ашно углубляясь все дальше  и
дальше на юг, он целыми  днями  прокладывал  себе  дорогу  в  чаще,  шарил
карабином в ветвях карликовых пальм, у каждого куста кричал: "Кш!  Кш!"  А
вечером, перед сном, небольшая двух-трехчасовая засада... Напрасный  труд!
Лев не показывался.
   Но вот как-то вечером, часов  около  шести,  когда  караван  пробирался
сквозь лиловую чащу мастиковых деревьев, где жирные, отяжелевшие  от  зноя
перепела там и сям подпрыгивали в траве, Тартарену из Тараскона почудилось
- но только  далекое-далекое,  но  только  едва-едва  слышное,  но  только
едва-едва не заглушаемое ветром - чудесное рычание,  которому  он  столько
раз внимал в Тарасконе, расхаживая взад и вперед за балаганом Митен.
   Сперва наш герой решил, что это ему показалось... Однако еще секунда  -
и по-прежнему отдаленное, но  уже  более  явственное  рычание  послышалось
снова, и на этот раз в ответ ему со всех сторон залаяли дуарские собаки, у
верблюда задрожал от ужаса горб, загромыхали консервы и ящики с оружием.
   Сомнений нет. Это лев... Скорей, скорей  в  засаду!  Нельзя  терять  ни
минуты.
   Поблизости  находился  древний,  увенчанный  белым  куполом   _марабут_
(гробница святого), над дверью которого, в нише, были выставлены  огромные
желтые туфли покойного, а по стенам  развешена  уйма  самых  разнообразных
приношений: полы от бурнуса, золотые нитки, пряди рыжих волос...  Тартарен
из Тараскона оставил здесь князя с верблюдом, а сам пошел искать место для
засады. Князь Григорий изъявил желание последовать за ним,  но  тарасконец
воспротивился: ему хотелось встретиться со львом один на один.  На  всякий
случай он попросил его высочество никуда отсюда не уходить и  передал  ему
на сохранение свой бумажник, туго набитый  ценными  бумагами  и  банковыми
билетами, - он боялся, как бы лев не разорвал его  своими  когтями.  Затем
наш герой пошел на разведку.
   В ста шагах от  марабута,  на  берегу  полувысохшей  речки,  подернутая
дымкою сумерек, трепетала на ветру олеандровая рощица.  Здесь  Тартарен  и
устроил засаду по всем правилам: опустился на одно  колено,  карабин  взял
наизготовку, а большой охотничий нож грозно воткнул прямо  перед  собой  в
прибрежный песок.
   Настала ночь.  Розовый  воздух  полиловел,  затем  стал  темно-синим...
Внизу, меж голышей, словно ручное зеркальце, блестела  прозрачная  лужица.
Это был водопой хищников. На противоположном склоне чуть белела  тропинка,
которую  их  огромные  лапы  проложили  среди  мастиковых  деревьев.  Этот
таинственный спуск к реке невольно бросал в  дрожь.  А  тут  еще  незримая
жизнь   африканских   ночей:   шорох   задетой   ветки,   бархатные   лапы
подкрадывающихся зверей, пронзительный вой шакалов, а в  небе,  на  высоте
ста  -  двухсот  метров,  огромные  станицы  журавлей,  летящие  с  криком
избиваемых младенцев, - не правда ли, есть от чего смутиться?
   Тартарен и был смущен! И даже очень. У бедняги зуб на зуб  не  попадал!
Нарезной ствол карабина выбивал о рукоять охотничьего ножа,  воткнутого  в
землю, дробь кастаньет... Ничего не  поделаешь!  Иной  раз  трудно  бывает
взять себя в руки, да и потом, если бы герои никогда не испытывали страха,
в чем же была бы тогда их заслуга?..
   Ну да, Тартарен испытывал страх, испытывал все время. Тем не  менее  он
держался молодцом час, другой, но всякий  героизм  имеет  свои  пределы...
Вдруг тарасконец слышит, что совсем близко, на  высохшем  речном  дне  под
чьими-то ногами осыпаются камешки. Он в ужасе вскакивает, посылает  наугад
две пули в ночную тьму и без оглядки бежит к марабуту, а в песке  остается
торчать его нож - в  память  о  самом  сильном  испуге,  какой  когда-либо
овладевал душой истребителя чудищ.
   - _Кнэзь_, ко мне!.. Лев!..
   Молчание.
   - _Кнэзь, кнэзь_! Вы тут?
   Князя тут не было. На белую стену  марабута,  залитую  лунным  сиянием,
один только добрый верблюд отбрасывал  причудливую  тень  своего  горба...
Князь Григорий удрал с бумажником и банковыми билетами... Целый месяц  его
высочество дожидался такого случая...



   6. Наконец!..

   По прошествии чреватой событиями и трагической ночи,  когда  наш  герой
пробудился чуть свет и окончательно удостоверился,  что  князь  сбежал  со
всей его мошной, - сбежал и уже не вернется, а он остался один в маленькой
белой гробнице, обманутый, обворованный,  брошенный,  один  в  этом  диком
Алжире, не считая верблюда, и в кармане у  него  завалялось  всего-навсего
несколько мелких монет, - только  тут  впервые  тарасконец  разочаровался.
Разочаровался в Черногории, разочаровался в дружбе, разочаровался в славе,
разочаровался даже во львах, и, как Христос в Гефсиманском  саду,  великий
человек горько заплакал.
   И так он, все еще в раздумье, сидел у входа в марабут, уронив голову на
руки, зажав карабин между колен, а верблюд не спускал  с  него  глаз,  как
вдруг кустарник зашевелился, и ошеломленный Тартарен  в  десяти  шагах  от
себя увидел гигантского льва; лев приближался,  высоко  закинув  голову  и
издавая страшный рев, и от этого рева  задрожали  стены  марабута,  сплошь
увешанные всякой всячиной, и подпрыгнули даже туфли святого, покоившиеся в
нише.
   Один лишь тарасконец не дрогнул.
   - Наконец! - воскликнул он, подскочив, и приставил приклад к плечу.
   Бах! Бах! Фюить! Фюить!.. Готово...  В  голове  у  льва  две  разрывные
пули... В одну минуту к огнедышащему  небу  Африки  ужасающим  фейерверком
взметнулись кусочки мозга, капли дымящейся крови и  клочья  рыжей  шерсти.
Затем все рассеялось, и Тартарен увидел... двух рослых разъяренных негров,
которые мчались на него с дубинами. Двух негров из Милианаха!
   О, горе! То был ручной лев, жалкий слепец из  Мухаммедовой  обители,  -
вот кого сразили тарасконские пули.
   На   сей   раз,   клянусь   Магометом,   Тартарен   отделался   дешево.
Негры-сборщики, эти исступленные фанатики, конечно,  разорвали  бы  его  в
клочки, не пошли христианский бог ему на помощь ангела-хранителя в  образе
сельского  стражника  Орлеанвильской   общины,   с   саблей   под   мышкой
прибежавшего на место происшествия по глухой тропе.
   При виде муниципального кепи негры тотчас же присмирели. Величественный
и невозмутимый, человек с бляхой  составил  протокол,  велел  взвалить  на
верблюда львиные останки и, предложив истцам и ответчику следовать за ним,
направился в Орлеанвиль, а там это дело  было  передано  в  суд.  Началась
длинная, томительная процедура.
   После Алжира диких  племен  Тартарену  из  Тараскона  довелось  познать
другой Алжир, не менее забавный и не менее страшный,  -  Алжир  городской,
Алжир судов и адвокатов.  Он  познакомился  с  подозрительными  стряпчими,
обделывающими грязные делишки в кофейнях, с судейской богемой, с делами  в
папках,  пропахших  абсентом,  с  белыми  галстуками,   залитыми   дешевым
шампанским;  он  познакомился  с  судебными  исполнителями,   поверенными,
ходатаями по делам, со всей этой тощей и  голодной  саранчой,  облепляющей
гербовую бумагу, съедающей колониста со всеми потрохами, обдирающей его по
листку, точно маисовый початок...
   Прежде всего надлежало выяснить, на чьей территории был  убит  лев:  на
гражданской или на военной. В первом случае дело подлежало рассмотрению  в
гражданском суде; во втором случае Тартарен  должен  был  предстать  перед
военным  трибуналом,  и  при  одном   слове   "трибунал"   впечатлительный
тарасконец уже рисовал себе, как его расстреливают у крепостной стены  или
как его гноят в подземелье...
   Эти две территории недостаточно четко разграничены в Алжире -  вот  что
самое ужасное... Наконец, после целого месяца беготни, хлопот, ожидания на
солнцепеке во дворах арабских присутственных мест, было  установлено,  что
хотя, с одной стороны, лев был убит на военной территории,  но,  с  другой
стороны, Тартарен, когда стрелял,  находился  на  территории  гражданской.
Дело, следовательно,  слушалось  в  гражданском  суде,  и  наш  герой  был
приговорен к возмещению убытков в размере двух тысяч пятисот  франков,  не
считая судебных издержек.
   Откуда взять такие деньги? Несколько  пиастров,  уцелевших  от  налета,
совершенного князем, давным-давно ушли на  оплату  гербового  сбора  и  на
абсент для судейских.
   Несчастный истребитель львов вынужден был продавать по частям,  карабин
за карабином, свои оружейные ящики. Он продал кинжалы,  малайские  криссы,
кастеты... Бакалейный торговец купил у него консервы. Аптекарь - все,  что
осталось  от  липкого  пластыря.   Высокие   сапоги,   и   те   вслед   за
усовершенствованной походной палаткой перекочевали к старьевщику,  который
поставил их рядом с кохинхинскими диковинами... После того как  вся  сумма
была выплачена, у Тартарена ничего больше не осталось, кроме львиной шкуры
и верблюда. Шкуру он тщательно упаковал  и  отправил  в  Тараскон  бравому
командиру Бравида. (Что сталось с этой необыкновенной добычей,  мы  увидим
дальше.) С помощью же верблюда он  рассчитывал  добраться  до  Алжира,  но
только не сев на него верхом, а продав его и купив на эти деньги  место  в
дилижансе,  что,  конечно,  является  наилучшим  способом  путешествия  на
верблюдах. К несчастью, сбыть с рук верблюда не так-то просто -  никто  не
давал за него ни лиара.
   Тем не менее Тартарен решил добраться до Алжира во что бы то ни  стадо.
Ему не терпелось увидеть вновь голубой корсаж Байи, свой домик, фонтаны  и
в ожидании  денег  из  Франции  отдохнуть  под  белыми  пальметтами  своей
галереи. И наш герой не колебался: измученный, но не сломленный, без гроша
в кармане, он решил, делая частые привалы, идти пешком.
   Верблюд не покинул его в беде. Странное животное  прониклось  к  своему
хозяину непостижимой нежностью и, видя,  что  тот  уходит  из  Орлеанвиля,
благоговейно двинулось следом за ним, приноравливаясь  к  его  шагу  и  не
отставая ни на пядь.
   Первое время Тартарен был даже растроган: эта верность,  эта  прошедшая
через все испытания преданность умилила его; к тому же верблюд был  крайне
неприхотлив и питался неизвестно чем. Однако по прошествии нескольких дней
тарасконцу наскучил унылый спутник, неуклонно следовавший за ним по  пятам
и напоминавший ему  все  его  злоключения;  к  ощущению  скуки  постепенно
примешалось чувство досады: его  уже  раздражал  печальный  вид  верблюда,
горб, гусиный шаг. Одним словом, Тартарен его  невзлюбил  и  думал  теперь
только о том, как бы от него избавиться, но животное проявляло упорство...
Тартарен попробовал потерять верблюда - верблюд  отыскал  его;  попробовал
спастись бегством - верблюд бегал быстрее... Он кричал на него: "Пошел!" -
бросал в него камни. Верблюд останавливался и грустно смотрел на  него,  а
потом, выждав с минуту, снова трогался в путь и неукоснительно каждый  раз
догонял его. Тартарен вынужден был смириться.
   Когда  же,  прошагав  восемь  нескончаемо  долгих   дней,   тарасконец,
запыленный, выбившийся из сил, завидел  издали,  как  сверкнули  в  зелени
белые террасы окраинных домов Алжира, когда он оказался уже  в  пригороде,
на  шумной  Мустафской  улице,   среди   зуавов,   бискарийцев,   маонцев,
толпившихся вокруг него и глазевших, как он шествует со  своим  верблюдом,
последнее терпение у  него  лопнуло.  "Нет,  нет!  -  подумал  он.  -  Это
невозможно. Я не могу войти в Алжир с верблюдом!" Воспользовавшись затором
в уличном движении, он свернул в поле и залег в канаве... Мгновение спустя
он увидел,  что  наверху,  по  шоссе,  встревоженно  вытянув  шею,  вскачь
промчался верблюд.
   Тогда только, облегченно вздохнув, герой наш вылез из своего укрытия  и
окольной тропинкой, огибавшей его садик, возвратился в город.



   7. Катастрофа за катастрофой

   Подойдя к своему мавританскому домику, Тартарен  остановился  в  полном
изумлении.  День  склонялся  к  закату,  улица   была   безлюдна.   Низкую
стрельчатую дверь негритянка забыла притворить, и из  дома  неслись  смех,
звон бокалов,  хлопанье  пробок  от  шампанского,  а  покрывал  весь  этот
очаровательный содом женский голос, веселый и чистый; он пел:

   Красавица Марко! Ты любишь
   Потанцевать среди цветов?..

   - Что за черт! - бледнея, прошептал Тартарен и бросился во двор.
   Несчастный Тартарен! Какое зрелище его ожидало!..  Под  арками  галереи
среди бутылок, печенья, разбросанных подушек, трубок, тамбуринов  и  гитар
стояла Байя без голубой кофты, без  корсажа,  в  рубашке  из  серебристого
газа, в широких, бледно-розовых шароварах, в заломленной набекрень фуражке
морского офицера и  пела  "Красавицу  Марко"...  У  ее  ног,  на  циновке,
пресыщенный любовью и вареньем, Барбасу, коварный капитан Барбасу,  слушал
пение и помирал со смеху.
   Появление Тартарена, отощавшего, изможденного, запыленного, с  горящими
глазами, в дыбом стоящей  _шешье_,  мгновенно  прекратило  эту  прелестную
оргию  в  турецко-марсельском  вкусе.  Байя  взвизгнула,  как   испуганная
левретка, и шмыгнула в дом. Барбасу, однако,  ничуть  не  смутился,  -  он
только еще громче захохотал.
   - Ну, ну, господин Тартарен, что вы на это скажете?  Убедились  теперь,
что она говорит по-французски?
   Тартарен из Тараскона в бешенстве ринулся на него:
   - Капитан!
   -  _Нэ  волнэйся,   дрэжэчек_!   -   крикнула   мавританка   и   полным
очаровательного задора движением перевесилась через балюстраду.
   От неожиданности бедняга тарасконец плюхнулся прямо  на  тамбурин.  Его
мавританка умела говорить даже по-марсельски!
   - Я вас предупреждал - держитесь подальше от алжирок!  -  наставительно
заметил капитан Барбасу. - Это вроде вашего черногорского князя.
   Тартарен насторожился:
   - Вы знаете, где князь?
   - Да, он отсюда недалеко! Он поселился на пять лет в уютной  Мустафской
тюрьме. Этого жулика поймали с поличным... Впрочем, его  упрятывают  не  в
первый раз.  Его  высочество  где-то  уже  отбыл  три  года  тюрьмы...  Да
позвольте! По-моему, как раз в Тарасконе.
   - В Тарасконе?.. - воскликнул Тартарен, которого  внезапно  осенило.  -
Так вот почему он знает только одну часть нашего города!..
   - Ну разумеется!.. Вид  на  Тараскон  из  окон  тюрьмы...  Ах,  дорогой
господин Тартарен, в этой проклятой стране надо вечно быть  начеку,  иначе
нарвешься  на  большие  неприятности...  Взять  хотя  бы  вашу  историю  с
муэдзином...
   - Какую историю? С каким муэдзином?
   - Вот тебе раз!.. С тем муэдзином, что напротив, с тем, что ухаживал за
Байей... На днях об этом  было  в  "Акбаре",  и  весь  Алжир  до  сих  пор
покатывается со смеху... В самом деле, забавно: муэдзин, распевая  молитвы
на своем минарете, перед самым вашим носом объяснялся девице  в  любви  и,
призывая имя аллаха, назначал ей свидания...
   - Стало быть, в этой стране все сплошь прохвосты? - взревел  несчастный
тарасконец.
   Барбасу ответил на это философическим жестом.
   - Понимаете, дорогой мой, новые  страны...  Ну,  да  не  в  этом  дело!
Послушайтесь вы моего совета: возвращайтесь как можно скорее в Тараскон.
   - "Возвращайтесь"... Легко сказать... А деньги?.. Разве вы  не  знаете,
как меня обчистили в пустыне?
   - Эка важность! - со смехом сказал капитан. - "Зуав" отбывает завтра, -
если хотите, я  вас  доставлю  на  родину...  Согласны,  дружище?..  Ну  и
отлично. Теперь вам только вот что надо: тут  еще  осталось  на  несколько
бокалов шампанского, полпирога... Присаживайтесь! Кто старое помянет, тому
глаз вон!..
   Поколебавшись с минуту для приличия, Тартарен  наконец  согласился.  Он
сел, чокнулся с капитаном, на  звон  бокалов  Байя  сошла  вниз  и  допела
"Красавицу Марко", пиршество зашло далеко за полночь.
   Часов около трех утра, проводив своего друга-капитана, добрый  Тартарен
с легкостью в мыслях, но с тяжестью в ногах возвращался домой, а когда  он
проходил мимо мечети, то невольно вспомнил  проказника-муэдзина;  это  его
насмешило, и в голове у него тут же составился блестящий план мести. Дверь
была  отперта.  Он  вошел,  миновал  длинный  ряд   коридоров,   устланных
циновками, поднялся наверх, потом еще выше и наконец очутился в  маленькой
турецкой  молельне,  где  под  самым  потолком  качался  железный  фонарь,
отбрасывая на белые стены причудливые тени.
   Муэдзин был тут: в высоком тюрбане и белом балахоне, он сидел на  тахте
и курил мостаганемскую трубку, а перед ним стоял большой стакан  холодного
абсента, к которому он, в ожидании того часа, когда ему надлежало призвать
правоверных на молитву, благоговейно прикладывался... При  виде  Тартарена
он от ужаса выронил трубку.
   - Ни  слова,  поп!..  -  сказал  приводивший  свой  план  в  исполнение
тарасконец. - Давай сюда тюрбан и балахон!..
   Турецкий поп, весь дрожа, отдал тюрбан, балахон  -  все,  что  от  него
потребовали. Тартарен облачился и торжественно прошествовал на минарет.
   Вдали сверкало море. Белые кровли поблескивали в лунном  свете.  Ветер,
дувший с моря, доносил запоздалые  звуки  гитар...  Муэдзин  из  Тараскона
собрался с духом, а затем, воздев руки, начал выкрикивать тонким голосом:
   - _Ла алла ил алла_... Магомет - старый шут... Восток,  Коран,  башага,
львы,  мавританки  -  все  это  не  стоит  ломаного  гроша!..  Нет  больше
_тэрок_... Остались одни прощелыги... Да здравствует Тараскон!..
   Славный Тартарен, пользуясь диким наречием, представлявшим собою  смесь
арабского с провансальским, на все четыре стороны, на море, на  город,  на
равнину, на горы, изрыгал весело звучавшие тарасконские проклятья,  а  ему
внятно и торжественно отзывались муэдзины, сначала  с  ближних  минаретов,
потом с дальних, и правоверные, жившие  на  самом  краю  Верхнего  города,
набожно били себя в грудь.



   8. Тараскон! Тараскон!

   Полдень. "Зуав" разводит  пары,  сейчас  отойдет.  С  балкона  кофейной
"Валентин"  господа  офицеры  наводят  подзорную  трубу,   а   затем,   по
старшинству, с полковником во  главе,  подходят  взглянуть  на  счастливый
кораблик, который отправляется во Францию. Это любимое  развлечение  всего
штаба... Внизу искрится водная гладь рейда. Казенная часть старых турецких
орудий, врытых в землю вдоль набережной, ослепительно сверкает на  солнце.
Торопятся пассажиры. Бискарийцы и маонцы грузят вещи в лодки.
   А у Тартарена из Тараскона вещей нет. Вот он со  своим  другом  Барбасу
идет по Морской улице, мимо  небольшого  базара,  заваленного  бананами  и
арбузами. Незадачливый тарасконец оставил на мавританском берегу вместе  с
оружейным ящиком и свои мечты, и теперь он  с  пустыми  руками  собирается
отплыть в Тараскон... Только успевает он прыгнуть  в  капитанскую  шлюпку,
как с высокой площади, тяжело дыша,  скатывается  на  набережную  какое-то
животное и галопом несется к нему. Это верблюд, преданный  верблюд,  целые
сутки искавший своего хозяина по всему Алжиру.
   Тартарен меняется в лице и делает вид, что верблюд не его,  но  верблюд
приходит в исступление. Он мечется по набережной. Он зовет  своего  друга,
он умильно смотрит на него. "Возьми меня с собой! - кажется,  говорит  его
грустный взгляд. - Возьми меня в  лодку  и  увези  прочь,  прочь  от  этой
бутафорской  Аравии,  от  этого  нелепого   Востока   с   локомотивами   и
дилижансами, где такому одногорбому отщепенцу, как я, нет больше  места  в
жизни. Ты - последний турок, я - последний верблюд...  Так  зачем  же  нам
разлучаться, о Тартарен?.."
   - Это не ваш верблюд? - спрашивает капитан.
   - Нет, что вы! - отвечает Тартарен, содрогаясь при одной мысли, как  бы
он появился в Тарасконе с такой потешной свитой. И, без  зазрения  совести
отрекшись от товарища по несчастью, он отталкивается от алжирской земли  и
приводит в движение лодку. Верблюд нюхает воду, вытягивает  шею  так,  что
хрустят суставы, со всего размаху бросается в море, плывет  за  шлюпкой  к
"Зуаву", и горб его пляшет на волнах, как тыква, а длинная шея  торчит  из
воды, как водорез триремы.
   Лодка и верблюд подплывают к пакетботу одновременно.
   - А мне жаль дромадера