мисс  Литлпо
и вернулся. С фотокопиями и письменными показаниями.
   Вернувшись, я нашел в почтовом ящике телефонный вызов.
   Это был номер Анны, потом в трубке раздался голос Анны, и, как  всегда,
в груди у меня что-то подскочило и плюхнулось,  будто  лягушка  нырнула  в
пруд с кувшинками. И побежали круги.
   Анна сказала, что ей надо меня видеть. Я ответил, что нет ничего проще,
она может видеть меня до конца своих дней. Она пропустила  мимо  ушей  мою
незамысловатую шутку (которая большего, разумеется, и  не  заслуживала)  и
сказала, что хочет встретиться сейчас же. В "Бухте", предложил  я,  и  она
согласилась. "Бухтой" назывался ресторан Слейда.
   Я пришел раньше Анны и выпил со Слейдом. Нежно  играла  музыка,  матово
светили лампы, блестел хром, и, глядя на  круглый,  цвета  слоновой  кости
череп Слейда, на его дорогой костюм, на белокурую фаворитку за кассой, я с
грустью вспоминал то далекое  утро  во  времена  сухого  закона,  когда  в
засиженной мухами пивной Слейд, еще при волосах и  без  гроша  в  кармане,
отказался пособничать Крошке, пытавшемуся  влить  пиво  в  дядю  Вилли  из
деревни, который хотел лимонаду и оказался впоследствии Вилли Старком. Это
решило судьбу Слейда. И теперь я пил с ним и, глядя на него,  дивился,  от
какой же малости зависит спасение и погибель человека.
   Я посмотрел в зеркало за стойкой и увидел, что  в  дверь  входит  Анна.
Вернее, что ее отражение входит в отражение двери. Я не  сразу  обернулся,
чтобы взглянуть в лицо действительности. Вместо  этого  я  смотрел  на  ее
отражение в стекле, словно на образ прошлого, вмерзший в память, - вот так
бывает, зимой ты увидишь в чистом льду застывшего ручья багровый с золотом
лист и вспомнишь дни, когда все эти багровые и золотые  листья  висели  на
ветвях и солнечный свет лился на них таким потоком, что,  казалось,  конца
ему не будет. Но тут  было  не  прошлое  -  сама  Анна  Стентон  стояла  в
прохладном пространстве зеркала над строем блестящих бутылок и сифонов,  в
конце синего ковра - девушка, ну, не совсем уже девушка - молодая женщина,
ростом в метр шестьдесят три, с  тонкими  крепкими  лодыжками,  узковатыми
бедрами, но такими круглыми, словно их вытачивали на  токарном  станке,  с
талией, которую, казалось, можно обхватить пальцами, -  все  это  в  сером
фланелевом костюме, скроенном якобы по-мужски строго,  но  на  самом  деле
кричащем  -  иначе  не  скажешь  -   о   некоторых   отнюдь   не   мужских
приспособлениях, спрятанных внутри.
   Она стояла у входа и, правда, еще не постукивала от  нетерпения  носком
по синему ковру, но уже оглядывала зал, медленно поворачивая из стороны  в
сторону гладкое, свежее лицо (под  голубой  шляпой).  В  зеркале  блеснули
голубым ее глаза.
   Потом она заметила мою спину возле бара и пошла ко мне. Я не  оглянулся
и не встретил ее взгляда в зеркале. Подойдя сзади, она позвала меня:
   - Джек.
   Я не обернулся.
   - Слейд, - сказал я, - незнакомая женщина ходит за мной по пятам,  а  я
думал, у вас приличное заведение. Примите же наконец меры.
   Слейд повернулся к незнакомой женщине, чье лицо сразу побелело, а глаза
вспыхнули, как пара дуговых ламп.
   - Леди, - сказал Слейд, - послушайте-ка, леди...
   Тут леди поборола внезапную немоту и густо покраснела.
   - Джек Берден! - сказала она. - Если ты не...
   - Она знает ваше имя, - сказал Слейд.
   Я обернулся, чтобы взглянуть в лицо действительности - не  заледенелому
следу  в  памяти,  но  чему-то  раскаленному,  кошачьему,   смертоносному,
электрическому, пережигающему пробки.
   - Вот так штука, - обратился я  к  Слейду,  -  ведь  это  моя  невеста!
Познакомьтесь, Слейд, - Анна Стентон. Мы хотим пожениться.
   - Вон что, - произнес Слейд с каменным лицом. - Очень...
   - Мы поженимся в две тысячи пятидесятом году, - сказал я. -  Это  будет
веселая весенняя свадьба...
   - Не свадьба, а убийство, - сказала Анна, - и прямо сейчас. -  Щеки  ее
приняли нормальный цвет, и она, улыбнувшись, протянула руку Слейду.
   - Очень рад с вами познакомиться, - сказал Слейд, и, хотя лицо его было
неподвижно, как  у  деревянного  индейца  на  табачком  киоске,  глаза  не
упустили ни  одной  подробности  под  фланелевым  жакетом.  -  Выпьете?  -
предложил он.
   - Спасибо, - ответила Анна и попросила мартини.
   Когда мы выпили, она сказала: "Надо идти, Джек" - и вывела меня в ночь,
полную неоновых огней, бензиновых паров,  автомобильных  гудков  и  запаха
жареного кофе.
   - У тебя замечательное чувство юмора, - сказала она.
   - Куда мы идем? - попробовал уклониться я.
   - Хлыщ.
   - Куда мы идем?
   - Ты когда-нибудь повзрослеешь?
   - Куда мы идем?
   Мы шли бесцельно по переулку, мимо пивных  с  дверями-вертушками,  мимо
устричных баров, газетных киосков и старух цветочниц. Я купил ей  гардении
и сказал:
   - Наверно, я хлыщ, но это тоже способ убивать время.
   Мы прошли  еще  полквартала  в  толпе,  втекавшей  и  вытекавшей  через
стеклянные вертушки баров.
   - Куда мы идем?
   - Я бы никуда с тобой не пошла, - сказала Анна, - но надо поговорить.
   Мы проходили мимо  очередной  цветочницы,  поэтому  я  взял  еще  букет
гардений, выложил сорок центов и сунул цветы Анне.
   - Если ты не будешь вести себя вежливо, - сказал я, - удушу тебя  этими
проклятыми растениями.
   - Хорошо, - сказала она и засмеялась, - буду вести себя вежливо. -  Она
взяла меня под руку, приноровила свой шаг к моему, держа цветы в свободной
руке, а сумку под мышкой.
   Еще полквартала мы  шли  в  ногу,  не  разговаривая.  Я  смотрел  вниз,
наблюдал, как мелькают ее ноги -  раз-два,  раз-два.  Ее  черные  замшевые
туфли, очень простые, очень строгие, отстукивали по тротуару  властно,  но
они были маленькие, и тонкие щиколотки мелькали завораживающе  -  раз-два,
раз-два.
   Потом я спросил:
   - Куда мы идем?
   -  Никуда,  -  сказала  она,  -  гуляем.  Не  могу  сидеть  на   месте,
беспокойство какое-то.
   Мы шли к реке.
   - Я хочу с тобой поговорить, - сказала она.
   - Так говори. Пой. Декламируй.
   - Не сейчас, - серьезно сказала она, посмотрев на  меня,  и  при  свете
уличного фонаря я увидел, что лицо у нее озабоченное. Кожа  на  лице  была
гладкая, как будто натянутая на безупречную лепку костяка. В этом лице  не
было ничего лишнего и всегда угадывалось  напряжение,  долгой  тренировкой
загнанное внутрь, спрятанное под невозмутимой гладкой оболочкой, как пламя
под стеклом. Но я  видел,  что  сегодня  она  напряжена  больше  обычного.
Казалось, если вывернуть фитиль еще чуть-чуть, стекло лопнет.
   Я молчал. Мы сделали еще несколько шагов, и она сказала:
   - Потом. Пройдемся немного.
   Мы  шли.  Позади  остались  бары,  бильярдные  и  рестораны,   где   за
вращающимися дверьми гоготала и  хныкала  музыка.  Мы  шагали  по  грязной
темной улочке, а  в  тени  стен  неслись  двое  мальчишек,  перебрасываясь
краткими, глухими, одиноко звучавшими окликами, как  болотные  птицы.  Все
ставни были заперты, кое-где сквозь них проникало тонкое лезвие света  или
слабый звук голосов. Ближе к лету, когда потеплеет, здесь на крылечках  по
вечерам будут сидеть и переговариваться люди, а изредка - если вы  мужчина
и проходите мимо - женщина позовет  вас  скучным  голосом:  "Эй,  дорогой,
хочешь?" Потому что здесь начинается район притонов и  некоторые  из  этих
домов - притоны. Но в начале весны, ночью, всякая жизнь - и хорошая жизнь,
и плохая - прячется в скорлупки из мокрого щербатого кирпича и  трухлявого
дерева. А через месяц, в начале апреля, когда за городом водяные  гиацинты
покроют каждый вершок черной воды в старице, заводи, ручье и лагуне  диким
мясом всех  оттенков  от  церковно-лилового  до  похабно-багрового;  когда
свежая зелень на старых кипарисах, туманная  и  томительная,  как  девичий
сон, станет хвоей,  а  не  черт  знает  чем;  когда  глянцевые,  склизкие,
красно-бурые  мокасиновые  змеи  толщиной  в  руку  потянутся  из  болота,
поползут через шоссе и передняя шина - крраш,  -  переехав  одну  из  них,
шваркнет ею по изнанке крыла; когда мошкара закипит над болотами,  днем  и
ночью будоража воздух  шумом  электрического  вентилятора;  когда  совы  в
болотах заухают и заплачут голосами любви, смерти и вечного проклятия  или
одна из них вплывет из кромешной тьмы в луч  вашей  фары  и  взорвется  на
радиаторе, словно вспоротая перьевая подушка; когда поля утонут  в  буйной
ворсистой или клейкой сочной траве, которую  скотина  жрет  и  жрет  и  не
нагуливает мяса, потому что трава растет из чернозема и, куда бы ни шли ее
корни, в какую бы ни забирались глубь, они не находят ничего, кроме жирной
черной комковатой земли - ни камушка, чтобы отдал  траве  кальций,  -  так
вот, через месяц, в начале  апреля,  когда  все  это  будет  твориться  за
городом, треснут скорлупки старых домов на улице, где очутились мы с Анной
Стентон, и выплеснется на ступеньки и тротуар  закупоренная  в  скорлупках
жизнь.
   Но теперь улица была пуста и темна, в конце квартала стоял покосившийся
фонарь, маслянисто блестел в его лучах  булыжник,  и  все  это,  вместе  с
запертыми ставнями, напоминало декорацию. Сейчас ленивой  походкой  выйдет
героиня, прислонится к фонарному столбу и закурит сигарету. Однако героиня
не появилась, и мы с Анной продолжали идти среди декораций, которые только
тогда переставали казаться картонными, когда ты трогал бархатистый влажный
кирпич или шершавую штукатурку. Мы молчали. Может быть, потому, что  любое
слово, произнесенное в таком похожем на декорацию месте  и  таком  безумно
коло-ри-итном, прозвучит так,  будто  его  написал  патлатый,  вихлявый  в
бедрах молодой человек, ютящийся в мансарде одного из этих картонных домов
(с окнами на внутренний дворик  -  о  господи,  непременно  на  внутренний
дворик) и сочинивший для театра-студии пьесу,  в  начале  которой  героиня
идет  ленивой  походкой  по  темной  улочке  между   картонных   домов   и
прислоняется к покосившемуся фонарю,  чтобы  закурить  сигарету.  Но  Анна
Стентон не была героиней - она не прислонилась к столбу и не произнесла ни
слова.
   Наконец мы вышли к реке, где стояли склады и пирсы выдавались  в  воду,
точно пальцы. Железные крыши тускло  поблескивали  в  лучах  фонарей.  Над
громадами пирсов плавал и клубился густой туман; в редких его разрывах  то
отливала бархатом, то  мерцала,  как  железо,  то  лоснилась,  как  черный
прилизанный мех котика, неподвижная поверхность воды.  В  темном  небе  за
доками едва виднелись куцые  трубы  грузовых  пароходов.  Где-то  ниже  по
течению вскрикивал и жаловался гудок. Мы шли мимо  пирсов  и  смотрели  на
черную реку, застланную ватным, клочковатым одеялом  тумана.  Туман  висел
над самой водой, и, глядя на него сверху, легко было  вообразить,  что  ты
стоишь ночью на горе и под тобой  -  земля,  затянутая  облаками.  На  том
берегу горело несколько огоньков.
   Мы вышли к пристани, где летом, в поту и сутолоке, с детьми  на  руках,
грузятся на ночную прогулку при луне толпы орущих, пьющих виски и  лимонад
экскурсантов. Но сейчас тут не было большого колесного  парохода,  белого,
как свадебный  торт,  с  золотыми  и  красными  украшениями,  вычурного  и
неправдоподобного;  не  слышалось  ни  свистков,  ни  каллиопы,   играющей
"Дикси". Тут было тихо, как в могиле, и пусто, как в Гоби безлунной ночью.
Мы дошли до конца причала и прислонились к перилам.
   - Ну так что? - сказал я.
   Она не ответила.
   - Ну так что? - повторил я. - Мы, кажется, хотели поговорить?
   - Насчет Адама, - сказала она.
   - Что насчет Адама? - спокойно спросил я.
   - Сам знаешь - прекрасно знаешь, ты был у него и...
   - Слушай, - сказал я, чувствуя, что голос мой стал резким, а  в  голову
бросилась кровь, - да, я был у него и предложил ему работу. Он -  взрослый
человек и, если  работа  ему  не  нравится,  пусть  не  берет.  Чем  же  я
виноват...
   - Я тебя не виню, - сказала она.
   - Нечего на меня наскакивать, - сказал я, - если Адам не  может  ни  на
что решиться и ему нужна нянька, я не виноват.
   - Я тебя не виню, Джек. Какой ты стал раздражительный  и  обидчивый.  -
Она накрыла ладонью мою руку на перилах, похлопала, и я почувствовал,  что
давление во мне упало на несколько атмосфер.
   - Если он не может о себе позаботиться, ты... - начал я.
   Но она резко оборвала меня:
   - Не может. В том-то и беда.
   - Да пойми, я просто предложил ему работу.
   Рука, которая должна была успокоить меня и сбавить  давление,  внезапно
сжалась и запустила пальцы дьявольски глубоко в мое мясо. Я вздрогнул, но,
даже вздрогнув, расслышал, как она произнесла, тихо  и  напряженно,  почти
шепотом:
   - Ты можешь его убедить.
   - У него своя голова на... - начал я.
   Но она опять меня перебила:
   - Ты должен его уговорить - должен.
   - Что за чертовщина! - сказал я.
   - Должен, - повторила она прежним голосом, и под ее  пальцами  на  моей
руке, наверно, выступила кровь.
   - Минуту назад ты набросилась на  меня  за  то,  что  я  предложил  ему
работу, - сказал я, - а теперь, выходит, я же должен его уговаривать.
   - Надо, чтобы он согласился, - сказала она, отпустив мою руку.
   - Ничего не понимаю, - пробормотал я, обращаясь к черному  межзвездному
пространству, и посмотрел на нее.  Было  темно  -  я  различал  только  ее
неестественно белое, меловое лицо и темный блеск глаз, но видел, что ей не
до шуток. - Значит, ты хочешь, чтобы он согласился? - медленно  проговорил
я. - Ты, дочь губернатора Стентона и сестра Адама Стентона, хочешь,  чтобы
он пошел на эту работу?
   - Ему это необходимо, - сказала она, и я увидел, как ее маленькие  руки
в перчатках сжали перила, и пожалел перила.  Она  смотрела  на  клубящийся
ковер тумана, словно на ночной мир под горой, скрытый облаками.
   - Почему? - спросил я.
   - Я пошла к нему, - сказала она, по-прежнему глядя  на  реку,  -  чтобы
поговорить об этом. Когда я к нему шла, я еще не была уверена, что ему это
нужно. Но когда я его увидела, я поняла.
   Что-то в ее словах меня беспокоило, как шум за сценой,  как  соринка  в
углу глаза, как зуд, когда у тебя заняты руки и ты не можешь почесаться. Я
прислушивался к ее словам, но дело было не в них. В чем-то  другом.  Я  не
мог понять в чем. Тогда я на время отодвинул этот вопрос  и  стал  слушать
дальше.
   - Сразу поняла, как только его увидела, - продолжала она.  -  Джек,  он
был такой взвинченный, это ненормально - я ведь только  спросила  его.  Он
отгородился от всего, от всех. Даже от меня. Ну, не совсем... но у нас все
не так, как раньше.
   - Он страшно занят, - вяло возразил я.
   - Занят, - откликнулась она, - занят, да, он занят. Он со  студенческих
лет работает, как негр.  Что-то  подхлестывает  его...  подхлестывает.  Не
деньги, не репутация, не... Я не знаю что... - Голос ее затих.
   - Все очень просто, - сказал я. - Он хочет творить добро.
   - Добро, - повторила она. - Раньше я тоже так думала... Да,  он  делает
много добра... Но...
   - Но что?
   - Ну, я не знаю... Нехорошо так говорить... Нехорошо... Но  иногда  мне
кажется, что работа... желание приносить пользу... все это для того, чтобы
отгородиться. Даже от меня... Даже от меня...
   Потом она сказала:
   - Ох, Джек, мы так поссорились. Это  было  ужасно.  Я  пришла  домой  и
проплакала всю ночь. Ты знаешь, как мы всегда дружили. И такая  ссора.  Ты
знаешь, как мы относились друг к другу? Знаешь? -  Она  схватила  меня  за
руку, словно принуждая меня признать, подтвердить, как они дружили.
   - Да, - сказал я, - знаю. - Я посмотрел на нее и вдруг  испугался,  что
она опять заплачет, но она не заплакала, я зря испугался, потому что такие
плачут только ночью, в подушку. Если вообще плачут.
   - Я сказала ему... сказала,  что  если  он  хочет  приносить  пользу  -
действительно приносить пользу, - то это самое подходящее место.  И  самый
подходящий случай. Взять в свои руки медицинский центр. И  даже  расширить
его. Словом, понимаешь. А он сразу стал как чужой... сказал, что близко не
подойдет к этому месту. Я упрекала его в эгоизме, в эгоизме и  гордости  -
что он свою гордость ставит выше всего. Выше  общей  пользы,  выше  своего
долга. А он посмотрел на меня с такой яростью, потом схватил меня за  руку
и сказал, что я ничего  не  понимаю,  что  у  человека  есть  перед  собой
обязательства. Я сказала, что это гордыня, просто гордыня, а он сказал: "Я
горжусь тем, что не пачкался в  грязи,  и,  если  тебе  это  не  нравится,
можешь..." - Она замолчала и вздохнула, по-видимому набираясь духу,  чтобы
закончить фразу. - В общем, он хотел сказать, чтобы  я  убиралась.  Но  не
сказал. Слава богу... - она снова замолчала, - слава богу, не сказал. Хотя
бы этого не сказал.
   - Да он и не хотел сказать.
   - Не знаю... Не знаю. Ты бы видел, какие злые у него были глаза и какое
белое, искаженное лицо. Джек,  -  она  дернула  меня  за  руку,  словно  я
увиливал от ответа, - почему он  не  хочет?  Почему  он  так  ведет  себя?
Неужели он не понимает, что это его долг? Что лучше его никто  с  этим  не
справится? Почему. Джек? Почему?
   - Если говорить грубо, - ответил я, - потому что он - Адам Стентон, сын
губернатора Стентона, внук  судьи  Пейтона  Стентона  и  правнук  генерала
Моргана Стентона и всю свою жизнь прожил с  мыслью,  что  был  такой  век,
когда всем распоряжались возвышенные, симпатичные люди в чулках и башмаках
с серебряными пряжками, в мундирах континентальной армии, или  во  фраках,
или даже в енотовых и оленьих шапках - могло быть и так, ведь Адам Стентон
у нас не сноб, - которые собирались за круглым столом и пеклись о народном
благе. Потому что он - романтик, он создал в своей голове картину мира, и,
когда мир не похож на эту картину, ему хочется послать мир к чертям.  Даже
если придется выплеснуть с водой ребенка. А  этого,  -  добавил  я,  -  не
миновать.
   Она  слушала  меня  внимательно.  Потом  отвернулась,   посмотрела   на
затянутую туманом реку и прошептала:
   - Надо, чтобы он согласился.
   - Ну, - сказал я, - если ты хочешь,  чтобы  он  согласился,  ты  должна
изменить картину мира в его голове. Насколько я знаю Адама Стентона. - А я
знал Адама Стентона и в эту минуту мысленно видел его худое, жесткое  лицо
с сильным ртом, похожим на аккуратно зашитую рану,  и  глубоко  посаженные
глаза, сверкающие, как голубой лед.
   Она не ответила.
   - Другого способа нет, - сказал я, - и советую тебе примириться с  этой
мыслью.
   - Надо, чтобы он согласился, - прошептала она, глядя на реку.
   - Ты очень этого хочешь?
   Она повернулась ко мне, и я внимательно посмотрел на ее лицо. Потом она
сказала:
   - Больше всего на свете.
   - Ты серьезно говоришь? - сказал я.
   - Серьезно. Он должен. Для своего же спасения.  -  Она  опять  схватила
меня за руку. - Это нужно ему. Больше чем кому бы то ни было. Ему.
   - Ты уверена?
   - Да, да, - сказала она с жаром.
   - Значит, ты правда хочешь, чтобы он согласился? Больше всего на свете?
   - Да, - ответила она.
   Я вглядывался в  ее  лицо.  Это  было  прекрасное  лицо  -  а  если  не
прекрасное, то лучше, чем  прекрасное:  гладкое,  вылепленное  экономно  и
безупречно, матово-белое  в  сумраке,  с  темными  мерцающими  глазами.  Я
вглядывался в ее лицо, забыв обо  всем,  и  все  вопросы  уплыли  куда-то,
словно упали в туман под нами и их унесло масляное беззвучное течение.
   - Да, - повторила она шепотом.
   Но  я  продолжал  вглядываться  в  ее  лицо  -  теперь  я   видел   его
по-настоящему, впервые за все эти годы, ибо верно,  вблизи  можно  увидеть
предмет, только отшелушив его от времени и вопросов.
   - Да, - прошептала она и мягко опустила руку на мой рукав.
   Это прикосновение заставило меня очнуться.
   - Хорошо, - сказал я, встряхнувшись, - но ты не знаешь, о чем просишь.
   - Это неважно. Ты можешь его убедить?
   - Могу.
   - Почему же ты этого не сделал? Чего... чего ты ждал?
   - Вряд ли... - медленно начал я, - ...вряд