстегнута,  узел  галстука  сбился  на  сторону.
Волосы свисали на лоб, как всегда. Сначала мне  показалось,  что  мясистые
губы сжаты плотнее обычного, но, прежде чем я успел в этом убедиться, он с
улыбкой вышел из-за стола. И тогда я опять решил, что передо  мной  просто
Вилли.
   Он протянул руку и сказал:
   - Привет, Джек.
   - Поздравляю, - сказал я.
   - Я слышал, тебя выгнали?
   - Ты ослышался, - сказали. - Я сам ушел.
   - Молодец, - сказал он, - когда я рассчитаюсь с этой конторой,  она  не
то что тебе - негру не сможет платить, который плевательницы чистит.
   - Не возражаю.
   - Хочешь работать? - спросил он.
   - Готов выслушать предложение.
   - Три сотни в месяц,  -  сказал  он,  -  плюс  дорожные  расходы.  Если
придется ездить.
   - На кого я работаю? На штат?
   - Нет. На меня.
   - Похоже, что ты будешь работать на  меня.  Губернатор  получает  всего
пять тысяч в год.
   - Ладно, - сказал он и рассмеялся. - Значит, я буду работать на тебя.
   Тут я вспомнил, что он неплохо преуспел на адвокатском поприще.
   - Попробуем, - сказал я.
   - Прекрасно, - сказал он. - Люси  хочет  тебя  видеть.  Завтра  вечером
приходи обедать.
   - Куда, в резиденцию?
   - А куда же еще, черт возьми?  На  турбазу?  В  меблированные  комнаты?
Конечно, в резиденцию.
   Да, в резиденцию. Он будет обходиться со  мной,  как  в  старое  время,
приведет к себе обедать и познакомит  с  хорошенькой  женщиной  и  румяным
ребенком.
   - Мы совсем заблудились в этом сарае, - говорил он, - Люси, Том и я.
   - Что я должен делать? - спросил я.
   - Кушать, - сказал он. - Прийти в полседьмого и как  следует  покушать.
Позвони Люси и скажи ей, чего ты хочешь на обед.
   - Я спрашиваю: что я должен делать на работе?
   - Понятия не имею, - ответил он. - Что-нибудь подвернется.
   Тут он был прав.



3

   Когда я приезжал домой и встречался с матерью, каждый  раз  происходило
одно и то же. Я удивлялся, что это  происходит,  хотя  заранее  знал,  что
произойдет. Я приезжал домой с твердым убеждением,  что  я  ей  совершенно
безразличен, что я - лишь один из мужчин, которых она  хочет  иметь  около
себя, ибо она была из той породы женщин, которые хотят,  чтобы  около  них
вились мужчины и плясали под их дудку. Но стоило мне ее увидеть, как я обо
всем этом забывал. Иногда забывал, еще и не  успев  ее  увидеть.  Так  или
иначе, забыв, я удивлялся, почему мы не можем с ней ужиться. Я  удивлялся,
хотя прекрасно знал, что произойдет, знал, что сцена, в которой  я  должен
выступить, и слова, которые я произнесу, - все это уже было и  будет,  что
сейчас  я  шагну  в  просторную,   высокую   белую   прихожую   с   полом,
отсвечивающим, как темный лед, и в дальнем конце  ее,  в  дверях  комнаты,
освещенной неверными отблесками камина,  появится  моя  мать  и  улыбнется
невинно-радостной улыбкой, как девочка. Она пойдет мне навстречу, дробно и
нетерпеливо  постукивая  каблуками,  смеясь  торопливым  горловым  смехом,
подойдет, прищипнет большими и указательными пальцами борта моего  пиджака
- по-детски слабым и в то же время требовательным жестом - и  поднимет  ко
мне лицо, слегка наклонив его  набок,  чтобы  я  мог  запечатлеть  на  нем
положенный поцелуй. Щека ее будет твердой и гладкой, прохладной; я  вдохну
запах ее любимых духов, увижу аккуратно  выщипанную  линию  брови,  тонкую
сетку морщин на коричневатых веках и  в  углу  быстро  мигающего  голубого
глаза. Глаз, блестящий и чуть-чуть выпуклый, будет смотреть на  что-то  за
моей спиной.
   Так  бывало  каждый  раз:  когда  я  возвращался  из  школы,  когда   я
возвращался из летних походов, когда я возвращался из университета,  когда
я приезжал в отпуск, - и так же точно было в тот дождливый день на  пороге
весны 1933 года, когда  я  вернулся  домой  после  долгого  отсутствия.  С
последнего моего  приезда  прошло  месяцев  шесть  или  восемь.  Тогда  мы
поссорились из-за того, что я  работаю  у  губернатора  Старка.  Рано  или
поздно мы ссорились всякий раз, а в последние два с половиной года, с  тех
пор, как я начал работать у Вилли, все ссоры в  конечном  счете  сводились
именно к этому предмету. Даже если не упоминалось его имя,  тень  его  все
время стояла у нас за плечами. Впрочем, и неважно, что  было  поводом  для
ссоры. Над нами стояла другая тень, длиннее и сумрачнее тени Старка. Но  я
всегда возвращался - вернулся и на этот раз.  Что-то  помимо  воли  тянуло
меня  домой.  И  всегда  казалось,  будто  начинаешь  с  чистой  страницы,
отметаешь все, что на самом деле нельзя отмести.
   - Оставь чемоданы в машине, - сказала она, - их принесут.  -  И  повела
меня к открытой двери гостиной, где горел камин, и через  всю  гостиную  к
длинной кушетке. На стеклянном столике  я  увидел  вазу  со  льдом,  сифон
содовой и бутылку шотландского виски; ка них играли отблески камина.
   - Садись, - сказала она, - сядь, мальчик,  -  и  пальцами  правой  руки
прикоснулась к моей груди, как бы толкая.  Толчка  почти  не  было,  я  не
потерял равновесия, но все же сел и откинулся на кушетке. Она  налила  мне
стакан и чуть-чуть плеснула себе, из вежливости,  потому  что  пила  мало.
Протянув мне стакан, она опять засмеялась быстрым горловым смехом.
   - Выпей, - сказала она с таким выражением лица,  будто  предлагала  мне
нечто совершенно исключительное и по ценности не сравнимое  ни  с  чем  на
земном шаре.
   Много виски есть на свете - есть даже шотландское, но я взял стакан  и,
отпив, почувствовал, что это и в самом деле нечто исключительное.
   Она легко опустилась на кушетку, напомнив мне  этим  движением  птичку,
которая вспорхнула на ветку и начинает охорашиваться.  Отпив  из  стакана,
она закинула голову, словно желая поскорее пропустить виски в горло.  Одну
ногу она подвернула под себя, а другую вытянула, едва касаясь пола  острым
носком  серой  замшевой  туфельки  -  изящно,  как  балерина.  Затем   она
повернулась ко мне всем торсом, не сгибая талии, отчего  ее  серое  платье
слегка перекрутилось. Свет камина обрисовывал ее тонкие правильные  черты,
оставляя половину лица в тени и оттеняя голодную, призывную  впадинку  под
скулой (я всегда думал - с тех пор, как подрос настолько, чтобы думать,  -
что этим она и брала их, трогательной впадинкой) и  плавный  стремительный
подъем ее взбитой прически. Волосы у  нее  были  желтоватые,  как  металл,
тронутые уже сединой, но и  седина  отливала  металлом,  словно  канитель,
вплетенная в желтое. Казалось, все так и было задумано с самого  начала  -
дьявольски дорогая штучка.
   Я смотрел на нее и думал: "Да, ей пошел пятьдесят  пятый,  однако  надо
отдать ей должное". И вдруг я почувствовал себя стариком,  и  начало  моих
тридцати пяти лет утонуло в бесконечно далеком прошлом. Однако надо отдать
ей должное.
   Она смотрела на меня молча, тем взглядом, который  всегда  говорит:  "У
тебя есть то, что я хочу, что  мне  нужно,  что  я  должна  иметь"  и  еще
говорит: "У меня для тебя тоже что-то есть, я пока не скажу, что, но и для
тебя что-то есть". Впадинки под скулами: голод. Блеск в глазах:  обещание.
И оба - вместе. Целый фокус.
   Я допил и продолжал держать стакан в руке. Она взяла его, глядя на меня
по-прежнему, и поставила на столик. Затем сказала:
   - Мальчик, у тебя усталый вид.
   - Нет, - ответил я, чувствуя, как во мне пробуждается упрямство.
   - Ты устал, - сказала она и, взяв  меня  за  рукав,  потянула  к  себе.
Сначала я не поддавался. Я просто расслабил руку. Она тянула едва-едва, но
все-время смотрела мне в лицо.
   Я сдался, опрокинулся на нее. Я лег на спину, головой к ней на  колени,
как и предвидел с самого начала. Левую руку она опустила мне  на  грудь  и
двумя пальцами стала крутить пуговицу рубашки, а правую положила  на  лоб.
Потом накрыла ею глаза и медленно провела вверх, по лбу. Руки у нее всегда
были прохладные. Это одно из первых моих детских впечатлений.
   Она долго молчала. Она просто водила ладонью по моим глазам  и  лбу.  Я
знал, что из этого выйдет, знал, что  выходило  всегда  и  будет  выходить
потом. Но она умела устроить маленький островок прямо  посреди  времени  и
вашего знания, которое - всего лишь след,  оставленный  на  вас  временем.
Наконец она сказала:
   - Ты устал, мальчик.
   А я не был усталым, и неусталым тоже  не  был,  и  усталость  не  имела
никакого отношения к тому, что происходит. Потом, немного погодя:
   - Ты много работаешь, мальчик?
   Я сказал:
   - Так, не очень.
   И погодя еще немного:
   - Этот человек... этот человек, у которого ты работаешь...
   - Ну что еще? - сказал я. Рука на моем лбу остановилась, и я знал,  что
остановил ее мой голос.
   - Ничего, - сказала она. - Только тебе не обязательно работать у  этого
человека. Теодор мог бы устроить тебя...
   - Мне не нужно никакой работы от  Теодора,  -  сказал  я  и  попробовал
сесть, но попробуйте сесть, если вы лежите навзничь на  мягкой  кушетке  и
кто-нибудь держит руку у вас на лбу.
   Крепко прижав ладонь к моему лбу, она наклонилась и сказала:
   - Ну зачем ты, зачем? Теодор - мой муж  и  твой  отчим,  зачем  ты  так
говоришь - он с удовольствием...
   - Слушай, - сказал я, - можешь ты понять...
   Но она перебила:
   - Тсс, мальчик, тсс, - накрыла мне ладонью глаза и снова стала  гладить
меня по лбу.
   Больше она ничего не сказала. Но она уже сказала то, что сказала, и  ей
пришлось опять начинать свой фокус с островком.  Может,  она  для  того  и
завела разговор, чтобы показать  фокус  еще  раз,  показать,  на  что  она
способна. Словом, она его показала, и он опять получился.
   Вскоре хлопнула входная дверь, и в прихожей раздались  шаги.  Я  понял,
что это Теодор Марел, и опять попробовал сесть.  Но  даже  сейчас  она  не
отпускала меня и нажимала ладонью на лоб до самой последней секунды,  пока
шаги Теодора не зазвучали в гостиной.
   Я встал, чувствуя, что пиджак у меня сбился на плечи, а  узел  галстука
съехал под ухо, и увидел Теодора, у которого  были  прекрасные  золотистые
усы, щеки яблочками, светлые волосы,  уложенные  на  круглой  голове,  как
сливочная помадка, брюшко, набирающее солидность  (делай  наклоны,  балда,
сто наклонов каждое утро, и доставай пальцами до пола, балда, иначе миссис
Марел тебя разлюбит - и где ты тогда будешь?), и  слегка  гнусавый  голос,
будто в отверстие под золотистыми усами засунули  ложку  горячей  овсянки.
Мать подошла к нему своей  радостной  походкой,  откинув  плечи  назад,  и
остановилась прямо перед Молодым  Администратором.  Молодой  Администратор
обнял ее правой рукой за плечи и поцеловал  отверстием  из-под  золотистых
усов; она схватила его за рукав, подвела ко мне, и он сказал:
   - Здравствуй, здравствуй, старина, рад тебя видеть. Ну как она,  жизнь?
Как делишки у старого политика?
   - Прекрасно, - ответил я, - только я не политик, я наемная сила.
   - Хо-хо, - сказал он, - не разыгрывай меня. Говорят, вы с  губернатором
вот так. - И он сцепил два  толстоватых,  очень  чистых  и  наманикюренных
пальца, чтобы я мог ими полюбоваться.
   - Ты не знаешь губернатора, - ответил я, - потому что  единственный,  с
кем губернатор  вот  так,  -  я  сцепил  два  не  очень  чистых  и  совсем
неухоженных пальца, - это сам губернатор и время от времени - господь бог,
если губернатору нужно, чтобы кто-нибудь придержал свинью, пока  он  режет
ей глотку.
   - Да, судя по его поступкам... - начал Теодор.
   - А ну, садитесь, - приказала мать.
   Мы сели и послушно взяли протянутые нам стаканы.
   Она зажгла свет.
   Я откинулся в кресле,  сказал  "да",  потом  "нет"  и  окинул  взглядом
длинную комнату, которую знал, как ни одну другую комнату на  свете,  и  в
которую возвращался всегда, что бы я себе  ни  говорил.  Я  заметил  новую
мебель. Высокое шератоновское бюро сменило прежний письменный  стол.  Стол
теперь, наверно, стоял на чердаке, в запаснике музея, в то  время  как  мы
находились на выставке, а Боуман и Хидерфорд  лимитед,  Лондон,  вписывали
большую цифру в свой гроссбух.  Я  каждый  раз  заставал  здесь  перемены.
Приехав домой, я оглядывался в поисках новых предметов, потому  что  через
эту комнату прошла целая вереница отборных вещей -  спинетов,  секретеров,
столов, кресел, - одна отборнее другой, и каждая отправлялась  на  чердак,
уступая место новому шедевру. С тех пор как  я  помню,  комната  проделала
большую   эволюцию   к   некоему   идеальному   совершенству,   созданному
воображением матери или  торговцев  из  Нью-Орлеана,  Нью-Йорка,  Лондона.
Может, перед самой ее смертью комната достигнет идеального совершенства  -
и она сядет  тут,  подтянутая  старая  дама  с  высокой  седой  прической,
шелковистыми  складками  под  красивым  подбородком  и  быстро   мигающими
голубыми глазами, и выпьет чашку чая в ознаменование этого события.
   Мебель  менялась,  но  менялись  и  обитатели.   Когда-то   здесь   жил
коренастый, сильный человек с  копной  черных  волос,  очками  в  стальной
оправе, привычкой криво застегивать жилет и большой  золотой  цепочкой  от
часов, за которую я любил цепляться. Потом он исчез, а  мать  прижала  мою
голову к своей груди и сказала:
   - Папа больше не вернется, мальчик.
   - Он умер? - спросил я. - У нас будут похороны?
   - Нет, - сказала она, - он не умер. Он уехал, но  ты  можешь  думать  о
нем, как будто он умер.
   - Почему он уехал?
   - Потому что он не любил маму. Вот почему он уехал.
   - Я люблю тебя, мама, - сказал я. - Я всегда тебя буду любить.
   - Да, мальчик, да, ты любишь маму, - сказала она и крепко прижала  меня
к груди.
   Итак, Ученый Прокурор исчез. Мне было тогда лет шесть.
   Затем появился Магнат, который был худ и лыс и задыхался на лестнице.
   - Почему папа Росс пыхтит, когда идет по лестнице? - спросил я.
   - Тсс, - сказала мама, - тсс, мальчик.
   - Почему, мама?
   - Потому что папа Росс нездоров, мальчик.
   Затем Магнат умер. Он протянул у нас недолго.
   Имама отдала меня в школу в Коннектикуте, а сама уехала за океан. Когда
она вернулась, с ней приехал другой мужчина, который был высок  и  строен,
курил длинные тонкие сигары, носил белые костюмы и тонкие черные усики. Он
был Графом, а моя мама была Графиней. Граф  сидел  в  комнате  с  гостями,
часто улыбался, но говорил мало.  Люди  смотрели  на  него  искоса,  а  он
смотрел им в глаза и улыбался, показывая белейшие зубы под тонкими черными
усиками. Когда никого не было, он целый  день  играл  на  рояле,  а  потом
выходил в черных сапогах и  тесных  белых  брюках  и  катался  на  лошади,
заставляя ее прыгать через изгородь и скакать по берегу до тех  пор,  пока
бока ее не покрывались пеной и не начинали ходить так, что  казалось,  она
вот-вот падет. Потом Граф возвращался  домой,  пил  _виз-кии_,  держал  на
коленях персидскую кошку и гладил ее рукой, небольшой, но  такой  сильной,
что мужчины хмурились, когда он жал им руку. А однажды я увидел на  правой
руке моей матери, повыше локтя, четыре иссиня-черные отметины.
   - Мама, - сказал я, - смотри! Что случилось?
   - Ничего, - ответила она. - Я ушиблась. - И она стянула шаль на руку.
   Фамилия Графа была Ковелли. Люди говорили: "Этот малый, Граф,  -  сукин
сын, но верхом ездит как черт".
   Потом он уехал. Я жалел об этом, потому  что  Граф  мне  нравился.  Мне
нравилось смотреть, как он скачет на лошади.
   Потом довольно долго не было никого.
   Потом   появился   Молодой   Администратор,   который   стал    Молодым
Администратором  при  последних  потугах  его  матери  и   будет   Молодым
Администратором до тех пор, пока  ему  не  выпустят  кровь  и  не  впустят
бальзамирующую жидкость. Но это случится не скоро, потому  что  ему  всего
сорок четыре года  и  сидение  за  столом  в  нефтяной  компании,  где  он
зарабатывает себе на карманные расходы, не подрывает его здоровья.
   Я сиживал в этой комнате с каждым из  них  -  с  Ученым  Прокурором,  с
Магнатом, с Графом, с Молодым Администратором - и наблюдал,  как  менялась
обстановка.  Вот  и  сейчас  я  сидел,  глядя  на  Теодора  и   на   новое
шератоновское бюро, и спрашивал себя, надолго ли  они  тут  задержатся.  Я
приехал домой. Я был предметом, который никуда не девается.
   Всю ночь шел дождь. Я лежал в большой старой фамильной кровати, которая
раньше принадлежала другой фамилии (когда-то в моей  комнате  на  циновках
стояла белая железная кровать, а в комнате  матери  -  фамильная  красного
дерева кровать Берденов,  большая,  старая  и  красивая,  но  недостаточно
красивая, почему она и попала на чердак), и прислушивался к шипению  дождя
на листьях дубов и магнолий. Утро