то  возьмешь  человека,  которому
кто-нибудь может доверять, и потом не спи по ночам, ломай голову -  ты  ли
этот самый кто-нибудь или не ты. Возьми Крошку  -  и  спи  спокойно.  Надо
только припугивать его, чтобы штаны на нем не просыхали.
   - Хозяин, ты подмигнул мне тогда у Слейда?
   - Мальчик, - сказал он, - если бы я ответил, над чем бы  тебе  осталось
думать?
   Так я этого и не узнал.
   Но в то давнее утро я видел, как Вилли  знакомился  с  Крошкой  Дафи  и
совсем ему не подмигивал. Он стоял перед  м-ром  Дафи,  и,  когда  великий
человек,  не  поднимаясь,  протянул  ему  руку  со   сдержанностью   папы,
протягивающего баптисту туфлю для поцелуя, Вилли трижды  тряхнул  ее,  как
требовал, по-видимому, этикет в Мейзон-Сити.
   Алекс сел за стол, а Вилли стоял, словно дожидаясь, когда Алекс  двинет
ногой четвертый стул и скажет:
   - Чего топчешься, Вилли, садись.
   Тогда он сел и поставил серую фетровую шляпу перед собой. Поля ее легли
на мрамор волнами, как лист теста на начинку пирога.  Вилли  сидел  позади
своей шляпы и  полосатого  рождественского  галстука  и,  сложив  руки  на
коленях, ждал.
   Из переднего зала вышел Слейд и спросил:
   - Пива?
   - На всех, - распорядился м-р Дафи.
   - Большое спасибо, мне не надо, - сказал Вилли.
   - На всех, - снова приказал м-р Дафи, сделав  плавное  движение  рукой,
украшенной бриллиантовым перстнем.
   - Большое спасибо, мне не надо, - сказал Вилли.
   М-р Дафи с легким удивлением, но  без  доброжелательства  посмотрел  на
Вилли, который, не сознавая всей значительности этой минуты,  все  так  же
прямо сидел на стульчике позади своей шляпы и  галстука.  Затем  м-р  Дафи
повернулся к Слейду и, кивнув на Вилли, произнес:
   - Ай, да принеси ему пива.
   - Нет, спасибо, - сказал Вилли, вложив в эти слова не  больше  чувства,
чем вы вкладываете в таблицу умножения.
   - Захмелеть боитесь? - осведомился м-р Дафи.
   - Нет, - ответил Вилли, - но спасибо, мне не надо.
   - Может, ему учительница не велела? - предположил Алекс.
   - Люси не одобряет спиртного, - тихо сказал Вилли, - это верно.
   - Чего она не знает, то ей не повредит, - сказал м-р Дафи.
   - Подай ему пива, - сказал Алекс Слейду.
   - На всех, - повторил м-р Дафи, закрывая прения.
   Слейд посмотрел на Алекса, Слейд посмотрел на м-ра Дафи и посмотрел  на
Вилли. Потом, без  особой  горячности  замахнувшись  полотенцем  на  муху,
витавшую над ними, он сказал:
   - Я продаю пиво, если кто его хочет. А пить людей не заставляю.
   Может быть, в этот миг и  повернулась  к  нему  фортуна.  Причудлива  и
переменчива наша жизнь; кристалл блестит на изломе стали, во лбу у жабы  -
изумруд, и смысл мгновения неуловим,  как  дуновение  ветерка  в  осиновых
листьях.
   Как бы там ни было, но после отмены  сухого  закона,  когда  почтальоны
вагонами  свозили  в  муниципалитет  прошения  о  выдаче  лицензий,  Слейд
лицензию получил. Он получил ее сразу, нашел участок  на  бойком  месте  и
деньги на покупку уютных кожаных  кресел  и  круглого  бара.  И  Слейд,  у
которого когда-то гроша не оставалось после уплаты акциза и аренды,  стоит
теперь в полумраке под сенью фресок с  голыми  дамами,  среди  сверкающего
хрома и цветных зеркал, в двубортном синем костюме, с  глянцевитым  заемом
на лысине и посматривает одним глазом на черных парней в белом, разносящих
отраву, а другим - на блондинку-кассиршу, которая знает, что работа ее  не
кончается в два часа ночи,  когда  гасят  свет  и  расходятся  посетители,
убаюканные струнным трио.
   Как ему удалось сразу получить лицензию? Как  он  добыл  помещение,  за
которым гонялась половина тузов его профессии? Откуда он  взял  деньги  на
кожаные кресла и струнный ансамбль? Слейд мне этого  не  рассказывал,  но,
как я понимаю,  в  то  утро  он  показал  себя  честным  человеком  и  был
вознагражден за свою честность.
   После того как Слейд провозгласил свои принципы торговли пивом,  дебаты
на  эту  тему  закончились.  Крошка  Дафи  поднял  к  нему  лицо  с  таким
выражением, какое бывает у бычка, когда его треснут по темени,  но  быстро
пришел в  себя  и  обрел  прежнее  достоинство.  А  Алекс  решил  сострить
напоследок. И сказал:
   - У тебя, случаем, не найдется для него ситро?
   Когда последние отзвуки ржания замерли в комнате, Слейд ответил:
   - Найдется и ситро. Ежели он хочет.
   - Да, - сказал Вилли, - ситро бы я выпил.
   Подали пиво и бутылку ситро. Вилли поднял обе руки, которые  в  течение
всего разговора покоились на  коленях,  и  обхватил  ими  бутылку.  Слегка
наклонив ее и не отрывая от стола, он взял соломинку губами. Губы  у  него
были мясистые, но не пухлые. Нет. Может  быть,  на  первый  взгляд  они  и
казались пухлыми. И вы могли подумать, что рот у него детский,  не  совсем
оформившийся - особенно в ту минуту,  когда  он  сосал  соломинку  и  губы
морщились. Но, посидев с ним  немного,  вы  замечали  кое-что  другое.  Вы
замечали, что губы, хоть они и мясистые, плотно пригнаны  одна  к  другой.
Лицо у него тоже было мясистое, но с тонкой кожей и в веснушках.  С  этого
тонкокожего, конопатого и как будто толстого лица (оно могло показаться  и
толстым, но опять-таки лишь на первый взгляд) прямо на вас смотрели глаза,
большие   и   карие.   Спутанная   влажноватая   прядь   густых   курчавых
темно-каштановых волос прикрывала его лоб, и без того не слишком  высокий.
Таков был маленький Вилли с его рождественским галстуком,  дядя  Вилли  из
деревни, что под Мейзоном, - и не мешало бы сводить его в  парк,  показать
ему лебедей.
   Алекс наклонился к Дафи и доверительно сообщил:
   - Вилли у нас политик.
   Черты  Дафи  изобразили  вялое  любопытство,  но  движение  это  быстро
затерялось в обширной трясине, каковой было лицо Дафи в состоянии покоя.
   - Угу, - продолжал Алекс, наклонившись еще ближе и кивнув на  Вилли.  -
Он политик. В Мейзон-Сити.
   Голова м-ра Дафи повернулась  на  четверть  оборота,  а  бледно-голубые
глаза сфокусировались на  Вилли  как  на  очень  удаленном  предмете.  Его
поразило, конечно, не громкое название города. Но то, что Вилли вообще мог
заниматься политикой, пусть даже в Мейзон-Сити,  где  свиньи,  несомненно,
чешутся о завалинку почты,  -  этот  факт  представлял  собой  проблему  и
заслуживал некоторого внимания. Поэтому м-р Дафи обратил на Вилли внимание
и решил проблему. Он решил ее, заключив, что  никакой  проблемы  тут  нет.
Вилли не мог заниматься политикой. Ни в Мейзон-Сити,  ни  в  каком  другом
месте. Алекс Майкл - лжец, и нет правды в  речах  его.  У  Вилли  на  лице
написано, что он никогда не был и не будет политиком. И Дафи прочел это на
его лице. Поэтому он сказал "ага" тоном, в  котором  звучала  тяжеловесная
ирония и недоверие.
   Я не виню Дафи. Он стоял у порога тайны, где  прахом  рассыпаются  наши
расчеты, где река времени исчезает в песках вечности, где  гибель  формулы
заключена в пробирке, где царят хаос и древняя ночь и сквозь сон мы слышим
в эфире хохот. Но Дафи не знал этого, и он сказал "ага".
   - Ага, - отозвался  Алекс,  но  без  иронии,  -  в  Мейзон-Сити.  Вилли
окружной казначей. Точно, Вилли?
   - Да, - ответил Вилли, - окружной казначей.
   - Боже мой, - прошептал Дафи с видом человека,  обнаружившего,  что  он
строил на песке и якшался с манекенами.
   - Ну да, - продолжал Алекс, - Вилли приехал сюда по  делу.  Скажи  нет,
Вилли?
   Вилли кивнул:
   - Насчет облигаций. Они хотят строить школу и выпускают облигации.
   Алекс говорил правду. Вилли был тогда окружным казначеем и  приехал  в;
город,  чтобы  договориться  о  выпуске  облигаций  на  постройку   школы.
Облигации были выпущены, школа построена, и через двенадцать с лишним лет,
когда большой черный "кадиллак" Хозяина проехал мимо этой  школы,  Рафинад
от души нажал на газ, и мы понеслись все по тому  же  почти  новому  шоссе
N_58.
   С милю мы ехали молча, а потом Хозяин обернулся ко мне и сказал:
   - Джек, запиши себе - разузнать насчет сына Малахии и убийства.
   - Как его зовут? - спросил я.
   - А шут его знает. Но он хороший парень.
   - Да нет, Малахию.
   - Малахия Уин, - сказал Хозяин.
   Я вытащил записную книжку и записал это. И записал: "убийство".
   - Узнай, на  когда  назначен  суд,  и  пошли  туда  адвоката.  Хорошего
адвоката, в том смысле хорошего, чтобы  сумел  его  вытащить  и  не  очень
заботился о своей славе. И передай, что пусть лучше не ленится.
   - Альберт Ивенс, - сказал я, - он подходящий человек.
   - Бриолином мажется, - сказал Хозяин.  -  Бриолином  мажется,  и  башка
прилизана, как бильярдный шар. Ты в своем уме? Найди такого, чтобы люди не
думали, будто он поет по вечерам в кабаке.
   - Ладно, - сказал я и записал: "в духе Эйба Линкольна". Я записывал  не
потому, что боялся забыть. Просто у меня была такая привычка. За шесть лет
можно приобрести уйму привычек и  исписать  уйму  черных  книжечек;  лучше
всего отдавать их на сохранение в банк, потому что такие  вещи  не  должны
валяться где попало и потому что некоторые  люди  оценили  бы  их  на  вес
золота, если бы им удалось их заполучить. Правда, им это не удавалось -  я
никогда не доходил до такой нищеты. Но я привык их беречь. Человек  должен
вынести из пучин и дебрей времени что-нибудь помимо  изъеденной  печени  -
так почему бы не вынести  черные  книжечки?  Черные  книжечки  спрятаны  в
банковских сейфах - в них дела и дни ваши, - и лежат они в уютной  темноте
маленьких ящичков, а огромные оси мира поскрипывают и поскрипывают.
   - Найди  его,  -  сказал  Хозяин,  -  но  сам  держись  в  тени.  Пошли
кого-нибудь из своих приятелей. И подумай, кого послать.
   - Понял, - ответил я, ибо я его понял.
   Хозяин хотел уже вернуться к созерцанию шоссе  и  спидометра,  но  Дафи
откашлялся и сказал:
   - Хозяин.
   - Ну?
   - Вы знаете, кого он зарезал?
   - Нет, - ответил Хозяин, собираясь отвернуться, - мне  плевать  кого  -
хоть святую непорочную тетку апостола Павла.
   М-р Дафи прочистил горло - в последние годы это означало, что его душит
мокрота и одолевают мысли.
   - Я случайно заметил в газете, - начал он, -  я  случайно  заметил  еще
тогда, когда это случилось, что он зарезал сына здешнего доктора. Не помню
его фамилии, но помню, что это был доктор. Так  писала  газета.  Вот  я  и
думаю. - М-р Дафи обращался теперь к затылку Хозяина. А Хозяин  как  будто
не слушал его. - Вот я и думаю, - м-р Дафи снова прочистил  горло,  -  что
доктор, наверно, пользуется здесь большим влиянием. Вы же  знаете,  как  у
нас в деревне... Они думают, что доктор - это шишка. А если узнают, что вы
помогли младшему Уину выпутаться,  это  вам  повредит.  Сами  понимаете  -
политика, - пояснил он. - А мы-то с вами знаем, что такое политика. Вот  я
и...
   Хозяин повернулся к нему так резко, что голова его  на  миг  слилась  в
одно неясное пятно. Большие выпуклые карие глаза уставились на  Дафи,  как
будто из затылка, прямо сквозь волосы. Это, конечно, преувеличение, но  вы
понимаете, что я хочу сказать.  Это  и  поражало  в  Хозяине.  Он  казался
человеком неторопливым, медлительным, сидел в расслабленной  позе,  мигал,
как филин в клетке, и вид у него был такой, словно он погружен  в  себя  и
уже никогда  оттуда  не  вынырнет.  И  тут  он  ошарашивал  вас  внезапным
движением. Например, выбрасывал руку, чтобы схватить надоедливую  муху  на
лету - я видел, как показывал этот фокус один  спившийся  боксер,  который
сшивался у нас в баре. Он держал пари, что  поймает  муху  на  лету  двумя
пальцами, - и ловил. Хозяин тоже ловил. Или вот так  поворачивался,  когда
вы говорили с ним и думали, что он вас не слушает. Он повернулся  к  Дафи,
посмотрел на него и произнес просто и выразительно:
   - Господи. - Потом сказал: - Ни  черта  же  ты,  Крошка,  не  смыслишь.
Во-первых, я знаю Малахию Уина с детских лет, сын у пего хороший малый,  и
мне наплевать, кого он зарезал. Во-вторых, драка была честная,  и  ему  не
повезло; а к тому времени, когда дело дойдет до суда, все уже будут жалеть
парня, если его судят за убийство просто потому, что ему не повезло и тот,
другой, умер. В-третьих, если бы ты вынул вату из ушей, то услышал бы, что
я велел Джеку нанять адвоката через приятеля, и нанять такого, который  не
захочет на этом деле прославиться. Этот защитник и все прочие  могут  себе
думать, что его пригласил папа римский. Все, что  его  интересует,  -  это
будут ли на тех бумажках, которые он получит, такие  тоненькие  извилистые
прожилочки. Теперь тебе ясно или картинку нарисовать?
   - Ясно, - сказал м-р Дафи и облизнул губы.
   Но Хозяин его не слушал. Он снова обратился  к  шоссе  и  спидометру  и
сказал Рафинаду:
   - Ты думаешь, мы пейзажами любоваться поехали? И так опаздываем.
   И Рафинад поддал газу.
   Но ненадолго. Примерно через полмили показался поворот. Рафинад свернул
на щебенку, и камешки затрещали под днищем, как сало на сковородке. Второй
машине мы оставили большой хвост пыли.
   Потом мы увидели дом.
   Он стоял на пригорке - большой двухэтажный ящик, серый,  некрашеный,  с
двумя толстыми трубами по бокам и  железной  кровлей,  тоже  некрашеной  и
блестевшей на солнце, - кровля  была  новая  и  не  успела  заржаветь.  Мы
подъехали к воротам. Дом стоял у самой дороги; в углу небольшого  дворика,
огороженного  проволокой,  стояли  мирты  с  розоватыми,   как   малиновое
мороженое, прохладными на вид цветами; перед домом рос захиревший, сухой с
одного боку дуб, а в стороне - две магнолии с ржавыми, жестяными листьями.
Травы тут было мало, в пыли под магнолиями купался и кудахтал  пяток  кур.
Большая белая лохматая собака,  похожая  на  колли,  лежала  на  маленьком
крыльце, прилепившемся к коробке дома, словно довесок.
   Дом был как все крестьянские дома, мимо  которых  проезжаешь  в  жаркий
полдень: куры под деревьями, осоловелый пес и ни одной живой  души,  кроме
хозяйки; сейчас она помыла посуду, подмела  в  кухне  и  поднялась  наверх
прилечь; сняла платье, скинула туфли и лежит на спине в полутемной комнате
с закрытыми глазами к потной, спутанной  прядью  на  лбу.  Зажужжит  муха,
зашумит ваш мотор на дороге и утихнет - и опять только  муха  жужжит.  Вот
какой это был дом.
   Раньше я удивлялся, почему Хозяин его не покрасил,  когда  добрался  до
кормушки и уже не голод сгонял его по утрам с постели. Потом я  сообразил,
что Хозяин знал, что делает.
   Положим, он этот дом покрасил, тогда встречает  один  сосед  другого  и
говорит:
   - Видал, дед Старк дом покрасил? С чевой-то они загордились? Жили в нем
всю жизнь, и вроде неплохо жили, а теперь,  как  его  малый  перебрался  в
город, все стало не по нем. Эдак скоро он нужду станет в доме справлять, а
капусту на дворе тушить прикажет. (По сути дела, дед и так справлял  нужду
в доме, потому  что  Хозяин  построил  водопровод  и  ванную.  Воду  качал
маленький электрический насос. Но стульчака  с  дороги  не  видно,  из-под
ворот он не прыгает, за ноги не кусает. И не мозолит глаза избирателям.)
   Впрочем, если бы дом был покрашен, он и вполовину так хорошо  не  вышел
бы  на  карточке,  как  должен  был  выйти  сегодня  -  когда  на  крыльце
разместятся Хозяин и дед, Люси Старк, мальчик Том и старая белая собака.
   Дед встречал нас на ступеньках. Как только мы прошли через  калитку,  к
которой были подвешены на проволоке старые лемеха, чтобы захлопывать ее  и
звяканьем оповещать о посетителях, дед появился в дверях. Он ждал  нас  на
крыльце - не очень высокий дед и худой, в синих джинсах, в синей  рубашке,
застиранной до  бледной  пастельной  голубизны,  и  в  черной  бабочке  на
резинках. Мы подошли поближе. И увидели  его  лицо  в  коричневой,  словно
тисненой коже, туго обтянувшей кости, а  под  костями  висевшей  свободно,
отчего  лицо  приобретало  то   терпеливое   выражение,   которое   вообще
свойственно старикам; седые волосы его прилипли  к  узкому,  тонкому,  как
скорлупа,  старческому  черепу  -  заслышав  автомобиль,   дед,   наверно,
пригладил их мокрой щеткой, чтобы  встретить  нас  при  полном  параде.  С
коричневого морщинистого лица смотрели спокойные голубые глаза,  такие  же
бледные и вылинявшие, как рубашка. Ни усов, ни бакенбард  он  не  носил  и
побрился, наверно, совсем недавно, потому что еще видны были два  или  три
пореза там, где бритва застряла в складках сухой коричневой кожи.
   Он стоял на ступеньках, и вид у него был такой спокойный, как будто  мы
еще находились в Мейзон-Сити.
   Хозяин подошел к нему и протянул руку:
   - Здравствуй, папа. Как поживаешь?
   - Ничего, - сказал дед и тоже протянул руку, вернее, согнул ее в  локте
таким же движением, как Кожаная Морда в аптеке.
   Потом подошла Люси Старк и молча поцеловала его в левую щеку.  Он  тоже
ничего не сказал. Только обнял ее правой рукой, даже не обнял,  а  положил
ей на плечо свою корявую, узловатую коричневую руку, чересчур  крупную  по
сравнению с запястьем, и потрепал устало и  словно  за  что-то  извиняясь.
Потом рука упала, повисла вдоль синей парусиновой штанины, и Люси  сделала
шаг назад. Он сказал негромко:
   - Здравствуй, Люси.
   - Здравствуй, папа, - ответила она, и рука у синей  штанины  дернулась,
будто снова хотела обнять ее, но не обняла.
   Да и не надо было, наверно. Зачем говорить Люси Старк о том, что она  и
сама знала без всяких слов, знала с тех пор, как вышла  за  Вилли  Старка,
переехала сюда и  стала  коротать  вечера  у  камина  с  дедом,  чья  жена
давным-давно умерла и чей дом давным-давно не видел женщины. О том, что  у
них много общего - у деда и Люси Старк, жены Вилли Старка,  который,  пока
они молчали у камина, сидел наверху,  в  своей  комнате,  склонившись  над
учебником права, с лицом серьезным и озадаченным и чубом, падающим на лоб;
да, он был не с ними у камина, и даже не наверху в комнате,  а  дальше,  в
своем собственном мире, где что-то набухало болезненно, прорастало тупо  и
незаметно, словно гигантская картофелина в темном, сыром погребе. А у  них
был общим тихий мир возле камина, поглощавший легко и разом все их дела  и
поступки за минувший день, за все прошлые дни,  за  дни,  которых  еще  не
было. В камине шипели, коробились, исходили паром  чурки,  и  они  сидели,
объединенные общим знанием, общим  подспудным  ритмом  биений  и  пауз  их
жизни. Вот что роднило их, и отнять этого не мог никто. И еще одно роднило
их: они не имели того, что у них было, и знали это. У них был Вилли Старк,
но он им не принадлежал.
   Хозяин представил м-ра Дафи, который был счастлив познакомиться с м-ром
Старком - да, сэр, - и-компанию из второй машины. Потом показал пальцем на
меня и спросил:
   - Ты ведь помнишь Джека Бердена?
   - Помню, - сказал старик и пожал мне руку.
   Мы вошли в гостиную и разместились  в  креслах  с  волосяной  набивкой,
щекотавшей ноздри кислым запахом мумии, и на плетеных стульях, принесенных
дедом и Хозяином из кухни. Пылинки плавали в лучах  солнца,  пробивающихся
сквозь ставни западных  окон  и  пожелтевшие  тюлевые  занавески,  которые
свисали с карнизов, словно рыбачьи сети в ожидании починки. Мы  ерзали  на
стульях и в креслах, разглядывая некрашеные  доски  пола  или  рисунок  на
коврике из линолеума так, словно  присутствовали  на  похоронах  человека,
которому задолжали деньги. Коврик из линолеума был  новый,  с  еще  свежим
глянцевым рисунком красных, синих и бежевых тонов - гладкий геометрический
чужеродный остров, парящий в безуглом сумраке с кислым запахом мумии,  над
мерной зыбью Времени, которое с давних пор стекало в эту  комнату,  словно
во внутреннее море, где  рыба  передохла  и  вода  разъедает  солью  язык.
Казалось, что если все мы - Хозяин, Дафи, Сэди Берк и  я  с  фотографом  и
репортерами - соберемся на этом коврике, он  по  волшебству  поднимется  с
пола и, описав прощальный круг по комнате,  вымахнет  в  дверь  или  через
крышу, словно летучий остров Гулливера или ковер-самолет из арабских ночей
и унесет вас всех туда, где в