по дороге. Я еще раньше заметил, что на верхнем
конверте стоял адрес Хозяина. Поэтому,  когда  он  повернулся  ко  мне,  я
просто вынул это письмо из его рук и сказал с самой обаятельной улыбкой:
   - К чему выносить на улицу этот мусор! - и, разорвав его поперек, сунул
обрывки в карман.
   Затем мы вышли на улицу и сели в его машину. Я проводил его до  работы.
Будь на то моя  воля,  я  и  в  кабинете  сидел  бы  с  ним  весь  день  -
приглядывал. Всю  дорогу  до  центра  я  не  закрывал  рта,  чтобы  он  не
предавался посторонним мыслям. Я щебетал весело и беззаботно, как птичка.


   Так катилось лето, наливаясь, словно большое яблоко,  и  все  было  как
прежде. Я ходил на работу.  Возвращался  в  гостиницу,  иногда  ужинал,  а
иногда - нет, ложился под вентилятор и читал допоздна. Я видел все  те  же
лица - Крошки, Хозяина, Сэди Берк, - лица, которые  я  знал  так  давно  и
видел так часто, что не замечал в них перемен. Но Анну и Адама я  какое-то
время не видел. И долго не видел Люси Старк. Теперь она жила  за  городом.
Хозяин  время  от  времени  выезжал  к  пей,  чтобы  соблюсти  приличия  и
сфотографироваться с белыми леггорнами.  Иногда  с  ним  рядом  стоял  Том
Старк, а иногда  и  Люси  -  с  белыми  леггорнами  на  переднем  плане  и
проволочной изгородью на заднем. "Губернатор Вилли Старк в кругу семьи"  -
гласили подписи.
   Да, эти картинки были очень кстати. Половина штата  знала,  что  Хозяин
котует уже не первый год, но  от  фотографий  семьи  и  белых  курочек  на
избирателя веяло милым теплом, имбирными пряниками, холодной пахтой, и  он
ощущал в себе прочность, значительность, добродетельность, а  если  где  и
мелькнет среди белых крыльев неглиже с черным кружевом  и  пахнет  острыми
духами - что же: "Это ему не в укор, дают - бери". Значит, Хозяин и тут  и
там поспевал, а это было знаком избранности, высшей породы. И разве не так
же поступал избиратель, вырвавшись в город  на  съезд  торговцев  мебелью,
когда давал коридорному пару долларов и просил привести в  номер  девочку?
Или если без шика - то привозил в город грузовик свиней и  за  те  же  два
доллара получал свое в бардачке. Но так или иначе, с шиком ли, в  бардачке
ли, избиратель знал, как это делается, он сам хотел и мамочкиных пряников,
и неглиже с черным кружевом и не держал против Хозяина зла за то,  что  он
поспевает и там и тут. А вот развода он бы Хозяину не  простил.  Тут  Анна
была права. Это повредило бы даже Хозяину. Это было бы совсем другое дело,
тут у избирателя украли бы самое  заветное  -  картину  семейной  идиллии,
которая льстила и ему и его собственной тощей или  толстой  жене,  стоящей
перед его собственным курятником. Но  если  избиратель  знал,  что  Хозяин
котует не первый год,  и  мог  назвать  половину  его  дам  по  имени,  то
относительно  Анны  Стентон  он  оставался  в  неведении.  Сэди  до  всего
докопалась, но это было естественно. Насколько я мог судить, никто  больше
об этом не догадывался,  даже  Дафи  с  его  одышливым  слоновьим  умом  и
хитростью. Вот разве что Рафинад, но на него  можно  было  положиться.  Он
знал все. При нем Хозяин позволял себе говорить о чем угодно -  точнее,  о
чем ему угодно было говорить. А говорил  он  далеко  не  все,  что  думал.
Однажды мы собрались у него в библиотеке - он, конгрессмен Рандал, Рафинад
и я. Я ходил по комнате, а Хозяин учил Рандала, что  ему  говорить  и  как
вести себя при обсуждении  законопроекта  Милтона-Бродерика  в  конгрессе.
Инструкции были весьма откровенные, и  конгрессмен  нервно  поглядывал  на
Рафинада. Хозяин это заметил.
   - Черт подери, - сказал он, - ты боишься, что  Рафинад  услышит?  Ну  и
услышит. Он уже много чего слышал. О наших делах он знает больше твоего. И
верю я ему в сто раз больше, чем тебе. Мы с ним друзья, верно. Рафинад?
   От гордости и смущения Рафинад побагровел,  губы  его  зашевелились,  и
полетела слюна.
   - Ты ведь друг мне, Рафинад, а? - сказал он, хлопнув Рафинада по плечу,
и повернулся к конгрессмену прежде, чем Рафинад закончил свое: "Я т-т-тебе
д-д-друг, и ма-а-лчок".
   Да, Рафинад, наверно, знал, но на него можно было положиться.
   И на Сэди можно было положиться. Правда, мне  она  рассказала,  но  это
было в первом приступе ярости и (подумал я с мрачной иронией), если  можно
так выразиться, в кругу семьи. А больше никому она не  расскажет.  У  Сэди
Берк не было наперсницы, ибо она никому не верила. Она ни у кого не искала
сочувствия, ибо в том мире, где она выросла, его не найдешь. Так  что  она
будет держать язык за зубами. А терпения у нее сколько угодно. Она  знает,
что он вернется. А пока что она может доводить его до белого  каления  или
хотя бы пытаться - потому что это нелегко, - а  заодно  и  себя  доводить,
словом, устраивать сцены на грани рукопашной. Глядя на такую сцену, нельзя
было определить, что сплетает их, что бросает их друг к другу - любовь ли,
ненависть или просто исступление. Впрочем, после стольких лет это вряд  ли
имело значение. Ее глаза горели на белом рябом  лице,  ее  жесткие  черные
волосы стояли дыбом, словно наэлектризованные, ее руки летали  в  воздухе,
словно круша и раздирая  что-то.  Под  ливнем  ее  словесности  он  тяжело
покачивал головой, провожал взглядом каждое ее движение -  сначала  сонно,
потом внимательно - и наконец вскакивал с жилами, вздувшимися на висках, и
поднятым кулаком. Потом поднятый кулак вмазывался в  левую  ладонь,  и  он
орал:
   - К чертовой матери, к чертовой матери, Сэди!
   Порою целые недели проходили без аттракционов. Сэди  соблюдала  ледяной
протокол, встречалась с Хозяином только по делу и выслушивала  его  молча.
Она стояла перед ним, изучая его своими черными глазами, пламя  в  которых
уже было притушено. При всей своей непосредственности  Сэди  умела  ждать.
Эту науку она постигла  давно.  Всего,  что  она  получала  от  жизни,  ей
приходилось ждать.
   Так проходило лето, так жили мы. Это тоже был  способ  жить,  и,  пожив
таким способом некоторое время, вы забываете, что когда-то жили по-другому
и, возможно, еще будете жить по-другому. Даже  когда  наступали  перемены,
они поначалу казались не переменами, а все тем же  самым  -  продолжением,
повторением.
   Наступили они благодаря Тому Старку.
   Зная условия задачи, их нетрудно было предсказать. С одной стороны  был
Хозяин, а с другой стороны - Макмерфи.  У  Макмерфи  не  было  выбора.  Он
должен был драться с Хозяином, потому что Хозяин не хотел с ним  мириться,
и, если бы (вернее сказать, _когда, а не если бы_) Хозяин побил Макмерфи в
четвертом округе, на Маке можно было бы поставить крест. А потому, не имея
выбора, он готов был воспользоваться всем, что попадет под руку. Случилось
так, что  под  руку  ему  попал  человек  по  имени  Мервин  Фрей,  дотоле
прозябавший в безвестности. Была у Мервина дочка по  имени  Сибилла,  тоже
мало кому известная, но зато, утверждал мистер Фрей,  -  хорошо  известная
Тому Старку. Все было просто: ни нового поворота в сюжете, ни новой  линии
в пьесе. Старое домашнее средство. Простое. Простое и противное.
   Опозоренный отец в сопровождении друга, исполнявшего роль  свидетеля  и
опоры, пришел к Хозяину и изложил свое дело. Вышел он бледный и явно не  в
своей тарелке, но двигаться еще мог. Он проделал долгий путь по  ковру  от
двери Хозяина до двери в коридор, имея шаткую опору в лице  своего  друга,
чьи ноги тоже  подкашивались,  и  скрылся.  Затем  звонок  на  моем  столе
затрясся, зажглась красная лампочка, означавшая "начальство", и,  когда  я
включил репродуктор, раздался голос Хозяина: "Джек, давай  сюда,  быстро".
Когда я дал туда,  он  кратко  изложил  мне  дело  и  поручил:  во-первых,
разыскать Тома Старка и, во-вторых, выяснить все,  что  можно,  о  Мервине
Фрее.
   Для розысков Тома Старка потребовался целый день  и  половина  дорожной
полиции. Его нашли в рыбачьем  домике  у  залива  Бигерс-Бей  в  окружении
приятелей, девиц, большого количества мокрых стаканов и  сухих  рыболовных
снастей. Привезли его только в  седьмом  часу.  Я  в  это  время  сидел  в
приемной.
   - Привет, Джек, - сказал он, - чего его опять разбирает? - Он кивнул на
дверь Хозяина.
   - Сам скажет, - ответил я и проводил  до  двери  взглядом  атлетическую
фигуру в грязных белых  парусиновых  брюках,  сандалиях  и  светло-голубой
шелковой тенниске, облепившей влажные грудные мускулы и чуть не лопавшейся
на  бронзовых  бицепсах.  Голова  в  белой   матросской   шапочке   слегка
покачивалась при ходьбе и была чуть-чуть выдвинута  вперед,  руки  немного
согнуты и локти отставлены. Чем-то эти тяжелые  руки  напоминали  холодное
оружие в ножнах, но уже чуть  выдвинутое,  готовое  к  делу.  Он  вошел  к
Хозяину без стука. Я удалился в свой кабинет и стал ждать, когда  уляжется
пыль. Что бы там ни было. Том не примет взбучки, даже от Хозяина.
   Том вышел через полчаса и  так  хлопнул  дверью,  что  портреты  бывших
губернаторов в приемной затряслись в своих тяжелых золотых  рамах,  словно
осенние листья. Он прошествовал по комнате, даже  не  оглянувшись  на  мою
открытую дверь, и вышел. Сначала, рассказывал мне  позже  Хозяин,  он  все
отрицал. Затем он во всем сознался, показывая Хозяину взглядом, что это не
его собачье дело. Хозяина я увидел через несколько минут после ухода  Тома
- его впору было связывать. Ему оставалось  одно  утешение,  так  сказать,
юридического порядка, - по словам Тома, он  был  лишь  рядовым  во  взводе
друзей Сибиллы. Но, отвлекаясь от юридической стороны вопроса, то, что Том
был лишь рядовым во взводе, еще больше взбесило Хозяина. И хотя это  могло
очень пригодиться, когда речь зайдет об отцовстве предполагаемого  ребенка
Сибиллы, самолюбие Хозяина было уязвлено.
   Я разыскал и доставил Тома и  тем  выполнил  первое  поручение.  Больше
времени ушло на второе. На выяснение подноготной Мервина Фрея.  Оказалось,
что выяснять почти нечего. Парикмахер в  единственном  отеле  Дюбуасвилла,
небольшого города в четвертом округе. Парикмахер-жуир: полосатые  брюки  с
острыми, как ножи, складками; бриолин на редеющих волосах;  руки,  похожие
на  надутые  резиновые  перчатки;  "Вестник  бегов"  в   заднем   кармане;
бесформенный мягкий нос с пурпурным лозняком прожилок, а изо рта  -  душок
сен-сена и  сивухи.  Вдовец,  живет  с  двумя  дочерьми.  О  таком  ничего
особенного не узнаешь. Все известно заранее. Конечно, у  него  бессмертная
душа, неповторимая и бесценная в глазах божьих; конечно, он единственный в
своем роде сгусток атомной энергии, обозначенный именем Мервин Фрей, но вы
знаете его как облупленного. Вы знаете его  анекдоты;  знаете  вкрадчивое,
гнусавое хихиканье, которым он  предваряет  их;  знаете,  как  серый  язык
смачно облизывает губы в заключение рассказа; знаете,  как  он  воркует  и
виляет хвостом, накладывая горячую салфетку на  осоловелое  лицо  местного
банкира, местного конгрессмена или хозяина местного игорного дома; знаете,
как он заигрывает в гостинице  с  потаскушками  и  заговаривает  им  зубы;
знаете, как он влезает в долги из-за неоправдавшихся предчувствий на бегах
и невезения в картах; знаете,  как  он  просыпается  по  утрам,  сидит  на
кровати, свесив на холодный пол голые ноги и ощущая привкус меди  во  рту,
погруженный в безымянное свое отчаяние. Вы знаете, что при таком сочетании
бедности, трусости  и  тщеславия  ему  на  роду  написано  лишиться  своей
последней гордости и последнего стыда и стать орудием  Макмерфи.  Или  еще
чьим-нибудь.
   Но он попал к Макмерфи. Эта деталь  не  всплыла  при  первой  беседе  с
Мервином. Она всплыла через несколько дней. Хозяину позвонил один из людей
Макмерфи и сказал, что до Макмерфи дошли слухи, будто дочь какого-то Фрея,
зовут ее Сибилла, в претензии  на  Тома  Старка;  но,  поскольку  Макмерфи
всегда нравился футбол и, конечно, нравится игра Тома, ему было  бы  очень
грустно, если бы мальчик попал в некрасивую историю. Фрей сейчас  в  таком
состоянии, сообщил этот человек, что никакие уговоры на него не действуют.
Он говорит, что заставит Тома жениться на дочери. (Хотел бы я видеть в эту
минуту лицо Хозяина.) Но Фрей живет недалеко  от  Макмерфи,  Макмерфи  его
немного знает,  и,  может  быть,  ему  удастся  урезонить  Фрея.  Конечно,
придется ему  заплатить,  но  зато  не  будет  никакой  гласности,  и  Том
останется холостяком.
   Во что это станет - откупиться от Сибиллы? Дешево не откупишься.
   Но тогда получается, что Макмерфи  действует  бескорыстно,  из  чистого
человеколюбия?
   А это во  что  обойдется?  Ну,  Макмерфи  хотел  бы  баллотироваться  в
сенаторы.
   Вот оно что.
   Но Хозяин, если верить Анне Стентон, сам собирался стать сенатором. Это
место практически было у него в кармане. Весь штат был у него  в  кармане.
Весь, кроме Макмерфи. Макмерфи и Мервина Фрея. А он не желал торговаться с
Макмерфи. Он не желал торговаться, но тянул время.
   И вот почему он мог позволить себе такую роскошь - тянуть  время.  Если
бы у Макмерфи с Меренном все было в ажуре  и  они  могли  бы  покончить  с
Хозяином, то они сделали бы это без всяких церемоний. Они не предлагали бы
мировой. Да, у них были на руках  кое-какие  карты,  но,  видно,  не  одни
козырные тузы, и им тоже приходилось рисковать. Им приходилось ждать, пока
Хозяин думал, и надеяться,  что  он  не  придумает  в  ответ  какую-нибудь
пакость.
   Пока Хозяин думал, я повидал Люси Старк. Она  прислала  мне  записку  с
просьбой приехать. Я знал, чего она хочет. Она хотела поговорить  о  Томе.
Очевидно, от самого Тома ей не удалось ничего добиться,  по  крайней  мере
того, что она могла бы счесть правдой и всей правдой, а с Хозяином она  об
этом не разговаривала, ибо, когда дело касалось Тома, согласия  у  них  не
бывало. Итак, она собиралась задавать мне вопросы, а я собирался сидеть  и
потеть на красной плюшевой обивке в гостиной на ферме, где  она  жила.  Но
так было нужно. Когда-то я решил, что, если Люси  Старк  попросит  меня  о
помощи, я ей помогу. Не то чтобы я чувствовал  себя  в  долгу  перед  Люси
Старк или обязан был возместить ей какой-то ущерб  или  наложить  на  себя
епитимью. Если я и был в долгу, то не перед Люси Старк, и если обязан  был
возместить ущерб, то не ей. Если я был в долгу, то, наверное, перед собой.
Если я обязан был возместить ущерб,  то  себе.  Что  же  до  епитимьи,  то
искупать мне было нечего. Единственным моим преступлением было то,  что  я
человек и живу среди людей, а за это на себя  не  накладывают  специальной
епитимьи. Преступление и епитимья в данном случае полностью совпадают. Они
тождественны.
   Если вы когда-нибудь бывали у Мексиканского  залива,  вы  видели  такие
дома. Белые стены, но давно облезшие.  Один  этаж,  по  фасаду  -  широкая
веранда с  крышей  на  веретенообразных  столбах.  Оцинкованная  кровля  с
бледными потеками ржавчины в лотках. Дом  покоится  на  высоких  кирпичных
столбах, и под ним в прохладной тени, затянутой  паутиной  и  отгороженной
спереди пышными бирючинами и каннами, купаются в пыли и собираются на свои
сходки куры, а в жаркие дни лежит  и  хакает  старая  овчарка.  Дом  стоит
довольно далеко от шоссе, на лужайке, где трава жухнет и  редеет  к  концу
лета.  По  обе  стороны  от  доисторической  цементной  дорожки,   которая
возникает словно из-под земли у  обочины  шоссе,  -  две  круглые  клумбы,
сделанные из старых автомобильных покрышек, заполненных лесной землей.  На
каждой - по несколько ярких волосатых цинний. По бокам, перед  фасадом,  -
два дуба, довольно чахлых. За домом, образуя с ним букву П, выстроились  в
два ряда некрашеные сараи и курятники. Но сам  этот  скромный,  полинявший
дом с опрятными клумбами, лысоватой лужайкой,  дубами  и  гордой  в  своей
ветхости цементной дорожкой, в полной послеполуденной тишине  конца  лета,
ни на что так не похож, как  на  почтенную  пожилую  женщину  в  клетчатом
ситцевом платье, в белых чулках и  мягких  черных  туфлях,  с  проседью  в
волосах, которая сидит в качалке,  сложив  руки  на  животе,  и  отдыхает,
потому что вся дневная работа переделана, мужчины -  в  поле,  а  доить  и
думать об ужине еще рано.
   Я вступил на цементную дорожку робко, словно мне предстояло  пройти  по
многим десяткам яиц, снесенных пресловутыми леггорнами.
   Люси ввела меня в гостиную, точно такую, какой я ее  себе  представлял:
резная,  черного  ореха  мебель,  обитая  красным  плюшем  с  кое-где  еще
сохранившимися кистями; на резном  ореховом  столе  Библия,  стереоскоп  и
аккуратная пачка картинок для стереоскопа; ковер с  цветами,  прикрытый  в
наиболее вытертых местах тряпичными половичками; на  стене  в  ореховых  с
позолотой рамах - строгие малярийные кальвинистские лица, взирающие на вас
без особой симпатии. Окна были закрыты, занавески сдвинуты, и мы сидели  в
водянистом полумраке молча, как на похоронах.  Моя  ладонь  опустилась  на
колючий плюш.
   Люси сидела так, словно она была одна, и смотрела не на меня, а на узор
ковра.  Ее  густые  темно-каштановые  волосы,  которые  обкорнал  и  завил
парикмахер в Мейзон-Сити в ту пору, когда  я  с  ней  познакомился,  давно
успели отрасти до нормальной длины. Возможно, они еще отливали медью, но в
потемках мне было не видно. Седину я, однако, заметил еще  в  дверях.  Она
сидела напротив меня на красном плюшевом сиденье угловатого резного стула,
скрестив все еще стройные ноги. Талия у нее  была  не  такая  тонкая,  как
раньше, но спина - прямая, а грудь  под  летним  голубым  платьем  хотя  и
располнела, но не потеряла формы. Мягкий овал ее лица уже не был девичьим,
как в тот первый вечер в доме у деда Старка, - он  чуть-чуть  отяжелел,  в
нем появилось как бы обещание дряблости  -  раннего  проклятия  и  верного
конца этих мягких мирных лиц, которые, особенно в молодости, пробуждают  в
нас лучшие движения души и навевают мысли о святости  материнства.  Да,  с
таким лицом вы написали бы Мадонну Соединенных Штатов. Но вы не пишите,  а
между тем такое лицо пытаются  изобразить  на  рекламах  муки  для  кекса,
патентованных пеленок и пшеничного  хлеба  -  честное,  здоровое,  доброе,
доверчивое, с молодым румянцем.  На  лице  Люси  Старк  не  было  молодого
румянца, но, когда она подняла голову  и  заговорила,  я  увидел,  что  ее
большие темно-карие глаза почти не изменились. Время  и  тревоги  положили
тени вокруг, углубили их, но и только.
   Она сказала:
   - Я насчет Тома.
   - Да? - сказал я.
   - Я знаю, что-то случилось.
   Я кивнул.
   Она сказала:
   - Что случилось?
   Я набрал воздуха сухого, со  слабым  запахом  непроветренной  гостиной,
политуры - запахом опрятности, приличия и скромных надежд - и  поерзал  на
красном плюше, который покусывал мою ладонь, как крапива.
   - Джек, скажите правду. Я должна знать правду, Джек. Я знаю, вы мне все
скажете. Вы всегда были настоящим другом. Вы были настоящим другом и Вилли
и мне - тогда... тогда... когда...
   Голос ее прервался.
   И я рассказал ей правду. О разговоре с Мервином Фреем.
   Пока я рассказывал, ее руки стискивали и мяли одна другую на коленях, а
потом сжались и замерли. Она сказала:
   - Теперь ему остается только одно.
   - Это можно... как-нибудь уладить... Понимаете...
   Она перебила меня:
   - Ему остается только одно.
   Я ждал.
   - Он... должен жениться на ней, - сказала она и выпрямилась.
   Я немного поерзал и сказал:
   - Да, но... понимаете... кажется...  могли  быть  другие...  у  Сибиллы
могли быть другие знакомые... другие, которые...
   - Боже мой, - выдохнула она, и я увидел, как ее руки снова разжались  и
сжались на коленях.
   - Тут есть другая сторона, - продолжал я, постепенно набирая  скорость.
- Тут еще замешана политика. Видите ли, Макмерфи хочет...
   - Боже мой, - прошептала она и, вдруг поднявшись, прижала руки к груди.
- Боже мой, политика... - Она в отчаянии отвернулась, сделала шага  два  в
сторону и повторила: - Политика. - Потом она повернулась ко мне и  сказала
в по