Когда мать во главе всей компании явилась на кухню, я был тут как тут и
передо мной - горка аппетитных бутербродов. Они не поехали  в  "Ла  Гранж"
из-за дождя и шутили, что я читаю чужие мысли, раз приготовил  им  кофе  и
бутерброды, а я был очень мил и любезен. Потом  сверху  пришла  Анна  (она
обстоятельно сыграла роль  и  для  пущей  достоверности  спустила  воду  в
уборной два раза), они подшучивали над ее косичками  и  бантиками,  а  она
ничего  не  отвечала  и  только  застенчиво  улыбалась,  как  и   положено
воспитанной девушке, когда взрослые удостаивают ее своим вниманием.  Потом
она тихонечко села, принялась за бутерброд, и я ничего не мог прочесть  на
ее лице, ровно ничего.
   Так кончилось лето. Правда, была еще  вторая  половина  ночи,  когда  я
лежал на железной кровати, слушал, как капает с листьев, и проклинал  себя
за  глупость,  проклинал  свое  невезение  и   пытался   вообразить,   что
чувствовала Анна, пытался придумать, как остаться с ней наедине  завтра  -
ведь послезавтра она уедет.  Но  потом  я  подумал,  что,  если  бы  я  не
остановился, было бы еще хуже - мать пошла бы наверх с другими дамами (что
она и сделала), а мы с Анной попались бы в ловушку в моей комнате. От этой
мысли меня прошиб холодный  пот,  и  я  почувствовал  себя  мудрецом  -  я
поступил правильно и разумно. И это нас спасло. Таким образом, мое везение
превратилось в мою мудрость  (так  же,  как  везение  всего  распроклятого
человечества превращается в мудрость, и ее описывают в книгах и проходят в
школе), а позже моя мудрость превратилась в мое  благородство  -  в  конце
концов я уговорил себя, что  мной  двигало  благородство.  Я,  правда,  не
употреблял этого слова, но примеривался к нему и часто,  по  ночам  или  в
подпитии, лучше к себе относился, вспоминая свое поведение.
   И по мере того, как я ехал все дальше на Запад и передо  мной  мелькали
кадры моей любительской кинохроники, меня все больше донимала мысль,  что,
не прояви я тогда такого благородства - если это было благородством, - все
пошло бы иначе. Ведь если бы нас с Анной застукали в моей комнате, то мать
и губернатор Стентон поженили бы нас, даже против своей  воли.  И  что  бы
потом ни случилось, то, из-за чего я ехал сейчас на Запад, никогда  бы  не
случилось. Выходит,  размышлял  я,  мое  благородство  (или  как  его  там
назвать) имело в мои времена почти  такие  же  пагубные  последствия,  как
грех, совершенный Кассом Мастерном в его время. Что показательно  как  для
тех, так и для этих времен.
   После того как Анна ушла домой, была, как я сказал, еще вторая половина
ночи. Но был еще и весь следующий день. Однако днем Анна укладывала вещи и
ездила с поручениями в Лендинг. Я слонялся возле ее дома и пытался  с  ней
поговорить, но нам никак не  удавалось  остаться  наедине,  пока  меня  не
попросили подвезти ее в город. Я уговаривал ее  сразу  же  выйти  за  меня
замуж, вот так - просто поехать домой, взять чемодан и сбежать.  Она  была
несовершеннолетняя и всякая такая штука, но я думал, что мы это как-нибудь
уладим - насколько  я  вообще  был  в  состоянии  думать.  А  потом  пусть
губернатор и моя мать рвут на себе волосы. Но она сказала:
   - Милый Джеки, ты же знаешь, что я выйду за тебя замуж.  Непременно.  Я
выйду за тебя замуж на веки вечные. Но не сегодня.
   Я продолжал к ней приставать.
   - Ты поезжай в университет, - ответила она, - кончай  его,  и  тогда  я
выйду за тебя замуж. Даже до того, как ты получишь адвокатское звание.
   Я не сразу сообразил, при чем тут  "адвокатское  звание".  Но,  вовремя
вспомнив, не выказал удивления - и этим вынужден был довольствоваться.
   Я помог ей выполнить поручения, отвез ее  домой  и  отправился  к  себе
обедать. После обеда я сразу же поехал  к  ней  на  машине,  понадеявшись,
несмотря на ветреную, пасмурную погоду, что мы сможем прокатиться.  Но  не
тут-то было. Приехали молодые люди и девушки, с которыми мы провели  лето,
- попрощаться  с  Анной;  приехали  их  родители,  две  пары,  -  повидать
губернатора (губернатором он уже не был, но  в  Лендинге  так  навсегда  и
остался "губернатором") и выпить с ним посошок на дорожку. Молодежь завела
на веранде патефон, а старики  -  нам  они,  во  всяком  случае,  казались
стариками - сидели в комнате и пили джин. Мне оставалось лишь танцевать  с
Анной, которая была очень нежна, но, когда я уговаривал ее выйти  со  мной
на минутку, отвечала, что сейчас  не  может,  что  сейчас  неудобно  перед
гостями, но что потом постарается. А тут опять налетела  буря  -  как  раз
было равноденствие, - родители объявили,  что,  пожалуй,  надо  собираться
домой, и призвали своих отпрысков  последовать  их  примеру  -  Анне  надо
выспаться перед отъездом.
   Я остался, но без толку. Губернатор Стентон сидел в  гостиной,  выпивал
уже в одиночку и просматривал вечернюю газету. Мы сидели,  прижавшись,  на
веранде, прислушивались к  шуршанию  его  газеты,  шепотом  объяснялись  в
любви. Потом мы просто сидели прижавшись, прислушивались, как дождь стучит
по листьям, но не разговаривали, потому что  слова  от  повторения  теряли
смысл.
   Когда дождь прекратился, я встал, зашел в комнату, попрощался за руку с
губернатором, потом вышел, поцеловал Анну и уехал. Поцелуй  был  холодный,
формальный, словно этого лета вовсе не было или оно было совсем не таким.
   Я вернулся в университет. Я  не  мог  дождаться  рождества,  когда  она
приедет домой. Мы писали друг другу каждый день, но письма скоро стали как
чеки на капитал, нажитый летом. В банке лежало много  денег,  но  жить  на
капитал всегда непрактично, а у меня было такое чувство,  что  я  живу  на
капитал и вижу, как он тает. И в то же время я сходил с ума от желания  ее
видеть.
   На рождество мы виделись с ней десять дней. Но все  было  не  так,  как
летом. Она говорила, что любит меня и выйдет за меня  замуж,  и  разрешала
мне  много  вольностей.  Но  выходить  замуж  сейчас  она  не   хотела   и
останавливала меня, когда я пытался перейти границу. Перед ее отъездом  мы
из-за этого поссорились. В сентябре она соглашалась,  а  теперь  нет.  Мне
казалось, что она нарушает какое-то свое обещание, и  я  очень  злился.  Я
сказал ей, что она меня не любит. Она уверяла, что любит. Тогда, спрашивал
я, в чем же дело?
   - Не потому, что я боюсь, и не потому, что я тебя не люблю. Да нет  же,
я люблю тебя, Джеки, люблю! - говорила она. - И не потому,  что  я  гадкая
недотрога. Это потому, что ты такой человек, Джеки.
   - Ну еще бы! - паясничал я. - Ты хочешь сказать,  что  не  веришь  мне,
боишься, что я на тебе не женюсь и ты будешь опозорена.
   - Я знаю, что ты на мне женишься, - говорила она,  -  но  такой  уж  ты
человек.
   Объяснять она ничего не хотела. И мы страшно поругались. Я  вернулся  в
университет форменным неврастеником.
   Месяц она мне не писала. Две недели я выдерживал характер, а потом стал
каяться. Тогда переписка возобновилась, и  где-то  в  главной  бухгалтерии
вселенной кто-то каждый день нажимал красную  кнопку  кассы,  и  в  кредит
гроссбуха заносились красные цифры.
   В июне  она  на  несколько  дней  приехала  в  Лендинг.  Но  губернатор
прихварывал, и скоро врачи спровадили его в Мэн, подальше от жары. Он взял
с собой Анну. Перед отъездом все шло как на рождество, а  не  как  прошлым
летом. Даже хуже, чем на рождество, потому что я окончил общий курс и  мне
пора было поступать на юридический. У нас произошла по этому поводу ссора.
Да по этому ли поводу? Она мне что-то сказала насчет  юриспруденции,  а  я
вспылил. Мы помирились, письменно, через полтора месяца после ее отъезда -
переписка возобновилась,  красные  цифирки  снова  запестрели  в  небесном
гроссбухе, как кровавые птичьи следы, а я валялся в доме  судьи  Ирвина  и
читал книжки по истории Америки - не для экзамена и не по  обязанности,  а
потому,  что  подо  мной  проломилась  хрупкая  корка   настоящего   и   я
почувствовал на щиколотках хватку зыбучих песков прошлого.  Осенью,  когда
Анна  вернулась  с  отцом,  чтобы  через  неделю  отправиться  в  какой-то
аристократический колледж в Виргинии, мы проводили с ней много времени  на
берегу и в машине,  прилежно  повторяя  знакомые  телодвижения.  Она,  как
птица, слетала с вышки в воду. Она лежала у меня  в  объятиях  при  лунном
свете - когда светила луна. Но все было не то.
   Во-первых, неприятный эпизод с поцелуем. Когда мы встретились с ней  во
второй или в третий раз, она поцеловала  меня  совсем  по-новому,  как  не
целовала никогда. И сделала это не в порядке пробы или опыта, как  прошлым
летом. Она просто, что называется, поддалась порыву. Я сразу понял, что ее
обучал летом в Мэне какой-то мужчина, какой-то паршивый курортник в  белых
фланелевых брюках. Я сказал: я знаю - она с кем-то крутила в Мэне. Она  не
отпиралась  ни  секунды.  И,  ответив  самым  хладнокровным  тоном:  "Да",
спросила,  откуда  я  знаю.  Я  объяснил.  Тогда  она   протянула:   "А-а,
конечно...". Я пришел в ярость и отодвинулся от нее. До этого она обнимала
меня за шею.
   Она спокойно посмотрела на меня и сказала:
   - Джек, я целовалась в Мэне. Он был славный мальчик, Джек, мне он очень
нравился, мне с ним было весело. Но я не любила  его.  Мы  с  тобой  тогда
поссорились, и я вдруг решила, что жизнь для меня вроде кончилась и у  нас
больше ничего не будет, а то я бы с ним не целовалась. Мне даже хотелось в
него влюбиться.  Ах,  Джеки,  тут  была  такая  пустота,  такая  громадная
пустота... - И простодушно положила руку на сердце. - Но я  не  могла.  Не
могла в него влюбиться. И перестала целоваться с ним. Еще до того, как  мы
помирились. - Она наклонилась ко мне и взяла меня за руку. - Мы же с тобой
помирились, правда? - И  с  коротким  грудным  смешком  спросила:  -  Ведь
правда, Джеки? Правда? И я опять такая счастливая.
   - Ага, - сказал я. - Помирились.
   - А ты счастливый? - спросила она.
   - Конечно, - ответил я и был  настолько  счастлив,  насколько,  видимо,
этого заслуживал. Но червячок сидел во мне, он притаился где-то  в  темной
глубине сознания, хотя я и забыл о нем. А в следующий вечер, когда она  не
поцеловала меня по-новому, червячок зашевелился. И  в  следующий  вечер  -
опять. Оттого, что она не целовала меня по-новому, я бесился  еще  больше.
Поэтому  я  поцеловал  ее,  как  тот  курортник.  Она  сразу  же  от  меня
отстранилась и сказала очень тихо:
   - Я знаю, почему ты так сделал.
   - Тебе же это нравилось в Мэне.
   - Ах, Джеки, - сказала она. - На свете нет никакого Мэна, и никогда  не
было, на свете нет ничего, кроме тебя, а ты -  все  сорок  восемь  штатов,
вместе взятых, и я любила  тебя  все  время.  Теперь  ты  будешь  хорошим?
Поцелуй меня по-нашему.
   Я поцеловал, но жизнь - это огромный снежный  ком,  который  катится  с
горы и никогда не катится в гору, чтобы вернуться  в  исходное  состояние,
будто ничего не происходило.
   И  хотя  лето,  которое  только  что  кончилось,  было  не  похоже   на
предыдущее,  я  снова  вернулся  в  университет,  снова  таскал   подносы,
подрабатывал репортерством, поступил на  юридический  и  занимался  там  с
отвращением. Я писал Анне в аристократический женский колледж в  Виргинии,
и капитал, на который выписывались эти чеки, все таял и  таял.  Вплоть  до
рождества, когда я приехал домой, и она приехала домой, и я сказал ей, что
мне  тошно  заниматься   на   юридическом,   ожидая   (даже   с   каким-то
сладострастием)  выволочки.  Но  выволочки  не  последовало.  Она   только
похлопала меня по руке. (Мы сидели, обнявшись, на  кушетке  в  гостиной  у
Стентонов и теперь оторвались друг  от  друга,  она  -  в  меланхолической
задумчивости, а я - раздраженный и изнуренный желанием, которого так долго
не мог удовлетворить.) Она похлопала меня по руке и сказала:
   - Ну брось тогда юридический. Ты вовсе не обязан там учиться.
   - А что мне, по-твоему, делать?
   - Джеки, я никогда не хотела, чтобы ты учился на юридическом. Ты же сам
это придумал.
   - Неужели? - спросил я.
   - Да, - сказала она и снова похлопала меня по руке.  -  Делай  то,  что
тебе хочется, Джеки. Я хочу, чтобы ты делал то, к чему тебя тянет. И пусть
ты не будешь много зарабатывать. Я же тебе давно говорю, что мне ничего не
надо, я могу питаться одними бобами.
   Я поднялся с кушетки. Хотя бы для  того,  чтобы  она  больше  не  могла
похлопывать меня по руке с профессиональной теплотой  медицинской  сестры,
успокаивающей больного. Я отошел от нее и решительно заявил:
   - Ладно, давай питайся со мной бобами. Поженимся. Завтра  же.  Сегодня.
Хватит дурака валять. Ты говоришь, что любишь меня. Хорошо,  я  тебя  тоже
люблю.
   Она молча сидела на кушетке, уронив руки на колени; потом подняла  лицо
- напряженное, усталое, - на глазах у нее навернулись слезы.
   - Ты меня любишь? - допрашивал я.
   Она медленно кивнула.
   - Ты знаешь, что я тебя люблю? - допрашивал я.
   Она кивнула опять.
   - Значит, все в порядке?
   - Джек... - начала она и замолчала. - Джек, я люблю  тебя.  Иногда  мне
кажется, будто я тебя поцелую, а потом обниму, закрою  глаза  и  вместе  с
тобой хоть в воду! Или как тогда, когда ты нырнул за мной и мы  целовались
под водой и думали, что никогда не выплывем наверх. Помнишь?
   - Да, - сказал я.
   - Вот как я тебя любила.
   - А теперь? - допрашивал я. - А теперь?
   - И теперь тоже, Джек. Наверное, и теперь. Но что-то изменилось.
   - Изменилось?
   - Ох, Джек! - воскликнула она и в первый раз  -  во  всяком  случае,  в
первый раз на моей памяти - прижала руки к вискам - этот жест, которым она
пыталась  побороть  растерянность,  не  вошел  у  нее   в   привычку,   но
впоследствии мне приходилось его наблюдать. - Ох, Джек, - повторила она. -
Столько всего случилось... С тех пор.
   - Что случилось?
   - Ну, понимаешь, выйти замуж - это не то что прыгнуть в воду. И  любовь
- она не то что прыжок в воду. Не то что утонуть. Она...  она...  ну,  как
тебе сказать? Это стараться жить по-настоящему, найти свою дорогу.
   - Деньги? - сказал я. - Если ты о деньгах...
   - Нет, не деньги, - прервала она. - Я не о  деньгах  говорила...  Джек,
если бы ты только мог понять, о чем я говорю!
   - Ну, поступать на службу к Патону или  кому-нибудь  из  здешних  я  не
намерен. Или просить их, чтобы они меня устроили.  Даже  Ирвина.  Я  найду
работу, все равно какую, но не у них.
   - Миленький, - нежно сказала она, - я  ведь  не  уговариваю  тебя  жить
здесь. Или служить у Патона. И вообще у кого бы то ни было. Я хочу,  чтобы
ты делал то, что тебе нравится. Лишь бы ты что-нибудь делал. Даже если  ты
не будешь зарабатывать. Я же тебе сказала, что согласна жить в шалаше.
   И  тогда  я  вернулся  на  юридический  факультет  и  благодаря   своей
настойчивости ухитрился вылететь оттуда еще до конца  учебного  года.  Для
этого понадобилось приложить немало сил - добиться этого обычным  путем  в
университете невозможно. Надо очень стараться. Я мог бы,  конечно,  просто
подать заявление об уходе, но, если ты уходишь сам или  просто  перестаешь
посещать, ты еще можешь вернуться. Поэтому я  довел  дело  до  исключения.
Когда я праздновал свое исключение, будучи уверен, что Анна  разозлится  и
порвет со мной, мы с приятелем  и  двумя  девицами  попали  в  историю,  а
история попала в газеты. Я был уже бывшим студентом, и университет  ничего
со мной сделать не мог. Анна тоже не отреагировала - видимо,  я  стал  уже
бывшей птичкой Джеки.
   Тут  пути  наши  с  Анной  и  разошлись.  Я  пошел  по  пути   газетной
журналистики,  посещения  злачных  мест  и  чтения  книг  по  американской
истории. В конце концов  я  снова  стал  слушать  лекции  в  университете,
сначала от нечего делать, а потом - всерьез. Я вступил в, волшебную страну
прошлого. На  какое-то  время  мы  с  Анной  будто  помирились,  но  потом
сцепление снова отказало, и все пошло по-прежнему.  Я  так  и  не  защитил
диплома. Поэтому я вернулся в "Кроникл",  где  стал  репортером,  и  очень
неплохим репортером. Я даже женился на Лоне - очень красивой девушке, куда
красивее Анны, и притом пухленькой, тогда как Анна была скорее костлявой и
мускулистой. Лоис была лакомый кусочек, ты сразу понимал, что она  приятна
на ощупь - таинственное сочетание филе с персиком, - от  которого  у  тебя
текут слюнки и деньги. Почему Лоис вышла за меня, известно ей одной. Но не
последней причиной, по-моему, было то, что моя фамилия Берден. Я пришел  к
этому выводу методом исключения.  Ее  не  могли  привлекать  моя  красота,
изящество, обаяние, остроумие, интеллект и образованность, ибо, во-первых,
я  не  обладал  такой  уж  большой  красотой,  изяществом  и  обаянием,  а
во-вторых, Лоис ничуть не интересовалась  интеллектом  и  образованностью.
Даже если бы они у меня были. Вряд  ли  ее  привлекало  и  состояние  моей
матери, потому что у ее собственной матери была  куча  денег  -  их  нажил
покойный отец  на  выгодных  поставках  гравия  во  время  войны,  правда,
немножко поздно для того, чтобы дать своей дочери так называемое приличное
воспитание в те годы, когда она еще была к нему восприимчива. Значит,  все
дело решила фамилия Берден.
   Разве что Лоис была в меня влюблена. Я учитываю эту возможность  только
для полноты и строгости рассуждений - уверен, что все познания Лоис в этой
области ограничивались умением написать  слово  "любовь"  и  выполнять  те
физиологические обязанности, которые принято ассоциировать с этим  словом.
Писала она не слишком грамотно, но эти свои обязанности выполняла умело  и
с увлечением. Увлечение было от природы, умение  же  -  искусство,  a  ars
longa est [искусство длительно (лат.); Ars longa, vita brevis est -  жизнь
коротка, искусство вечно ("Афоризмы" Гиппократа)]. Я это понимал, хотя она
была способна необычайно ловко и без устали притворяться. Я  это  понимал,
но сумел похоронить эту мысль на задворках  своего  сознания,  как  крысу,
пойманную в кладовой, где она  грызла  сыр.  В  общем,  я  не  очень-то  и
огорчался, пока ничто не заставляло меня взглянуть правде в лицо.  А  меня
ничто не заставляло, потому что в моих объятиях миссис Берден  была  очень
верной или очень осмотрительной женой. Так что союз наш не оставлял желать
ничего лучшего.
   "Мы с Джеком идеально подходим друг к другу  в  половом  отношении",  -
целомудренно заявляла Лоис, ибо она была крайне передовой женщиной в  том,
что у нее называлось взглядами, и крайне  современной  в  выражениях.  Она
обведет, бывало, взглядом лица гостей в своей  благоустроенной  модерновой
квартире  (она  любила  модерн,  а  не  балконы,  выходящие  на  старинные
внутренние дворики, - и деньги за квартиру платила она), скажет, что мы  с
ней идеально подходим друг к другу, и, произнося это, добавит  две  лишние
приторные гласные к слову "половой".  Первое  время  меня  не  раздражало,
когда она рассказывала гостям, как мы друг другу подходим,  мне  это  даже
льстило, всякому было бы лестно, если бы его имя связывали с  именем  Лоис
или если бы его сфотографировали с ней в любом общественном месте. Поэтому
я застенчиво сиял в кругу наших гостей, когда Лоис  рассказывала  об  этом
идеальном соответствии. Но потом это стало меня раздражать.
   Пока  я  рассматривал  Лоис  как  красивую  пухленькую,  темпераментную
душистую машину для возбуждения и удовлетворения моих желаний (а на  такой
Лоис я и женился), все шло прекрасно. Но стоило мне отнестись к ней как  к
человеку, и начались неприятности. Все  бы  еще  обошлось,  если  бы  Лоис
онемела в период половой зрелости. Тогда ни один мужчина не смог бы  перед
ней  устоять.  Но  она  не  была  немой,   а   когда   какое-то   существо
разговаривает, вы рано или поздно начинаете прислушиваться к его  речи  и,
несмотря на  все  противопоказания,  воспринимать  его  как  человека.  Вы
начинаете применять к нему  человеческие  мерки,  и  это  портит  невинное
райское удовольствие, которое вы получали от пухлень