забыть  смерть  отца,  но
никогда - потерю  вотчины,  сказал  суровый  флорентинец,  отец-основатель
нашего нового мира, и он сказал золотые слова.
   Штат беден, всегда кричала оппозиция. А Хозяин говорил: "Бедных людей в
штате полно, это правда;  но  штат  не  беден.  Весь  вопрос  в  том,  кто
прорвется  к  корыту,  когда  принесут  хлебово.  Так  что  придется   мне
поработать локтями, расквасить рыло-другое". И, наклонившись  к  толпе,  с
выпученными глазами и растрепанным чубом, он вопрошал у нее  и  у  жаркого
неба: "А вы со мной? Вы со мной?" И поднимался рев.
   "Налоги застревают в карманах взяточников!" - всегда кричала оппозиция.
"Верно, - говорил Хозяин, принимая ленивую позу, - случаются и взятки,  но
ровно столько, сколько нужно,  чтобы  колесики  вертелись  без  скрипа.  И
помните. Еще не изобрел человек такой машины, в которой не было бы  потерь
энергии. Сколько энергии вы получаете из куска  угля  в  паровозе  или  на
электростанции по сравнению с тем, что было в куске угля  на  самом  деле?
Кот  наплакал.  А  мы   работаем   куда   лучше   всякого   паровоза   или
электростанции. Да, тут у нас есть кучка ворья, но она чересчур трусливая,
чтобы воровать всерьез. Я за ней присматриваю. А дал я  что-нибудь  штату?
Дал, черт возьми!"
   Теория исторических издержек -  можете  назвать  это  так.  И  выписать
издержки против прибылей. Не исключено, что перемены в нашем  штате  могли
прийти только таким путем, каким пришли, - а перемены были большие. Теория
моральной нейтральности истории - можете назвать ее  и  так.  Процесс  как
таковой не бывает ни нравственным, ни безнравственным. Мы можем  оценивать
результаты,  но  не  процесс.  Безнравственный  фактор  может  привести  к
нравственному   результату.   Нравственный   фактор   может   привести   к
безнравственному результату. Может быть, только в обмен  на  душу  человек
получает власть творить добро.
   Теория исторических издержек. Теория моральной  нейтральности  истории.
Все это - высокий исторический взгляд на мир с  вершины  холодного  утеса.
Может быть, только гений способен его так увидеть. Действительно  увидеть.
Может быть, нужно, чтобы тебя приковали к утесу и орлы клевали твой  ливер
- тогда ты его так увидишь. Может быть,  только  гений  способен  его  так
увидеть. Может быть, только герой способен поступать соответственно.
   Но я сидел в холле, ждал звонка, которого  все  не  было,  и  не  хотел
углубляться в такие размышления. Я вернулся к передовице.  Передовица  эта
была настоящим боем с тенью. Боем с тенью  она  была  потому,  что  в  эту
минуту в Капитолии, наверно, началось голосование, и  теперь,  когда  люди
Макмерфи использовали все оттяжки, только нечистая сила могла изменить его
исход.
   Меня вызвали около девяти. Но это был не Адам.  Звонили  из  Капитолия:
пришел Хозяин и хочет меня видеть. Я сказал  портье,  что,  если  позвонит
Адам, я в Капитолии,  на  коммутаторе  будут  знать  мой  номер.  Затем  я
позвонил Анне, чтобы сообщить ей о результатах, вернее,  безрезультатности
своих поисков. Голос у нее был спокойный и усталый. Я сел в машину.  Опять
шел дождь, и вдоль тротуара бежал черный ручеек, блестевший под  фонарями,
как масло.
   Когда я въехал в парк Капитолия, я увидел,  что,  несмотря  на  поздний
час, весь дом освещен. В этом не было ничего удивительного  -  шла  сессия
законодательного собрания. Я попал в самую толчею. Солоны закрыли  лавочку
и циркулировали по коридору, скопляясь в тех стратегических  пунктах,  где
стояли  латунные  плевательницы.  Много  было  и  другого   народу.   Стаи
репортеров и гурты болельщиков - людей,  которым  приятно  сознавать,  что
великие события происходят у них на глазах.
   Я пробился к кабинету Хозяина. Мне сказали, что он отправился с  кем-то
в сенат.
   - Гладко прошел закон о налогах? - спросил я у девушки в приемной.
   - Не задавайте наивных вопросов, - ответила она.
   Я хотел было ей сказать, что появился здесь, когда она под стол  пешком
ходила,  но  передумал.  Вместо  этого  я  попросил  ее   договориться   с
телефонисткой на тот случай, если будет звонить Адам, и пошел в сенат.
   Хозяина я заметил не сразу. Он стоял в стороне с несколькими сенаторами
и Калвином  Сперлингом,  а  на  почтительном  отдалении  толклись  зеваки,
нежившиеся в лучах славы. Сбоку я увидел Рафинада - он прислонился к стене
и втянул щеки, обсасывая кусок сахара, который,  должно  быть,  растекался
нектаром по его пищеводу. Хозяин стоял, сцепив руки за  спиной  и  опустив
голову. Он слушал одного из сенаторов.
   Я приблизился к ним и стал неподалеку. Вскоре взгляд Хозяина  скользнул
по мне. Убедившись, что он меня заметил, я отошел  к  Рафинаду  и  сказал:
"Здравствуй".
   После нескольких попыток он мне ответил. И возобновил  свои  занятия  с
сахаром. Я прислонился к стенке и стал ждать.
   Прошло четыре или пять  минут,  а  Хозяин  все  стоял,  потупившись,  и
слушал. Он мог долго слушать, не произнося ни слова и не мешая собеседнику
изливать мысли. Мысли  изливались  и  изливались,  а  Хозяин  ждал,  когда
покажется то, что на донышке. Наконец я увидел,  что  с  него  хватит.  Он
понял, что было на донышке или что на донышке  ничего  не  было.  Разговор
заканчивался - Хозяин вскинул голову и глянул сенатору  в  лицо.  Это  был
верный признак. Я отодвинулся от стенки. Я видел,  что  Хозяин  собирается
уходить.
   Он посмотрел на сенатора и покачал головой.
   - Этот номер не пройдет,  -  сказал  он  вполне  дружелюбным  тоном.  Я
расслышал эти слова - он произнес их достаточно  громко.  Сенатор  говорил
тихо и торопливо.
   Хозяин оглянулся на меня и позвал:
   - Джек.
   Я подошел.
   - Поднимемся наверх. Я хочу тебе кое-что сказать.
   - Пошли, - сказал я и двинулся к выходу.
   Он оставил сенаторов и нагнал меня в дверях. Рафинад  шел  за  ним,  по
другую руку и немного сзади.
   Я хотел спросить у Хозяина о здоровье мальчика, но подумал,  что  лучше
не надо. Речь могла идти лишь о том, насколько он плох,  и  спрашивать  не
стоило. Мы шли по коридору к большому вестибюлю, чтобы подняться оттуда на
лифте.  Люди,  слонявшиеся   по   коридору,   расступались   и   говорили:
"Здравствуйте, губернатор", или: "Привет, Хозяин", но Хозяин лишь кивал  в
ответ. Другие ничего не говорили и только провожали его взглядом.  В  этом
не было ничего  необычного.  Наверно  тысячу  раз  проходил  он  по  этому
коридору, и так же, как сегодня, одни здоровались с ним, а другие  молчали
и поворачивали головы, следя, как он шагает по блестящему мрамору.
   Мы вышли в большой вестибюль с  куполом,  где  над  людьми  возвышались
залитые  ярким  светом  статуи  государственных  мужей,  важностью   своей
напоминавшие о характере этого места. Мы шли вдоль восточной  стены  туда,
где были встроены лифты. Когда мы приближались к  статуе  генерала  Мофата
(великого истребителя индейцев, удачливого земельного спекулянта,  первого
губернатора штата), я заметил прислонившегося к пьедесталу человека.
   Это был Адам Стентон. Я увидел, что он мокрый насквозь и брюки  его  до
половины икр заляпаны грязью. Я понял, почему так стояла  его  машина.  Он
бросил ее и пошел пешком в дождь. Как только я его заметил, он повернул  к
нам голову. Но глаза его смотрели не на меня, а на Хозяина.
   - Адам, - сказал я. - Адам!
   Он шагнул к нам, но на меня не взглянул.
   Хозяин свернул к нему и протянул руку, собираясь поздороваться.
   - Добрый вечер, доктор, - сказал он, протягивая руку.
   Какой-то миг Адам стоял  неподвижно,  словно  решил  не  подавать  руки
подходившему человеку. Потом он протянул руку, и, когда он сделал это, я с
облегчением перевел дух и подумал: "Он подал  ему  руку,  слава  богу,  он
успокоился, он успокоился".
   Тут я увидел, что он держит в руке, и в тот миг, когда мои глаза узнали
предмет, но раньше, чем мозг и нервы успели проникнуться его значением,  я
увидел, как дуло дважды плюнуло бледно-оранжевым пламенем.
   Я не услышал звука, потому что  он  утонул  в  более  громком  стаккато
выстрелов, раздавшихся  слева  от  меня.  Так  и  не  опустив  руки,  Адам
качнулся, отступил на шаг, остановил  на  мне  укоризненный,  затуманенный
мукой взгляд, и тут же вторая очередь швырнула его на пол.
   В гробовой тишине я бросился к Адаму. Потом я услышал  женский  крик  в
вестибюле, шарканье многих ног, гул голосов. Адам обливался  кровью.  Пули
прострочили его грудь от бока до бока. Вся грудь  была  вдавлена.  Он  уже
умер.
   Я  поднял  голову   и   увидел   Рафинада   и   дымящийся   ствол   его
автоматического, а подальше, справа у лифта - патрульного дорожной полиции
с пистолетом в руке.
   Хозяина я не увидел. "Не попал", - подумал я.
   Но я ошибся. Едва я подумал о Хозяине и оглянулся, как Рафинад  выронил
пистолет, лязгнувший о мрамор, и с придушенным животным криком бросился за
статую генерала Мофата.
   Я опустил голову Адама на пол и обошел статую. Люди сгрудились так, что
мне пришлось их расталкивать. Кто-то кричал:  "Отойдите,  отойдите,  дайте
ему вздохнуть!" Но люди теснились по-прежнему, и новые сбегались  со  всех
концов вестибюля и из коридора.
   Когда я пробился к Хозяину, он сидел на полу, тяжело дыша и глядя прямо
перед собой. Обе его ладони были прижаты к нижней части груди, посередине.
Никаких признаков ранения я не заметил. Потом я увидел  маленькую  струйку
крови, просочившуюся между двумя пальцами, - совсем маленькую.
   Наклонившись над ним, стоял Рафинад, он плакал и  хватал  ртом  воздух,
пытаясь заговорить.  Наконец  он  вытолкнул  из  себя:  "Очень  б-б-болит,
Х-хозяин... б-б-болит?"


   Хозяин не умер в вестибюле под куполом. Нет, он  прожил  еще  несколько
дней и умер в стерильно чистой постели, на попечении науки. В  первые  дни
обещали, что он вовсе не умрет. Он был тяжело  ранен,  в  нем  сидели  две
маленькие  пули  калибра  6,35  мм  -  пули  из  игрушечного   спортивного
пистолетика, который  Адаму  подарили  в  детстве,  -  но  его  собирались
оперировать, и он был очень сильным человеком.
   Снова началось сидение в приемной с акварелями, цветочными  горшками  и
искусственными чурками в камине. В день операции с Люси Старк приехала  ее
сестра.  Дед  Старк,  отец  Хозяина,  совсем  одряхлел  и  не  выезжал  из
Мейзон-Сити. Видно было, что сестра Люси, женщина много старше ее,  одетая
в черное деревенское платье, в мягких черных башмаках с высокой шнуровкой,
- женщина здравомыслящая, энергичная, что она  и  сама  хлебнула  горя  на
своем веку и твердо знает, как помочь чужому горю. Если бы вы  увидели  ее
широкие, красноватые, загрубелые руки с квадратно остриженными ногтями, вы
поняли бы, что у них хорошая хватка. Когда она вошла в приемную  и  кинула
не то чтобы презрительный, но критический, оценивающий взгляд на горшки  с
цветами, было в ней что-то от пилота, который  влезает  в  свою  кабину  и
берется за штурвал.
   Суровая и чопорная, она села в кресло, но не в одно из тех  мягких,  на
которых были ситцевые чехлы. Она не собиралась давать волю чувствам в этой
чужой комнате и в это время дня, время, когда в  обычный  день  надо  было
готовить завтрак, собирать детей, отправлять на  работу  мужчин.  Найдется
более подходящее место и время. Когда  все  кончится,  она  привезет  Люси
домой, разберет ей постель в комнате с опущенными шторами, положит  ей  на
лоб салфетку, смоченную в уксусе, сядет рядом,  возьмет  Люси  за  руку  и
скажет: "А теперь поплачь, детка, если хочется, тебе будет легче, и полежи
спокойно, а я посижу тут, я никуда не уйду, детка". Но это будет позже.  А
сейчас Люси то и дело поглядывала украдкой на  иссеченное  морщинами  лицо
сестры. Лицо не казалось особенно симпатичным, но, видно, в нем  было  то,
чего искала Люси.
   Я сидел  на  кушетке  и  просматривал  все  те  же  старые  журналы.  Я
определенно чувствовал себя лишним. Но Люси просила меня прийти.
   - Он захочет вас видеть, - сказала она.
   - Я подожду в вестибюле, - сказал я.
   Она покачала головой.
   - Поднимитесь наверх.
   - Я не хочу путаться под ногами. Вы сказали, там будет ваша сестра.
   - Я прошу вас, - сказала она, и я покорился. "Лучше быть лишним там,  -
решил  я,  -  чем  сидеть  в  вестибюле  с  газетчиками,  политиканами   и
любопытными".
   Ждать нам пришлось  не  очень  долго.  Сообщили,  что  операция  прошла
удачно.  Услышав  от  санитарки  это  известие,  Люси  осела  в  кресле  и
всхлипнула. Ее сестра, которая  тоже  как  будто  слегка  обмякла,  строго
посмотрела на Люси.
   - Люси, - произнесла она негромко, но с некоторой суровостью, - Люси!
   Люси подняла голову  и,  встретив  осуждающий  взгляд  сестры,  покорно
ответила:
   - Извини, Элли, извини. Я просто... просто...
   - Мы должны благодарить господа, - объявила Элли.  Она  быстро  встала,
словно собиралась тут же осуществить свое намерение, пока  не  забыла.  Но
вместо этого она повернулась к санитарке: - Когда она может увидеть мужа?
   - Немного позже, - ответила та. - Не могу сказать вам точно, но  сейчас
еще рано. Если вы подождете  здесь,  я  узнаю.  -  Подойдя  к  двери,  она
обернулась: - Я могу вам что-нибудь принести? Лимонаду? Кофе?
   -  Это  очень  любезно  и  внимательно,  -  ответила  Элли,  -  но   мы
поблагодарим и откажемся, сейчас не время.
   Медсестра вышла, я извинился и последовал за ней. Я спустился в кабинет
доктора Симонса, который делал операцию. Я встречался с ним в городе.  Его
можно было назвать приятелем Адама - в той мере, в какой это  вообще  было
возможно, потому что Адам ни с кем не дружил,  вернее,  ни  с  кем,  кроме
меня, а я в счет не шел, я был его Другом Детства. Я знал доктора Симонса.
Нас познакомил Адам.
   Доктор Симонс, худой, седоватый человек, сидел за столом и что-то писал
в большой карте. Я сказал ему, чтобы он занимался своим делом и не обращал
на меня внимания. Он ответил, что уже кончает, секретарша  забрала  карту,
поставила в картотеку, и он повернулся ко мне.  Я  спросил,  как  здоровье
губернатора.
   - Операция прошла удачно, - ответил он.
   - Вы хотите сказать, что вынули пули? - спросил я. Он улыбнулся немного
сухо и ответил, что едва ли может сказать больше.
   - Но надежда есть. Он очень крепкий человек.
   - Очень, - согласился я.
   Доктор  Симонс  взял  со  стола  конвертик  и  вытряхнул  на  руку  его
содержимое.
   - Каким бы ты ни был крепким, такую диету трудно переварить,  -  сказал
он и протянул мне ладонь, на которой лежали две пульки. Пули калибра  6,35
- действительно маленькие, но эти показались мне еще меньше и  безобиднее,
чем я ожидал.
   Я взял одну пулю и рассмотрел ее. Это был маленький сплющенный  кусочек
свинца. Вертя его  в  пальцах,  я  вспомнил,  как  много  лет  назад,  еще
ребятами, мы с Адамом стреляли в сосновую доску и иногда выковыривали пулю
из дерева перочинным ножом. Дерево было такое мягкое, что  некоторые  пули
сплющивались ничуть не больше, чем эта.
   - Мерзавец, - сказал доктор Симонс без всякой связи с предыдущим.
   Я вернул  ему  пулю  и  спустился  в  вестибюль.  Публика  рассосалась.
Политиканы ушли. Остались два или три репортера, ожидавшие новостей.
   Новостей в тот день не было. И на другой день - тоже.  Дело  как  будто
шло  на  поправку.  Но  на  третий  день  Хозяину  стало  хуже.   Началось
воспаление. Оно быстро распространялось. Доктор Симонс  ничего  особенного
не сказал, но по лицу его я понял, что дело мертвое.
   Вечером, вскоре после того, как я  приехал  в  больницу  и  поднялся  в
приемную повидать Люси, мне передали, что Хозяин просит меня прийти.  "Ему
полегчало", - сказали мне.
   Когда я вошел, вид у него был совсем нехороший. Лицо заострилось,  кожа
одрябла и висела, как у старика. Он стал похож на деда Старка, каким я его
видел в Мейзон-Сити. Он был белый, как мел.
   Глаза на белом  лице  казались  мутными,  невидящими.  Когда  я  шел  к
кровати, они повернулись в мою сторону и чуть-чуть прояснились.  Его  губы
слегка искривились - я понял это как бледный стенографический знак улыбки.
   Я подошел к кровати.
   - Привет, Хозяин, - сказал я, изобразив на  лице  то,  что  рассчитывал
выдать за улыбку.
   Он  поднял  два  пальца  правой  руки,  лежавшей  поверх  простыни,   -
карликовое приветствие; потом пальцы опустились. Мускулы, искривившие  его
рот, тоже расслабились, улыбка сползла, лицо обмякло.
   Я стоял над кроватью, смотрел на  него  и  мучительно  придумывал,  что
сказать. Но мой мозг пересох, словно губка, долгое  время  пролежавшая  на
солнце.
   Наконец он проговорил еле слышно:
   - Джек, я хотел тебя видеть.
   - Я тоже хотел тебя видеть. Хозяин.
   С минуту он молчал, но глаза смотрели на меня ясно. Он опять заговорил:
   - Почему он это сделал?
   - А-а, будь я проклят. - Я не выдержал и заговорил очень громко.  -  Не
знаю.
   Сиделка посмотрела на меня предостерегающе.
   - Я ничего ему не сделал, - сказал он.
   - Ничего, да.
   Он снова умолк, глаза его помутнели. Потом он сказал:
   - Он был ничего. Док.
   Я кивнул.
   Я ждал, но казалось,  что  он  больше  не  заговорит.  Его  глаза  были
обращены к потолку, я едва мог расслышать его дыхание. Наконец глаза опять
повернулись ко мне, очень медленно, и мне почудилось, что  я  слышу  тихий
болезненный скрип яблок  в  глазницах.  Но  глаза  снова  просветлели.  Он
сказал:
   - Все могло пойти по-другому, Джек.
   Я опять кивнул.
   Он напрягся. Казалось, что он пытается приподнять голову с подушки.
   - Ты должен в это верить, - сказал он сипло.
   Сиделка шагнула к кровати и посмотрела на меня со значением.
   - Да, - сказал я человеку в постели.
   - Ты должен, - настаивал он. - Ты должен в это верить.
   - Хорошо.
   Он  смотрел  на  меня,  и  это  опять  был  его  прежний,   испытующий,
требовательный взгляд. Но когда он заговорил, голос был очень слабый.
   - Даже теперь все могло бы пойти по-другому, - прошептал он. - Если  бы
не это, все могло бы пойти по-другому... даже теперь.
   Он едва выговорил последние слова - так он был слаб.
   Сиделка делала мне знаки.
   Я нагнулся и взял с простыни его руку. Она была как будто без костей.
   - До свиданья, Хозяин, - сказал я. - Я приду еще.
   Он не ответил - я даже не был уверен, что он узнает меня. Я  повернулся
и вышел.
   Он умер на другое утро.  Похороны  получились  грандиозные.  Город  был
битком набит народом, самым разным народом: пронырами из окружных советов,
провинциалами,  деревенскими,  людьми,   никогда   прежде   не   видевшими
тротуаров. И с ними были женщины. Они заполнили  все  пространство  вокруг
Капитолия, затопили прилегающие улицы,  а  с  неба  сыпалась  изморось,  и
громкоговорители орали со столбов и деревьев слова,  от  которых  хотелось
блевать.
   Потом, когда гроб снесли по большой лестнице Капитолия и  погрузили  на
катафалк, когда пешие и конные полицейские пробили ему  дорогу,  процессия
медленно потекла к кладбищу. Толпа хлынула следом. На кладбище  ее  мотало
взад и вперед по траве, она затаптывала могилы и  выворачивала  кустарник.
Некоторые надгробья были опрокинуты и разбиты. Только через два часа после
погребения полиции удалось расчистить место.
   У меня это были вторые похороны за неделю. Первые прошли совсем  иначе.
Я имею в виду похороны Адама Стентона в Берденс-Лендинге.



10

   После того как Хозяина  зарыли  в  землю  и  потные  пузатые  городские
полисмены вместе  с  поджарыми  молодцеватыми  патрульными  и  конными  на
холеных нетерпеливых лошадях, чьи ноги по щетку увязали в  клумбах,  молча
вытеснили с кладбища толпу, - но гораздо раньше,  чем  начала  подниматься
притоптанная трава и смотрители занялись ремонтом опрокинутых  памятников,
- я уехал в  Берденс-Лендинг.  Для  этого  были  две  причины.  Во-первых,
оставаться в городе было выше моих сил. Во-вторых, в  Лендинге  жила  Анна
Стентон.
   Она осталась там после похорон Адама. Она приехала в Лендинг  вслед  за
дорогим  ла