мм
в руке и банкой ружейного масла у ног, спросил его, где Хозяин, посмотрел,
как брызжет слюна и кривятся  его  губы  в  попытке  вытолкнуть  слова  и,
заключив из его кивка, что Хозяин в библиотеке, двинулся туда и постучал в
большую дверь. Открыв ее, я  наткнулся  на  его  взгляд,  словно  на  дуло
десятизарядной двустволки, и стал.
   - Полюбуйся! - приказал он, приподнявшись на большой кожаной кушетке. -
Полюбуйся!
   И он наставил дуло на Крошку,  который  стоял  перед  ним  на  каминном
коврике и превращался в шкварку быстрее, чем если бы его поджаривал  сзади
камин.
   - Полюбуйся, - сказал он, -  эта  вошь  хотела  меня  обдурить,  хотела
подсунуть мне Гумми Ларсона, чтобы я с  ним  поговорил,  -  везла  его  из
самого Дюбуасвилла, думала, я буду вежливым.  Черта  с  два!  -  Он  опять
повернулся к Крошке. - Что, был я вежливым?
   Крошка не мог издать ни звука.
   - Говори, был или нет? - потребовал Хозяин.
   - Нет, - послышался голос Крошки, как будто со дна колодца.
   - Правильно, - сказал Хозяин. - Я его на порог не пустил. - Он  показал
на закрытую дверь за моей спиной. - Сказал, что если захочу его видеть, то
пришлю за ним, и выгнал к чертовой матери. Но ты, - он ткнул  указательным
пальцем в сторону Крошки, - ты...
   - Я думал...
   - Ты думал надуть меня, чтобы я его купил. А я его не  покупаю.  Я  его
раздавлю. Хватит с меня, накупил сволочей. Раздави его - и никаких  забот,
а купи - и не знаешь, сколько  раз  еще  его  придется  покупать.  Хватит,
накупил я их. И тебя я зря не раздавил. Но я думал, что покупаю  навсегда.
Что ты побоишься перепродаться.
   - Мотай отсюда, - произнес Хозяин более твердо.
   - Ну, Хозяин, - сказал Крошка,  -  это  несправедливо,  Хозяин.  Вы  же
знаете, как к вам относятся ваши ребята.  И  вообще.  Не  потому,  что  мы
боимся, мы...
   - А зря ты не боишься, - сказал Хозяин неожиданно  тихо  и  нежно.  Как
мать ребенку в люльке.
   И Крошка опять покрылся испариной.
   Я  посмотрел  на  дверь,  которая  закрылась  за  проворно  отступившей
фигурой, и заметил:
   - Да, здорово ты обхаживаешь своих избирателей.
   - Черт, - сказал он  и  развалился  на  кушетке,  оттолкнув  в  сторону
несколько синек. Он попробовал расстегнуть ворот, повозился  с  пуговицей,
вырвал ее в сердцах  и  спустил  узел  галстука.  Потом  покрутил  большой
головой, словно воротник душил его.
   - Черт, - повторил он ворчливо, - неужели непонятно - я не желаю, чтобы
он лез в это дело. - И снова оттолкнул синьки.
   - Чего ты хочешь? - сказал я. - Тут пахнет шестью миллионами. Ты  видел
когда-нибудь, чтобы мухи улетали от медогонки, когда качают мед?
   - Пусть лучше не суется к этому меду.
   - Он вполне последователен. Видимо, Ларсон готов продать  Макмерфи.  За
контракт. Он - опытный строитель. Он...
   Хозяин рывком сел и уставился на меня.
   - И ты туда же?
   - Мое дело - сторона, - сказал я и пожал плечами. - По мне, хоть ты сам
ее строй. Я просто говорю, что если стать на точку зрения  Крошки,  то  он
ведет себя вполне разумно.
   - Ты что, не понимаешь? Черт подери, неужели и ты не можешь понять?
   - А чего тут понимать, когда все понятно.
   - Ты что, не понимаешь? - Он  вскочил  с  кушетки,  и  тут  по  легкому
пошатыванию я догадался, что он пьян. Он подступился ко мне, схватил  меня
за лацкан, дернул, заглядывая мне в лицо, - теперь  вблизи  я  видел,  что
глаза у него налиты кровью. - Неужели и тебе непонятно? Я строю  больницу,
лучшую в стране, лучшую в мире, я не позволю таким, как Крошка,  пакостить
это дело, я назову ее больницей Вилли Старка, она будет стоять,  когда  от
нас с тобой  ничего  не  останется  и  от  всей  этой  сволочи  ничего  не
останется, и каждый, пусть у него ни гроша за душой, сможет прийти туда...
   - И проголосовать за тебя, - сказал я.
   - Я сдохну, и ты сдохнешь, и мне все разно, за кого он  проголосует,  -
он придет туда и...
   - И благословит твое имя, - сказал я.
   - Ах ты... - Он смял мой лацкан в большом кулаке и сильно тряхнул меня.
- Чего лыбишься - перестань, перестань, или я...
   - Знаешь что, - сказал я, - ты меня не путай со своей  шпаной  -  когда
хочу, тогда улыбаюсь.
   - Джек, черт, Джек, ты же знаешь, я не то хотел сказать,  но  зачем  ты
так улыбаешься? Черт, неужели ты не понимаешь? А? - Не отпуская лацкана  и
глядя мне в глаза, он придвинул ко мне свое большое лицо. - А? Неужели  не
ясно, я не желаю, чтобы эти сволочи пакостили  мое  дело.  Больницу  Вилли
Старка. Неужели не ясно? И  директора  я  поставлю  самого  лучшего.  Будь
спокоен. Лучше не бывает. Будь спокоен. Я знаю кого  -  да,  да,  мне  его
советовали в Нью-Йорке. И ты, Джек...
   - Да? - сказал я.
   - Ты мне его приведешь.
   Я вытащил из его руки свой лацкан, разгладил и упал в кресло.
   - Кого его? - спросил я.
   - Доктора Стентона, - ответил он. - Доктора Адама Стентона.
   Я чуть не подпрыгнул в  кресле.  Пепел  моей  сигареты  упал  на  грудь
рубашки.
   - Давно у тебя эти симптомы? - спросил я. -  А  розовых  слонов  ты  не
видишь?
   - Давай мне Стентона, - сказал он.
   - Ты болен, - сказал я.
   - Давай его, - повторил он непреклонно.
   - Хозяин, - сказал я. - Адам мой старый друг. Я знаю его с пеленок.  Он
тебя на дух не переносит.
   - Я не прошу,  чтобы  он  меня  любил.  Я  прошу  его  заведовать  моей
больницей. Я никому не предлагаю меня любить. Даже тебе.
   - Мы все вас любим, - передразнил я Крошку, - вы же знаете, как  к  вам
относятся ваши ребята.
   - Давай мне Стентона.
   Я встал, потянулся, зевнул и направился к двери.
   - Я пошел, - объявил я. - Завтра, когда  твое  сознание  прояснится,  я
тебя выслушаю.
   И захлопнул за собой дверь.
   Назавтра, когда его сознание прояснилось, я услышал то же самое: "Подай
мне Стентона".
   И я пошел в обшарпанную келью, где рояль глумливо скалился среди  грязи
и наваленных на кресла книг и бумаг, где  в  чашке,  не  убранной  цветной
служанкой, засохла кофейная гуща, - и  друг  детства  встретил  меня  так,
будто он не был Знаменитостью, а я - Неудачником (оба слова  -  с  большой
буквы), положил руку мне на плечо, произнес мое имя и  рассеянно  поглядел
льдисто-голубыми глазами, которые были укором всему двусмысленному,  всему
криводушному и нечистому на свете и, как совесть, не знали  колебаний.  Но
улыбка, осторожно снимавшая тугой шов с его  рта,  согревала  тебя  робким
теплом, какое с удивлением чувствуешь, выйдя на солнце  в  конце  февраля.
Этой улыбкой он извинялся за то, что он - это он, за то, как он смотрит на
тебя, за то, что он видит. Улыбка не  столько  прощала  тебя  и  остальное
человечество, сколько просила прощения за то, что он  смотрит  в  упор  на
все, включая тебя. Но улыбался он редко. И мне улыбнулся не потому, что  я
был тем, кто я есть, а потому, что я был его Другом Детства.
   Другу Детства суждено быть единственным вашим другом,  ибо  вас  он,  в
сущности, не видит. Он мысленно видит  лицо,  давно  не  существующее,  он
произносит имя - Спайк, Бад, Снип,  Ред,  Расти,  Джек,  Дейв,  -  которое
принадлежало тому ныне не существующему  лицу,  а  сейчас  из-за  какой-то
маразматической путаницы во вселенной  досталось  незваному  и  тягостному
незнакомцу. Но, поддакивая вселенской околесице, он  вежливо  зовет  этого
скучного незнакомца именем, по праву принадлежащим мальчишескому  лицу,  и
тем временам, когда тонкий мальчишеский голос разносился над водой, шептал
ночью у костра или днем на людной улице: "А ты знаешь это: "Стонет лес  на
краю Венлока. Гнется чаща, Рикина руно"  [начало  стихотворения  из  книги
"Шропширский  парень"  английского  поэта  А.Хаусмена  (1859-1936)].  Друг
Детства потому остается вашим другом, что вас он уже не видит.
   А может, и никогда не видел. Вы были для него  лишь  частью  обстановки
чудесного, впервые открывающегося мира. А дружба -  неожиданной  находкой,
которую он должен подарить кому-нибудь в знак благодарности, в  уплату  за
этот новый, захватывающий мир, распускающийся  на  глазах,  как  луноцвет.
Кому подарить - неважно, важно только подарить; и если рядом оказались вы,
вас наделяют всеми атрибутами друга,  а  ваша  личность  отныне  не  имеет
значения. Друг Детства навсегда становится единственным вашим другом,  ибо
ему нет дела ни до своей выгоды, ни до ваших достоинств.  Ему  плевать  на
Преуспеяние и на Преклонение  перед  Более  Достойным  -  два  стандартных
критерия дружбы взрослых, - и он  протягивает  руку  скучному  незнакомцу,
улыбается (не видя вашего настоящего лица), произносит имя (не относя  его
к вашему настоящему лицу) и говорит: "Здорово, Джек,  заходи,  как  я  рад
тебя видеть!"
   И я сидел в одном из его колченогих кресел, с которых  он  снял  книги,
пил его виски и ждал удобной минуты, чтобы ввернуть: "Послушай-ка, я скажу
тебе одну вещь, но не начинай орать, пока я не кончу".
   Он не заорал, пока я не  кончил.  Правда,  мне  не  понадобилось  много
времени. Я сказал: "Губернатор Старк хочет, чтобы ты был директором  новой
больницы и медицинского центра".
   Строго говоря, он и тогда не заорал. Он не издал ни звука. Целую минуту
он смотрел на меня сосредоточенным клиническим взглядом,  словно  симптомы
заслуживали особого внимания, потом помотал головой. "Подумай как следует,
- сказал я, - может, это не так плохо, как кажется, может, тут  есть  свои
выгоды..." Но я не закончил фразы - он опять помотал головой  и  улыбнулся
мне улыбкой, которая не прощала, а смиренно просила простить  его  за  то,
что он не такой, как я, не такой, как другие, что он не от мира сего.
   Если б не эта улыбка. Если бы  он  улыбнулся,  но  улыбнулся  нахальной
иронической улыбкой "пошел-ты-знаешь-куда". Или  даже  улыбкой,  прощавшей
меня. Если бы его улыбка не просила - смиренно, но с достоинством -  моего
прощения, все могло бы повернуться иначе. Но улыбка  его  шла  от  полноты
чего-то, чем он обладал, от цельности идеи, которой он жил - не  знаю  уж,
какая там была идея и какого черта он так жил, - и все  повернулось  туда,
куда мы в конце концов пришли. С  этой  своей  улыбкой  он  был  похож  на
богача, который остановился, чтобы кинуть нищему доллар, и открыл бумажник
с толстой пачкой денег. Если бы нищий не  увидел  пачки,  он  не  стал  бы
провожать богача до темного закоулка. И не так нужна ему  эта  пачка,  как
ненавистен ее владелец, кинувший доллар.
   Когда он улыбнулся и сказал: "Меня не интересует выгода", я  впервые  в
жизни не почувствовал в его улыбке робкого тепла, как в зимнем  солнце,  -
то, что я почувствовал, было больше похоже на  самую  зиму,  на  сосульку,
воткнувшуюся в сердце. И я подумал: "Ага, вон как мы  улыбаемся  -  ладно,
улыбайся..."
   И тогда, хотя эта мысль уже исчезла - если вообще  можно  сказать,  что
она исчезла, ибо мысль выплывает на поверхность сознания и в нем же тонет,
- тогда я сказал: "Ты ведь  не  знаешь,  какие  выгоды.  Например,  Хозяин
хочет, чтобы ты сам назначил себе жалованье".
   - Хозяин, - повторил он, причем  его  верхняя  губа  изогнулась  больше
обычного  и  открыла  зубы,  а  звук  "з"  вышел  свистящим,  -   напрасно
рассчитывает меня купить. У меня есть, - он  обвел  глазами  захламленную,
грязную комнату, - все, что мне нужно.
   - Хозяин не такой дурак. Ты правда думаешь, что он хочет тебя купить?
   - Он все равно не смог бы, - сказал Адам.
   - А чего он, по-твоему, хочет?
   - Запугать меня. Это будет следующий ход.
   - Нет, - помотал я головой, - не то. Он не может тебя запугать.
   - На этом он стоит. На подкупе и угрозах.
   - Подумай еще, - сказал я.
   Он встал, нервно прошелся по вытертому зеленому ковру  и  обернулся  ко
мне.
   - Лестью он тоже ничего не добьется, - сказал он со злобой.
   - Не только он, - мягко сказал я, - тебя вообще нельзя взять лестью.  И
знаешь почему?
   - Почему?
   - Видишь ли, был такой писатель Данте, он говорил, что человек, знающий
себе цену, истинно гордый человек, не мог бы впасть в грех зависти, ибо не
нашел бы людей, которым стоит завидовать. С таким  же  успехом  Данте  мог
сказать, что гордый человек, знающий себе цену, недоступен  лести,  потому
что никто не откроет ему таких его достоинств, о которых он  сам  не  знал
бы. Нет, на лесть ты не клюнешь.
   - Во всяком случае, на его лесть, - угрюмо сказал Адам.
   - Ни на чью. И он это знает.
   - На чем же он хочет сыграть? Уж не думает ли он, что я...
   - Ну, догадайся.
   Он стоял на вытертом зеленом ковре, смотрел на меня  исподлобья,  и  на
его чистых голубых глазах  как  будто  лежала  прозрачная  тень  -  но  не
сомнения и не беспокойства. Это была тень вопроса, озадаченности.
   Но и она кое-что значила. Не много, но  кое-что.  Это  -  не  справа  в
челюсть, с ног не сбивает. От этого не перехватывает дыхания. Это -  тычок
в нос, скользящий удар грубой перчатки.  Ничего  смертельного  -  минутное
замешательство. Но уже успех. Развивай его.
   И я повторил:
   - Ну, догадайся.
   Он молча смотрел на меня, и тень  в  его  глазах  стала  гуще,  как  от
облачка на синей воде.
   - Так и быть, объясню, - сказал я. - Он знает, что ты тут лучший врач и
не наживаешься на этом. Значит, деньги тебя не интересуют - иначе ты  брал
бы, сколько другие берут, или хотя бы не разбазаривал того, что получаешь.
Тебе не нужны развлечения - ты мог бы иметь их, потому  что  ты  знаменит,
сравнительно молод и не калека. Тебе  не  нужна  роскошь  -  иначе  ты  не
работал бы как вол и не жил в этой трущобе. Но он знает, что тебе нужно.
   - От него мне ничего не нужно, - отрезал Адам.
   - Ты уверен, Адам? - спросил я. - Ты уверен?
   - Иди ты... - побагровев, начал он.
   - Он знает, что тебе нужно, -  перебил  я.  -  Могу  объяснить  в  двух
словах.
   - Что?
   - Делать добро, - сказал я.
   Он опешил. Рот у него открылся, как у рыбы, вытащенной из воды.
   - Ну да, - сказал я. - Он знает твой секрет.
   - Не понимаю, при чем тут... - начал он опять со злобой.
   Но я перебил:
   - Не сердись, тут нет ничего  зазорного.  Невинное  чудачество.  Ты  не
можешь спокойно видеть больного, чтобы тут же не наложить на него руки. Не
можешь, старик, спокойно видеть переломанной конечности, чтобы тут  же  ее
не вправить. Человека с болячкой внутри, чтобы тут же не взять нож в  свои
сильные белые ученые-преученые  пальцы  и  не  вырезать  ее.  Своего  рода
чудачество. Или сверхболезнь, которой ты сам болен.
   - На свете полно больных, - хмуро ответил он, - но я не вижу...
   - Боль есть зло, - весело сказал я.
   - Боль - одно из зол, - повторил он, - но сама по себе еще не зло. -  И
он шагнул ко мне, глядя на меня как на врага.
   - Когда у меня зуб болит, я не вдаюсь в такие тонкости, - возразил я. -
Но важно не это, важно, что ты  так  устроен.  И  Хозяин,  -  я  деликатно
подчеркнул последнее слово, - это знает. Он  знает,  чего  ты  хочешь.  Ты
хочешь делать добро, старик, и он даст тебе возможность пустить  это  дело
на конвейер.
   - Добро, - сказал он, по-волчьи вздернув тонкую длинную губу, -  добро!
Самое подходящее слово для его художеств.
   - Правда? - уронил я.
   - Всякому плоду нужен свой климат, а ты знаешь,  какой  климат  создает
этот человек. Должен знать.
   Я пожал плечами:
   - Вещь хороша сама по себе - если  она  хороша.  Человек  втрескался  и
написал сонет. Станет ли хуже сонет - если он хороший, в чем я сомневаюсь,
- оттого, что дама, в которую он втрескался, замужем и  страсть  его,  как
говорится, незаконна? Перестает ли роза быть розой оттого...
   - Это к делу не относится, - сказал он.
   - Ах, не относится, - сказал я и встал с кресла. - Сто лет назад, когда
мы были мальчишками, и спорили целыми ночами, и я припирал тебя к  стенке,
ты говорил то же самое. Кто сильнее - лучший борец или лучший боксер?  Кто
сильнее - лев или тигр?  Кто  лучше  -  Китс  или  Шелли?  Добро,  истина,
красота. Есть ли бог? Мы спорили целыми ночами, и я всегда побеждал, но ты
- ты, гад, - и я хлопнул  его  по  плечу,  -  ты  всегда  говорил,  что  я
отклоняюсь.  Маленький  Джеки  никогда  не   отклоняется.   И   не   ведет
беспредметных разговоров. - Я оглянулся, подхватил свое пальто и шляпу.  -
Я ухожу, а ты подумай хорошенько над этой мыслью.
   - Ну и мысль, - сказал он, но  он  уже  улыбался,  он  снова  был  моим
товарищем, моим Другом Детства.
   Но я не обратил на это внимания.
   - Ты не можешь сказать, что я не раскрыл своих карт, своих  и  Хозяина,
но сейчас я убегаю - надо успеть на ночной в  Мемфис,  где  мне  предстоит
интервью с медиумом.
   - С медиумом? - удивился он.
   - С профессиональным медиумом по имени мисс Литлпо, она передаст мне  с
Того Света весть, что директором новой больницы будет интересный брюнет  и
известный сукин сын по фамилии. Стентон. - С этими словами я захлопнул  за
собой дверь и побежал по лестнице, спотыкаясь на каждом шагу, потому что в
таких домах никто не  меняет  перегоревших  лампочек,  на  площадке  стоит
детская коляска, коврик  протерт  до  дыр  и  пахнет  сыростью,  собаками,
пеленками,  капустой,  старухами,  пригорелым  салом  и  извечной  судьбой
человека.
   Я вышел на темную улицу и оглянулся на дом. Штора на  одном  окне  была
поднята, и я увидел в нише, занятой под "кухню-столовую", грузного  лысого
мужчину  в  рубашке,  который  навис  над  своей  тарелкой,   как   мешок,
поставленный на попа; рядом стояла девочка и дергала его за рукав; женщина
в застиранном  платье,  с  прямыми  неубранными  волосами  сняла  с  плиты
дымящуюся кастрюлю супа - потому что папа пришел, как всегда поздно,  и  у
него болит косточка на  ноге,  и  за  квартиру  не  плачено,  и  у  Джонни
прохудились ботинки, а Сюзи принесла плохие отметки,  -  и  Сюзи  теребила
его, и глядела придурковатыми  глазами,  и  не  могла  закрыть  рта  из-за
полипов, и под потолком ослепительно горела голая  лампочка,  и  на  криво
повешенной картинке  Максфилда  Парриша  [Максфилд  Парриш  (1870-1966)  -
американский  художник,  иллюстратор  и  монументалист]  бушевали   колера
медного купороса. И где-то в доме лаяла собака,  и  еще  где-то  заходился
младенец. И все это было - Жизнь, и Адам Стентон  жил  в  ее  гуще  -  или
старался жить, - он лепился к ней, дышал  капустным  чадом,  спотыкался  о
детскую коляску, кланялся  чете  жующих  резинку  молодоженов,  слышал  за
тонкой перегородкой звуки, издаваемые старухой, которая не доживет (рак  -
сказал он мне) до  лета,  расхаживая  по  вытертому  ковру  среди  книг  и
колченогой мебели. Он жался к Жизни, чтобы  согреться,  потому  что  своей
жизни у него не было - только скальпель, кабинет и эта келья. А может,  он
вовсе не грелся возле нее. Может, он наклонялся к изголовью  Жизни,  щупал
ей пульс, наблюдая ее глазами диагноста, готовый  сунуть  таблетку,  влить
микстуру, взяться за скальпель. Может,  он  тянулся  к  ней,  чтобы  найти
оправдание своей деятельности. Чтобы и его дела стали Жизнью. А не  только
испытанием сноровки, которая дается человеку потому, что из всех  животных
у него одного развит большой палец.
   Что, в общем, ерунда, ибо, чем бы ты ни жил, все равно это -  Жизнь.  И
надо помнить об этом, когда встречаешь бывшего одноклассника и он говорит:
"Так вот, в нашей последней экспедиции на Конго..." - или другого, который
говорит: "Что ты, у меня жена-красавица и  трое  ребятишек,  такие..."  Ты
должен помнить об этом, когда сидишь в вестибюле гостиницы или за стойкой,
беседуя с барменом, или стоишь на темной улице  ночью  в  начале  марта  и
заглядываешь в чужое окошко. Помни, что у Сюзи - полипы, что суп, наверно,
подгорел, и ступай своей дорогой, ибо - поезд  полуночный  меня  ждет,  от
грехов моих меня он увезет.
   Ибо чем бы ты ни был жив, все равно это - Жизнь.
   Только я двинулся дальше, как в доме загремела  музыка;  она  заглушала
крик младенца, крошила известь в швах старой кладки. Адам играл на рояле.
   Я успел на поезд, пробыл в Мемфисе три дня, провел сеанс с