!  -  говорит  растроганный  капитан  Барбасу.  -
Возьму-ка  я  его,  пожалуй,  на  борт...  Приеду  в  Марсель   и   подарю
Зоологическому саду.
   С помощью канатов и блоков  верблюда,  отяжелевшего  от  морской  воды,
еле-еле втащили на палубу, и "Зуав" отвалил.
   Плаванье продолжалось двое суток, и все это время Тартарен  отсиживался
у себя в каюте - не потому, чтобы море было неспокойно, и не потому, чтобы
очень страдала _шешья_, а  потому,  что  чертов  верблюд,  стоило  хозяину
появиться на палубе, оказывал ему преуморительные знаки  внимания...  Свет
еще не видел такого навязчивого верблюда!..
   В иллюминатор, куда Тартарен время  от  времени  заглядывал,  ему  было
видно, что синева алжирского  неба  час  от  часу  бледнеет,  и,  наконец,
однажды утром он, к великой своей  радости,  услышал,  как  в  серебристом
тумане звонили марсельские колокола. Приехали... "Зуав" бросает якорь.
   У нашего героя вещей не было, а потому  он  тотчас  же  молча  сошел  с
"Зуава", быстро  зашагал  по  марсельским  улицам,  то  и  дело  в  испуге
оглядываясь, не бежит ли за ним верблюд, и облегченно вздохнул лишь  после
того, как расположился в  вагоне  третьего  класса,  в  прямом  поезде  до
Тараскона... Обманчивая безопасность! Поезд и на две  мили  не  отошел  от
Марселя,  как  уже  все  пассажиры  прильнули  к  окнам.  Кричат,  чему-то
удивляются. Тартарен  тоже  смотрит,  и...  что  же  он  видит?  Верблюда,
милостивые государи, неотвратимого верблюда  -  он  мчался  по  шпалам  за
поездом среди равнины Кро и не отставал. Тартарен  в  отчаянии  забился  в
угол и закрыл глаза.
   После  такой  неудачной  экспедиции  он  рассчитывал  вернуться   Домой
инкогнито.  Но  присутствие  этой  громадины  путало  его  карты.  Как  он
возвращается, боже мой! Без единого су, без львов, без  ничего...  Зато  с
верблюдом!..
   - Тараскон!.. Тараскон!..
   Пора выходить...
   О, ужас! Стоило _шешье_ нашего героя показаться в раскрытой дверце, как
громкий крик: "Да  здравствует  Тартарен!"  -  потряс  застекленные  своды
вокзала. "Да здравствует Тартарен! Да здравствует истребитель львов!"  Тут
заиграла музыка, грянул хор... Тартарен рад был сквозь землю провалиться -
он решил, что над ним издеваются... Но нет! Весь Тараскон в сборе, бросает
шляпы,  смотрит  приветливо.  Вот  бравый  командир   Бравида,   оружейник
Костекальд, председатель суда,  аптекарь,  наконец,  вся  доблестная  рать
охотников за фуражками обступает  своего  вождя  и  с  триумфом  несет  по
вокзальной лестнице...
   Вот он, особого рода мираж! Шкура слепого  льва,  отосланная  командиру
Бравида, - такова причина всей этой шумихи. Скромный трофей,  выставленный
в Клубе, поразил воображение тарасконцев, а потом и всего юга  Франции.  О
Тартарене заговорил "Семафор". Была сочинена целая эпопея.  Тартарен  убил
уже не одного, а десять, двадцать, невесть сколько львов! Благодаря  этому
Тартарен, когда высаживался в Марселе, был уже знаменитостью, сам того  не
подозревая, а восторженная телеграмма прибыла в его родной  город  на  два
часа раньше него.
   Но  своей  высшей  точки  всеобщее  ликование  достигло,  когда   некое
фантастическое животное, покрытое потом и пылью, показалось позади  нашего
героя и, спотыкаясь, стало спускаться по лестнице. На мгновение  Тараскону
почудилось, будто вновь объявился Тараск.
   Тартарен успокоил своих сограждан.
   - Это мой верблюд, - пояснил он.
   И, уже находясь под влиянием тарасконского солнца, чудного  солнца,  от
которого люди простодушно лгут, прибавил, поглаживая дромадера по горбу:
   - Благородное животное! Всех моих львов я убил на его глазах.
   Тут он дружески взял под  руку  командира  Бравида,  побагровевшего  от
счастья, и, сопутствуемый верблюдом, окруженный охотниками  за  фуражками,
приветствуемый всей толпой, чинно направился к домику с баобабом и уже  по
дороге начал рассказ о своих необычайных охотничьих приключениях.
   - Представьте себе, - говорил он, - однажды вечером, в Сахаре...

   1872




КНИГА ВТОРАЯ. ТАРТАРЕН НА АЛЬПАХ. НОВЫЕ ПОДВИГИ ТАРАСКОНСКОГО ГЕРОЯ


   1. Появление незнакомца, в "Риги-Кульм". Кто он?
   Что говорилось за столом, накрытым на шестьсот персон.
   Рис и чернослив. Импровизированный бал. Незнакомец
   расписывается в книге для приезжающих. П.К.А.

   Десятого августа 1880  года,  в  час  сказочно  прекрасного  заката  на
Альпах, прославленного путеводителями  Жоанна  и  Бедекера,  непроницаемый
желтый туман и хлопья снега в виде  белых  спиралей  заволакивали  вершину
Риги (Regina montium)  [царицу  гор  (лат.)]  и  громадный  отель,  крайне
необычно выглядевший среди этих диких горных хребтов:  то  был  знаменитый
"Риги-Кульм", сверкавший стеклами окон, словно  обсерватория,  построенный
не менее прочно, чем  крепость,  -  отель,  куда  на  одни  сутки  толпами
стекаются туристы, чтобы полюбоваться восходом и заходом солнца.
   В  ожидании  второго  звонка  к  обеду  постояльцы  этого   необъятного
роскошного караван-сарая скучали наверху, в своих номерах, или,  пригретые
влажным теплом калориферов, развалясь на диванах в читальном  зале,  уныло
смотрели, как вместо обещанного дивного зрелища в воздухе  кружатся  белые
мухи и как зажигаются у подъезда огромные  фонари,  поскрипывая  на  ветру
двойными дверцами.
   Стоило для этого тащиться такую даль, взбираться на  такую  крутизну...
Эх, Бедекер!..
   Вдруг что-то выплыло из тумана и, лязгая железом  и  производя  нелепые
телодвижения, вызывавшиеся обилием каких-то необыкновенных приспособлений,
направилось к отелю.
   Скучающие туристы, все эти  английские  _мисс_,  забавно  подстриженные
"под мальчика", прильнули к стеклам и, шагах в  двадцати  различив  сквозь
метель некую фигуру, приняли ее сперва  за  отбившуюся  от  стада  корову,
потом за обвешанного инструментами лудильщика.
   Шагах в десяти фигура вновь изменила обличье: за плечами  у  нее  вырос
арбалет, а на голове шлем с опущенным  забралом,  но  чтобы  среди  горных
высей возник средневековый лучник - это показалось  еще  менее  вероятным,
чем появление коровы или лудильщика.
   Когда  же  владелец  арбалета  остановился  на  крыльце  отдышаться   и
стряхнуть снег с желтых  суконных  наколенников,  с  такой  же  фуражки  и
вязаного шлема, из-под которого торчали  лишь  клочья  темной  с  проседью
бороды да огромные зеленые очки, похожие на стереоскоп, то оказалось,  что
это самый обыкновенный человек, толстый, коренастый, приземистый. Ледоруб,
альпеншток, мешок  за  спиной,  связка  веревок  через  плечо,  "кошки"  и
стальные  крючья  у  пояса,  стягивавшего  английскую  куртку  с  широкими
язычками, дополняли снаряжение этого безукоризненного альпиниста.
   На  пустынных  высях  Монблана  или  Финстерааргорна   такая   оснастка
показалась бы естественной, но в "Риги-Кульм", в двух  шагах  от  железной
дороги!..
   Впрочем,  альпинист  шел  с  противоположной   стороны,   и   вид   его
наколенников свидетельствовал о долгом переходе по снегу и грязи.
   Недоуменным  взглядом  окинул  он  отель  и  все  его   пристройки,   -
по-видимому, он никак не ожидал встретить на высоте двух тысяч метров  над
уровнем моря столь  внушительное  здание,  семиэтажное,  многооконное,  со
стеклянными галереями, с колоннадами, с широким крыльцом, освещенным двумя
рядами фонарей, придававших этой горной вершине сходство с площадью  Оперы
в зимние сумерки.
   Но как ни был удивлен пришелец, а  постояльцы  отеля  были  еще  больше
удивлены, и едва он вошел в просторную прихожую, толпа любопытных повалила
туда из всех зал: мужчины с биллиардными киями  и  развернутыми  газетными
листами, дамы с книгами или рукодельем; на верхней площадке лестницы  тоже
показались люди и, перегнувшись через перила, уставились на него.
   Пришелец  заговорил  громоподобным  голосом,  этаким  "южным  басиной",
звучащим, как цимбалы:
   - Разэтакий такой! Ну и погодка!..
   Внезапно смолкнув, он снял очки и фуражку.
   У него захватило дух.
   Слепящие огни, тепло, исходившее от газовых рожков и калориферов, после
мрака и холода снаружи, затем  эта  пышная  обстановка:  высокие  потолки,
привратники в галунах и  в  адмиральских  фуражках,  на  которых  золотыми
буквами было написано Regina montium, белые  галстуки  метрдотелей,  целый
батальон сбежавшихся по звонку швейцарок в национальных  костюмах,  -  все
это огорошило его, впрочем, только на одну секунду.
   Заметив, что все на него смотрят,  он  приосанился,  как  артист  перед
битком набитым зрительным залом.
   - Чем могу служить?..  -  процедил  сквозь  зубы  шикарный  директор  в
полосатой  визитке,  с  холеными  бакенами,  завитой  на  манер   дамского
портного.
   Альпинист, нимало не смутившись, спросил себе номер, "маленький удобный
номерок",  спросил  так  непринужденно,   будто   перед   ним   стоял   не
величественный директор, а старый школьный товарищ.
   Он даже чуть было не вспылил, когда к нему подошла горничная,  уроженка
Берна, с подсвечником в руке, в плотно обтягивавшем ее золотом корсаже,  с
пышными тюлевыми рукавами, и спросила,  не  угодно  ли  ему  подняться  на
лифте. Он был бы не  менее  возмущен,  если  б  ему  предложили  совершить
преступление.
   - Чтобы я... чтобы я... на лифте!.. - И от  его  крика,  от  его  жеста
пришли в движение все его доспехи.
   Внезапно смягчившись, он сказал швейцарке:
   - Нет, я по образу пешего хождения, моя кошечка...
   И пошел вслед за ней, глядя в упор на ее широкую спину и всех по дороге
расталкивая, меж тем как по отелю пробегала одна  и  та  же  скороговорка:
"Это еще что такое?" - повторявшаяся на всех языках земного шара.  Но  тут
раздался второй звонок к обеду, и о необыкновенном человеке тотчас же  все
позабыли.
   Столовая в "Риги-Кульм" - зрелище воистину потрясающее.
   На шестьсот персон накрыт  был  огромный,  в  виде  подковы,  стол,  на
котором длинными рядами, вперемежку с  живыми  растениями,  стояли  блюда,
полные рису и черносливу, и  в  их  светлом  и  темном  отваре  отражались
неподвижные огоньки люстр и позолота лепного потолка.
   Как за всеми швейцарскими табльдотами, рис  и  чернослив  делили  здесь
обедавших на два враждебных лагеря, и по одному тому, какой взгляд бросали
вы заранее на то или иное десертное блюдо, - взгляд, исполненный ненависти
или  вожделения,  -  можно  было  сразу  определить,  к  какой  партии  вы
принадлежите. Рисолюбы отличались  худобой  и  бледностью,  черносливцы  -
полнокровием.
   В тот вечер черносливцев оказалось, во-первых, больше, а  во-вторых,  к
ним  примкнули  наиболее  важные  особы,  европейские  знаменитости,  как,
например, выдающийся историк, член Французской академии Астье-Рею,  старый
австро-венгерский дипломат барон  фон  Штольц,  лорд  Чипндейл  (?),  член
Джокей-клоба  со  своей  племянницей  (гм!  гм!),   знаменитый   профессор
Боннского университета Шванталер и перуанский генерал с восемью дочерьми.
   Между тем рисолюбы могли им противопоставить  лишь  таких  светил,  как
бельгийский  сенатор  с  семейством,  супруга  профессора   Шванталера   и
возвращавшийся из России итальянский тенор,  щеголявший  своими  запонками
величиною  с  чайное   блюдечко.   Неловкость   и   натянутость,   которые
чувствовались за столом, по всей вероятности вызывались  именно  тем,  что
здесь столкнулись два противоположных течения. Иначе как же объяснить, что
все эти шестьсот персон, надутые, хмурые, подозрительные, хранили  упорное
молчание и смотрели друг на друга с величайшим  презрением?  Поверхностный
наблюдатель приписал бы это нелепой англосаксонской чванливости, которая в
мире путешественников всюду задает теперь тон.
   Нет,  нет!  Существа,  еще  не  потерявшие  образа  человеческого,   не
возненавидят друг друга с первого взгляда, не станут  только  из-за  того,
что они незнакомы, задирать нос, кривить рот и смотреть  свысока  друг  на
друга. Тут кроется нечто иное.
   Я вам уже сказал: рис  и  чернослив.  Вот  причина  мрачного  молчания,
повисшего над обеденным столом в "Риги-Кульм", а между  тем,  принимая  во
внимание многочисленность разноплеменных гостей, обед мог бы здесь  пройти
так же шумно и оживленно, как если б он был устроен у подножья Вавилонской
башни.
   Когда альпинист вошел, вид залитой светом  люстр  трапезы  молчальников
привел его в некоторое замешательство; он громко откашлялся,  но  на  него
никто не обратил внимания, - тогда он сел с  краю  стола,  в  самом  конце
залы. Без доспехов,  это  был  теперь  обыкновенный  турист,  но  в  самой
внешности этого человека, плешивого, с  брюшком,  с  остроконечной  густой
бородкой, с величественным носом  и  добрыми  глазами,  глядевшими  из-под
пушистых сердитых ресниц, было что-то особенно привлекательное.
   Кто же он: рисолюб или черносливец? Это пока еще представляло загадку.
   Только успев сесть, он беспокойно заерзал  на  стуле,  потом  испуганно
вскочил.
   - А, чтоб его!.. Сквозняк!.. - воскликнул он и устремился к  свободному
стулу в середине залы, прислоненному спинкой к столу.
   Служанка,  родом  из  кантона  Ури,  в   белом   переднике,   увешанном
серебряными цепочками, остановила его:
   - Это место занято, сударь...
   Но тут сидевшая рядом  девушка,  у  которой  видна  была  только  шапка
светлых волос над белоснежной шеей, сказала, не  оборачиваясь,  с  сильным
акцентом:
   - Нет, оно свободно... Мой брат болен и сегодня не выйдет к столу.
   - Болен? Болен? -  участливо,  почти  встревоженно  спросил  альпинист,
садясь за стол. - Надеюсь, не опасно, а?
   Он произнес - "э". Эту частицу он вставлял во все свои фразы вместе  со
словами-паразитами, вроде: "Что, ну что, а ну, а да ну,  ух  ты,  ишь  ты,
гляньте-ка, э-эх, все-таки", которые  еще  резче  подчеркивали  его  южное
произношение, а юной блондинке оно, по-видимому, не нравилось, потому  что
она, ничего ему не ответив, окинула его ледяным взглядом бездонно глубоких
темно-синих глаз.
   Сосед справа тоже не очень  к  себе  располагал;  это  был  итальянский
тенор, ражий детина с низким  лбом,  маслеными  глазками  и  воинственными
усами, которые он начал сердито покручивать, как только его разъединили  с
хорошенькой соседкой. Но добрый наш альпинист любил поговорить за едой,  -
он считал, что это полезно для здоровья.
   - Ишь ты! Какие красивые запонки!.. - вслух заговорил он сам  с  собой,
посматривая  на  манжеты  итальянца.   -   На   яшме   вырезаны   ноты   -
_прррэлэстно_!..
   Его голос, в котором слышался металл, рокотал  в  полной  тишине  и  не
будил ни малейшего отзвука.
   - Вы, наверно, певец? _Чтэ_?
   - Non capisco... [не понимаю...  (итал.)]  -  пробурчал  себе  под  нос
итальянец.
   Альпинист с сокрушенным сердцем начал есть молча, но куски застревали у
него в горле. Наконец, как только сидевший против  него  австро-венгерский
дипломат  потянулся  дрожащей  от  старости  сухонькой   ручкой,   которую
обтягивала митенка, к горчичнице, он предупредительно подвинул ее.
   - Пожалуйста, барон...
   Он слышал, что все именно так обращались  к  дипломату.  Но  вот  горе:
бедный фон Штольц, несмотря на то что он производил  впечатление  человека
хитроумного,  искушенного  в   дипломатических   тонкостях,   давным-давно
растерял все слова и мысли и теперь путешествовал в горах для того,  чтобы
вновь обрести их. Он поднял  свой  безжизненный  взор,  остановил  его  на
незнакомом лице, затем молча опустил. Нужно было, по крайней мере,  десять
старых дипломатов с такими же умственными способностями, как у него, чтобы
совместными усилиями составить формулу самой обыкновенной благодарности.
   При этой новой неудаче лицо альпиниста приняло свирепое выражение, и по
той стремительности, с какой он схватил бутылку, можно было подумать,  что
он сейчас запустит ею в старого дипломата и проломит ему немудрую  голову.
Ничуть не бывало! Он просто-напросто решил предложить вина своей  соседке,
но  она  была  поглощена  беседой  вполголоса  с  двумя  молодыми  людьми,
сидевшими рядом с ней, поглощена приятным для слуха, оживленным щебетом на
каком-то непонятном языке и не  слыхала,  что  он  к  ней  обратился.  Она
беспрестанно наклонялась к своим собеседникам. Над ее маленьким прозрачным
розовым ушком блестели при свете люстр завитки светлых волос...  Кто  она:
полька, русская, норвежка?..  Во  всяком  случае,  северянка.  Тут  южанин
невольно вспомнил песенку  своего  родного  края  и  преспокойно  стал  ее
напевать:

   Севера звезда, графиня!
   Вижу я: вас нынче вновь
   Серебром осыпал иней,
   Чистым золотом - Любовь (*36).

   Все обернулись: уж не сошел ли он  с  ума?  Южанин  покраснел  и  молча
уткнулся в свою тарелку, но потом все же встрепенулся - только  для  того,
чтобы оттолкнуть поданное ему сладкое блюдо.
   - Опять чернослив!.. Да ни за что на свете!
   Это было уже слишком.
   Все задвигали стульями. Академик, лорд Чипндейл(?), боннский  профессор
и другие важные персоны из партии черносливцев встали и  в  знак  протеста
покинули зал.
   Рисолюбы почти  тотчас  же  последовали  за  ними,  так  как  и  другие
десертные блюда были отвергнуты альпинистом не менее решительно.
   Ни рис, ни чернослив!.. Но тогда что же?..
   Все направились к выходу, и было что-то  леденящее  в  этом  молчаливом
шествии  поднятых  носов  и  надменно  поджатых   губ   мимо   несчастного
альпиниста, - подавленный всеобщим презрением, он остался один в огромной,
ярко освещенной зале как раз  в  ту  минуту,  когда,  накрошив  хлеба,  он
собирался приготовить себе блюдо, которое так любят на юге!


   Друзья мои, не презирайте  никого!  Презрение  -  это  козырь  в  руках
выскочек,  позеров,  уродов  и  глупцов,  личина,  за   которой   прячется
ничтожество, а иногда и низость,  и  которая  прикрывает  отсутствие  ума,
собственного мнения  и  доброты.  Все  горбуны  исполнены  презрения,  все
курносые морщат и задирают свой нос при виде носа прямого.
   Добрый альпинист это знал. Ему было уже за  сорок,  он  уже  переступил
через  "роковой  сороковой",  он  находился  в  той  поре,  когда  человек
подбирает и находит волшебный ключ, отмыкающий потайные  двери  жизни,  за
которыми открывается однообразная обманчивая  анфилада;  он  отлично  знал
цену жизни, сознавал всю  важность  своего  назначения,  понимал,  к  чему
обязывает его громкое имя, а потому его нимало не беспокоило,  что  о  нем
думают эти господа. Ведь ему стоит только  назвать  себя,  крикнуть:  "Это
я!.." - и все эти надменно выпяченные нижние  губы  тотчас  расплывутся  в
почтительной улыбке. Но инкогнито его забавляло.
   Он  страдал  лишь   оттого,   что   не   мог   разговаривать,   шуметь,
откровенничать, отводить душу, пожимать руки,  фамильярно  похлопывать  по
плечу, называть собеседников уменьшительными именами. Вот что угнетало его
в "Риги-Кульм".
   Особенно он страдал оттого, что не мог разговаривать!
   "Этак и типун на языке вскочит..." - рассуждал  сам  с  собой  бедняга,
слоняясь по отелю и не зная, чем заняться.
   Он зашел в кафе,  обширное  и  пустое,  как  собор  в  будни,  подозвал
официанта, назвал его "мой милый друг" и  заказал  "кофе,  но  только  без
сахару. _Чтэ?_". И хотя официант не спросил его: "А почему без сахару?"  -
альпинист поспешил  добавить:  "Эта  привычка  осталась  у  меня  от  того
времени, когда я охотился в Алжире".
   Ему не терпелось рассказать о своей замечательной охоте,  но  официант,
неслышно, как привидение, ступая в своих мягких туфлях,  полетел  к  лорду
Чипндейлу,  -  тот,  развалясь   на   диване,   каркал:   "Чимпэньского!..
Чимпэньского!" Выстрелила пробка, а затем в наступившей тишине было слышно
лишь, как воет ветер в трубе монументального камина да  прерывисто  шуршит
снег, ударяясь о стекла окон.
   Читальный зал тоже наводил тоску: у всех в руках  газеты,  сотни  голов
склонились под  рефлекторами  над  длинными  зелеными  столами.  Время  от
времени слы