котором  среди  водорослей  плавали
карпы; дважды при этом он падал в воду и вынужден  был  переодеваться.  Но
эти неудачи еще пуще его раззадоривали: будучи подвержен  головокружениям,
он, к великому ужасу старой служанки, которая никак не могла взять в толк,
к чему все эти фокусы, ходил по узкой закраине колодца.
   Одновременно он заказал хорошему авиньонскому слесарю  "кошки"  системы
Вимпера и ледоруб системы Кеннеди;  запасся  он  также  спиртовкой,  двумя
непромокаемыми   плащами   и   двумястами   футов   веревки   собственного
изобретения, сплетенной из проволоки.
   Прибытие  этих  предметов,  а  также  таинственные  разъезды,   которых
потребовало их изготовление, возбудили у тарасконцев живейшее любопытство.
В городе говорили: "Президент что-то затевает". Но что именно? Разумеется,
нечто сногсшибательное, ибо, пользуясь  прекрасным  выражением  бравого  и
склонного к  нравоучениям  командира  Бравида,  каптенармуса  в  отставке,
изъяснявшегося исключительно поговорками, "орел на мух не охотится".
   Даже самым близким друзьям Тартарен не поверил своей тайны.  Только  на
заседаниях  Клуба  все  замечали,  как  дрожал  у  него  голос   и   какие
ослепительные молнии загорались у него во  взоре,  когда  он  обращался  к
Костекальду, косвенному виновнику новой экспедиции, трудность и  опасность
которой по мере ее приближения  становились  ему  все  яснее.  Злосчастный
Тартарен не закрывал на это глаза - напротив, экспедиция рисовалась ему  в
необыкновенно мрачном свете,  настолько,  что  он  даже  счел  необходимым
привести в порядок свои дела и составить духовное завещание, а  между  тем
для таких жизнелюбов, как тарасконцы, изъявление последней воли - это  нож
острый, и большинство из них умирает, так и не составив завещания.
   И вот представьте себе  ясное  июньское  утро,  безоблачный,  роскошный
небосвод,  растворенную  дверь  кабинета,  ведущую  в  маленький  садик  с
заботливо посыпанными песком дорожками, садик, где четко  вырезываются  на
земле недвижные лиловые тени  экзотических  растений  и  где  чистый  звук
звонкой струйки воды выделяется среди радостных криков маленьких савояров,
играющих у калитки в классы, и, наконец, самого Тартарена в мягких туфлях,
в просторной фланелевой  одежде,  довольного,  счастливого,  с  трубкой  в
зубах, пишущего и вслух перечитывающего только что написанное:

   "ВОТ МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
   Конечно, можно приказать своему сердцу  молчать,  можно  взять  себя  в
руки, а все же, что ни говорите,  это  мучительные  мгновения.  Однако  ни
рука, ни голос у Тартарена ни разу не дрогнули, пока он распределял  между
своими согражданами те сокровища из разных стран, которые  он  собрал,  за
которыми он так ухаживал и которые хранились  у  него  в  домике  в  таком
образцовом порядке:
   Клубу альпинцев - баобаб (arbos gigantea), пусть он стоит на  камине  в
зале заседаний;
   Бравида -  карабины,  револьверы,  охотничьи  ножи,  малайские  криссы,
томагавки и прочие виды оружия;
   Экскурбаньесу - все чубуки, индейские  трубки,  наргиле,  трубочки  для
курения гашиша и опиума;
   Костекальду - да, да, Тартарен не забыл  и  Костекальда!  -  знаменитые
отравленные стрелы ("Не прикасайтесь!")".

   Быть может, этот последний пункт был составлен не без  тайной  надежды,
что предатель наколется на стрелу и умрет; во  всяком  случае,  из  самого
текста завещания это отнюдь не явствовало, и  заканчивалось  оно  словами,
дышавшими поистине божественной кротостью:

   "Прошу моих дорогих альпинцев не забывать своего президента. Пусть  они
простят моему врагу, как прощаю ему я,  несмотря  на  то  что  он  главный
виновник моей смерти..."

   Тут Тартарен невольно остановился - слезы так и хлынули у него из глаз.
Его мысленный взор нарисовал такую картину: вот он,  разбившись,  лежит  у
подножья высокой горы, вот его кладут  на  повозку,  а  затем  отсылают  в
Тараскон его изуродованные останки. О, сила  провансальского  воображения!
Он уже присутствовал на собственных похоронах, слышал  заупокойное  пение,
слышал речи над своей могилой: "_Бэдный Тартарррен, вечная ему память_!.."
И, затерянный в толпе друзей, он сам себя горько оплакивал.
   Однако вид кабинета, сплошь залитого солнцем, лучи которого  играли  на
рядах оружия и трубок, и песенка фонтана, доносившаяся  из  сада,  вернули
его к действительности. Зачем же все-таки умирать? Зачем даже уезжать? Кто
его  гонит?  Что  за   идиотское   честолюбие!   Рисковать   жизнью   ради
президентского кресла и инициалов!..
   Но  это  была  опять-таки  слабость,  столь  же   мимолетная,   как   и
предшествовавшая ей. В пять  минут  завещание  было  закончено,  скреплено
подписью и огромной черной печатью, после  чего  великий  человек  занялся
последними приготовлениями к отъезду.
   Тартарен садковый снова восторжествовал  над  Тартареном  капустным.  О
тарасконском герое можно было сказать то же, что было сказано  о  Тюренне:
"Его плоть не всегда была готова идти на битву,  но  дух  его  вел  помимо
него".
   В тот же вечер, когда  часы  на  ратуше  пробили  десять,  когда  улицы
опустели и словно расширились и  лишь  кое-где  запоздало  стучал  дверной
молоток да перекликались впотьмах сдавленные, охрипшие от  страха  голоса:
"_Ннэ_, спокойной ночи!.." - а  затем  хлопали  двери,  кто-то  крался  по
темному городу, где фасады домов были освещены лишь фонарями, а розовые  и
зеленые шары освещали фасад стоявшей  на  Малой  площади  аптеки,  в  окне
которой четко очерчивался  силуэт  Безюке,  дремавшего  за  конторкой  над
фармакопеей. Этот скромный аванс Безюке брал у себя ежевечерне, от  девяти
до десяти, с тем чтобы,  как  он  выражался,  быть  пободрее,  если  ночью
потребуются его услуги. Между нами говоря, это была чистейшая тарасконада,
потому что никто никогда его не будил и, чтобы спать спокойно, он  сам  же
отвязывал на ночь проволоку у звонка.
   Внезапно в аптеку вошел Тартарен,  таща  на  спине  плащи,  с  дорожным
мешком в руках, до того бледный и расстроенный, что  аптекарь  перепугался
не  на  шутку,  ибо  его  пламенному  тарасконскому   воображению   тотчас
представилось нечто ужасное.
   - Несчастный!.. Что с вами?.. Вас отравили?.. Скорей, скорей рвотного!
   И, опрокидывая склянки, он заметался по комнате. Чтобы удержать Безюке,
Тартарену пришлось схватить его в охапку.
   - Да выслушайте вы меня, _чэрррт побери_!
   В голосе его  слышалась  сдержанная  досада  актера,  которому  сорвали
эффектный выход. Все еще  держа  железною  рукою  аптекаря,  замершего  за
прилавком, Тартарен спросил его шепотом:
   - Мы одни, Безюке?
   - Ну да!.. - сказал тот, с безотчетным страхом оглядываясь по сторонам.
- Паскалон спит (Паскалон был его ученик), маменька тоже, а что?
   - Закройте ставни, - не ответив на вопрос, скомандовал Тартарен. -  Нас
могут увидеть с улицы.
   Безюке, дрожа всем телом, повиновался. Старый холостяк,  он  всю  жизнь
прожил с матерью и был тих и застенчив, как девушка, что составляло резкий
контраст с его загрубелой  кожей,  толстыми  губами,  большим  крючковатым
носом и длинными усами - одним словом, с  наружностью  пирата  из  еще  не
покоренного Алжира. Подобные противоречия в Тарасконе нередки, ибо  головы
тарасконцев просятся на полотно - до того они выразительны, до того ярко в
них запечатлелись характерные особенности римлян и сарацин, обладатели  же
их занимаются безобидными ремеслами и  проживают  в  тишайшем  захолустном
городке.
   Так,  например,  Экскурбаньес,  похожий  на  конкистадора,  сподвижника
Писарро (*30), содержит галантерейную лавочку и вращает горящими  глазами,
продавая на два су ниток, а Безюке, наклеивающий ярлычки  на  коробочки  с
лакрицей  и  на  пузырьки  с  sirupus  gummi  [камедным  сиропом  (лат.)],
напоминает старого пирата - грозу берберийских берегов.
   Как только ставни с помощью болтов и задвижек  были  плотно  затворены,
Тартарен, любивший называть собеседников просто по именам, начал так:
   - Послушайте, Фердинанд...
   И он тут же все и выложил, излил все, что накипело у него в сердце, всю
свою досаду на неблагодарных  сограждан,  рассказал  о  происках  Петушьей
Ноги, о том, что соперник собирается провалить его на выборах,  и  о  том,
как он. Тартарен, намерен парировать удар.
   Прежде всего надо держать его замысел в тайне и открыть  только  тогда,
когда это будет необходимо, когда от этого будет зависеть успех его затеи,
которому,  впрочем,  всегда  может  помешать   какая-нибудь   случайность,
какая-нибудь страшная катастрофа...
   - А, черт вас возьми, Безюке, да  не  свистите  же  вы,  когда  с  вами
разговаривают!
   Это у Безюке вошло в привычку. Он был несловоохотлив  от  природы,  что
вообще не часто встречается  в  Тарасконе  и  благодаря  чему  аптекарь  и
заслужил доверие президента, но своим толстым губам он постоянно  придавал
форму буквы "О", и из его раскрытого рта  дыхание  вырывалось  с  каким-то
присвистом, точно он всем на свете смеялся в лицо,  даже  во  время  самых
серьезных разговоров.
   Вот и теперь: наш герой намекал на возможность своей близкой кончины и,
кладя на прилавок  большой  запечатанный  пакет,  говорил:  "Вот  тут  мое
завещание, Безюке, - своим душеприказчиком  я  назначаю  вас",  а  Безюке,
который никак  не  мог  отстать  от  своей  дурной  привычки,  все  только
насвистывал: "Фью!  Фью!  Фью!";  однако  в  глубине  души  он  был  очень
взволнован и сознавал всю важность своей роли.
   Между тем час расставания был уже недалек, и аптекарь предложил  выпить
за успех предприятия "чего-нибудь  вкусненького.  _Чтэ_?..  По  стаканчику
эликсира Гарюс!".  Раскрыв  и  обшарив  несколько  шкафчиков,  он  наконец
вспомнил, что ключи от Гарюса у маменьки. Если разбудить ее,  то  придется
объяснять, в чем дело. Решено  было  заменить  эликсир  "Мецким  сиропом",
прохладительным напитком, скромным и вполне невинным, который изобрел  сам
Безюке и о котором он помещал в "Форуме" такого рода  объявления:  "Мецкий
сироп, десять су с посудой, полезно и приятно". "Мертвецкий сироп,  десять
су с посудой, черви бесплатно",  -  переиначивал  злобный  Костекальд,  не
выносивший чужого  успеха.  Однако  своим  ужасным  каламбуром  Костекальд
достиг лишь увеличения спроса на мертвецкий сироп, и тарасконцы от него  в
полном восторге.
   Приятели  совершили  возлияние,  обменялись  еще  несколькими  словами,
обнялись, и Безюке засвистел себе  в  усы,  по  которым  катились  крупные
слезы.
   - _Ннэ_, прощайте!.. - чувствуя, что и  сам  сейчас  заплачет,  буркнул
Тартарен, а так как железная штора над дверью была спущена, то  герой  наш
принужден был выбираться из аптеки на четвереньках.
   Это было начало его дорожных испытаний.
   Три дня спустя он сошел  с  поезда  в  Фицнау,  у  подножья  Риги.  Для
разгона, для тренировки он избрал Риги отчасти  по  причине  ее  небольшой
высоты (1800 метров, раз в десять выше Страшной горы -  самой  высокой  из
Альпийских гор!), отчасти потому, что с нее  открывается  дивная  панорама
Бернских Альп, белых и розовых, теснящихся вокруг озер  и  словно  ждущих,
когда альпинист остановит на какой-нибудь из высот свой выбор  и  двинется
на приступ.
   Тартарен был уверен, что дорогой его узнают и, может быть, даже  станут
за ним следить, ибо по наивности своей воображал, что он так же знаменит и
широко известен во всей Франции, как и в Тарасконе, а потому,  прежде  чем
попасть в Швейцарию, нарочно дал крюку  и  только  уже  на  самой  границе
облекся в доспехи.  И  хорошо  сделал:  во  французских  вагонах  все  его
снаряжение ни за что бы не поместилось.
   Но, несмотря на  то  что  швейцарские  купе  на  редкость  удобны,  наш
альпинист, с непривычки путавшийся во всех своих приспособлениях, наступал
пассажирам на ноги альпенштоком, зацеплял их на ходу крючьями, и  куда  бы
он ни входил - в вокзал, в отель или же  на  пакетбот,  -  всюду  на  него
вместе с возгласами удивления  обрушивались  толчки  и  проклятья,  и  все
провожали его злобными взглядами, причину которых он не мог себе уяснить и
от которых страдала его любвеобильная и  общительная  натура.  А  тут  еще
серое, затянутое тучами небо и проливной дождь.
   В  Базеле  дождь  поливал  маленькие  беленькие  домики,  уже   и   так
чисто-начисто вымытые руками служанок и дождевою водой.  В  Люцерне  дождь
поливал сваленные на пристани тюки и чемоданы, имевшие такой вид, будто их
только что вытащили из воды после кораблекрушения. Когда же Тартарен сошел
с поезда в Фицнау, на берегу  Озера  четырех  кантонов,  то  здесь  ливень
низвергался на зеленеющие склоны Риги,  по  которым  ползли  черные  тучи,
потоками прядал со скал, обдавал водяною пылью, стекал со всех камней,  со
всех еловых иголок. Никогда еще тарасконцу не приходилось  видеть  столько
воды.
   Он зашел в трактир и спросил себе кофе со сливками, с медом и с маслом,
а  надо  заметить,  что  это  действительно  очень  вкусно,   и   Тартарен
наслаждался этим еще в пути.  Подкрепившись  и  вытерев  уголком  салфетки
липкую от меда бороду, он решил немедленно начать свой первый подъем.
   - _Э, чтэ_, - заговорил он, взваливая на  спину  мешок,  -  за  сколько
времени можно подняться на Риги?
   - За час, за час с четвертью, сударь. Но торопитесь, - до отхода поезда
только пять минут.
   - Поезд на Риги?.. Да вы что, шутите?
   В мутное трактирное окно ему показали  отходивший  поезд.  Два  больших
крытых вагона без вентиляции приводились в движение локомотивом с короткой
пузатой трубой, похожей на котел, - этаким чудовищным насекомым, впившимся
в гору и, пыхтя, карабкающимся по ее отвесным склонам.
   Мысль о том, чтобы подняться на  гору  в  этой  отвратительной  машине,
привела в негодование обоих Тартаренов - и садкового и капустного. Первому
показался нелепым этот  механический  способ  подъема  на  Альпы.  Что  же
касается  второго,  то  висящие  в  воздухе  мосты,  через  которые  лежал
железнодорожный путь, и перспектива падения с тысячеметровой высоты, стоит
только поезду чуть-чуть сойти с рельсов, наводили его на весьма  печальные
размышления, и основательность их подтверждалась видом маленького кладбища
в Фицнау, у самой горы, - этих белых могильных холмов, что лепились один к
другому, точно белье, развешанное во дворе прачечной.  Очевидно,  кладбище
устроено здесь  не  зря  -  чтобы  в  случае  чего  путешественники  могли
воспользоваться его гостеприимством.
   "Пойду-ка я пешком, - сказал себе отважный тарасконец. - Это будет  для
меня упражнением. А ну!.."
   И,  внимательно  следя  за  движениями  своего  альпенштока,  чтобы  не
осрамиться перед трактирной прислугой, теснившейся на пороге, и не  слушая
ее наставлений, тронулся в путь. Сперва он шел в гору по  дороге,  которая
была вымощена крупным неровным булыжником, так же суживавшимся кверху, как
суживается к концу  переулок  в  южном  городке,  и  по  обочинам  которой
тянулись еловые желоба для стока воды.
   Справа и слева - бесконечные фруктовые сады,  влажные  и  тучные  луга,
прорезанные такими же,  как  вдоль  дороги,  водостоками  -  выдолбленными
деревянными колодами.  От  этого  на  всей  горе,  сверху  донизу,  воздух
полнился немолчным плеском,  а  когда  альпинист  задевал  на  ходу  своим
ледорубом ветви дуба или орешника, всякий раз поднимался такой шум, словно
Тартарена сверху поливали из лейки.
   - Свят, свят, свят, сколько воды! - вздыхал южанин.
   Но дело приняло совсем уже скверный оборот, когда  мостовая  неожиданно
кончилась и Тартарену пришлось шлепать по воде и перепрыгивать с камня  на
камень, чтобы не промочить гетры. В довершение всего хлынул дождь, он  лил
не переставая, от него не спасала никакая  одежда,  и  с  каждым  шагом  у
Тартарена   усиливалось   ощущение   холода.   Когда   он   останавливался
передохнуть, ему чудилось, будто он затонул в  широко  раскинувшемся  шуме
воды, поглотившем все остальные звуки; оглядываясь назад, он смотрел,  как
облака длинными и тонкими стеклянными палочками протягиваются  к  озеру  и
как блестят в просветах домики Фицнау,  похожие  на  только  что  покрытые
лаком игрушки.
   Навстречу Тартарену попадались мужчины, дети -  все  они  шли,  пригнув
головы, сгорбившись под тяжестью плетушек  с  провизией  для  какой-нибудь
виллы или пансиона, балконы которых вырисовывались на склоне горы.
   - "Риги-Кульм"? - чтобы удостовериться, та  ли  это  дорога,  спрашивал
Тартарен.
   Но его странное одеяние, в особенности вязаный  шлем,  закрывавший  ему
лицо, наводило страх на прохожих, и они, вытаращив глаза, молча прибавляли
шагу.
   Однако и эти встречи становились все реже. Последним живым существом на
его пути была старуха - под огромным красным зонтом,  воткнутым  в  землю,
она полоскала белье в водостоке.
   - "Риги-Кульм"? - спросил ее альпинист.
   Старуха  подняла  на  него  бессмысленные  испуганные  глаза,  выставив
подпиравший ей  голову  зоб  величиною  с  колокольчик  вроде  тех,  какие
подвешивают швейцарским коровам. Пристально посмотрев  на  Тартарена,  она
разразилась неудержимым хохотом, и от этого хохота рот у нее растянулся до
ушей, а щелки глаз совсем закрыло морщинами; когда же она вновь раскрывала
глаза, то вид Тартарена, стоявшего перед нею как вкопанный, с ледорубом на
плече, всякий раз приводил ее в еще более веселое расположение духа.
   - Громы небесные! Если б это не женщина... -  пылая  гневом,  проворчал
тарасконец. Он пошел дальше - и заблудился  в  ельнике,  где  ноги  так  и
разъезжались на мокром мху.
   Выше пейзаж изменился. Ни троп, ни деревьев, ни пастбищ. Мрачные  голые
скаты, крутые обрывы, по которым приходилось взбираться  на  четвереньках,
наполненные  желтой  грязью  рвы,  которые  Тартарен  переходил  медленно,
нащупывая  дно  альпенштоком  и,  как  точильщик,  высоко  поднимая  ноги.
Ежеминутно поглядывал он на  маленький  компас,  висевший  у  него,  точно
брелок, на длинной цепочке для часов, но то ли под влиянием высоты, то  ли
под  влиянием  резких  колебаний  температуры   стрелка   компаса   словно
ополоумела. Ориентироваться самому не представлялось возможным:  в  десяти
шагах ничего не было видно из-за густого желтого  тумана,  а  затем  пошел
мелкий дождь со снегом, началась гололедица, и подъем делался все  труднее
и труднее.
   Вдруг Тартарен остановился - впереди  что-то  смутно  белело...  Береги
глаза!..
   Он вступил в полосу вечных снегов...
   Тотчас же достал он из футляра очки и прочно насадил их на  переносицу.
Минута была торжественная. Слегка взволнованный и  вместе  с  тем  гордый,
Тартарен вообразил, что он одним рывком приблизился  на  тысячу  метров  к
вершинам и к великим опасностям.
   Дальше Тартарен продвигался с особенной осторожностью, все время  думая
о расселинах и трещинах, о которых столько написано в книгах, и в  глубине
души проклиная обитателей трактира, посоветовавших ему идти  прямо  и  без
проводника. А вдруг он взбирается не на ту гору? Ведь он идет  уже  больше
шести часов, а подняться на Риги можно и за три часа. Дул ветер,  холодный
ветер, и во мгле сумерек кружил снег.
   Ночь застигла его на дороге. Где бы  найти  хоть  какую-нибудь  лачугу,
хотя бы выступ скалы, чтобы укрыться от непогоды? Вдруг  он  увидел  прямо
перед собой, на пустынном и голом плоскогорье, нечто вроде деревянной дачи
с вывеской, на которой, несмотря на изрядные размеры  букв,  он  с  трудом
разобрал:  "Фо-тогра-фия  Ри-ги-Кульм".  В  ту  же  минуту  чуть   поодаль
показался  громадный  трехсотоконный  отель,  празднично   светившийся   в
вечернем мраке огнями своих фонарей.



   3. Тревога, на вершине Риги. Спокойствие! Спокойствие!
   Альпийский рог. Что Тартарен, проснувшись, обнаружил на зеркале.
   Замешательство. Проводника вызывают по телефону

   - Кто идет?.. Кто там?.. -  весь  превратившись  в  слух  и  напряженно
вглядываясь в темноту, восклицал Тартарен.
   Во всем отеле слышалась  беготня,