селил всех, а тенор еще пуще заважничал и все покручивал ус, с  таким
дурацки победоносным видом  поглядывая  на  Соню,  что  Тартарен  невольно
усомнился: да полно, уж не самые ли обыкновенные перед ним  туристы  и  не
самый ли это настоящий тенор?
   Экипажи между тем  мчались  во  весь  опор,  проезжали  мосты,  огибали
озерца, катились мимо цветущих лугов, мимо  прекрасных,  омытых  дождем  и
безлюдных садов; был воскресный день, и попадавшиеся  навстречу  крестьяне
шли в праздничных одеждах, а женщины все были с длинными косами и  все  до
одной  надели  на  себя  серебряные  цепочки.   Дорога,   змеясь,   начала
подниматься в  гору,  между  буковой  и  дубовой  рощей.  Слева  с  каждым
поворотом все шире и все пленительнее открывался вид на реки и долины, где
белели колокольни церквей, а вдали сверкала под лучами  невидимого  солнца
снежная вершина Финстерааргорна.
   Вскоре пошли места дикие и унылые. С одной  стороны  -  глубокая  тень,
вкривь и вкось растущие по отлогому склону деревья, в чаще которых рокочет
вспененный  поток;  справа  -  нависшая  над  дорогой   громадная   скала,
ощетинившаяся ветками, торчащими из расселин.
   В  ландо  никто  уже  не  смеялся.  Все,  запрокинув  головы,  пытались
разглядеть, где же кончается это гранитное ущелье.
   - Ни дать ни взять леса Атласа!.. Ну,  точь-в  точь!..  -  с  важностью
сказал Тартарен, но,  видя,  что  на  него  никто  не  обращает  внимания,
добавил: - Вот только рычания львов не хватает.
   - А вы слышали, как рычат львы? - спросила Соня.
   Он да не слышал!..
   - Я Тартарен из Тараскона, сударыня... -  с  мягкой  и  снисходительной
улыбкой заявил Тартарен.
   Экие варвары! Что  Тартарен,  что  какой-нибудь  там  Дюпон  -  это  им
решительно все равно. Они даже имени такого никогда не слыхали.
   Однако он не обиделся и на вопрос девушки, было ли ему  страшно,  когда
рычали львы, ответил:
   - Нет, сударыня... Мой верблюд дрожал подо мной, как в лихорадке,  а  я
осматривал курки так же спокойно, словно передо мной было  стадо  коров...
На расстоянии это примерно звучит так... Вот!..
   Чтобы дать Соне точное представление о том, как  рычит  лев,  он  самым
густым своим басом издал грозное: "Р-р-р!.." - и, отраженное  скалой,  оно
потом еще усилилось и  раскатилось.  Лошади  взвились  на  дыбы.  Во  всех
экипажах пассажиры в ужасе  повскакали  с  мест,  силясь  понять,  что  же
произошло, доискиваясь причины  переполоха,  а  так  как  верх  ландо  был
приподнят, то они сейчас же узнали  альпиниста  по  его  шлему  и  по  его
неумещающейся амуниции.
   - Да что же это за скотина! - повторяли они.
   А он, сохраняя полнейшее хладнокровие,  продолжал  подробно  объяснять,
как нужно нападать на льва, как нужно его добивать и снимать с него шкуру,
как он приделал  к  своему  карабину  бриллиантовую  мушку,  чтобы  вернее
целиться  ночью.  Девушка,  наклонившись  к  нему,   слушала   его   очень
внимательно, и ноздри ее чуть вздрагивали.
   - Говорят, Бомбонель все еще охотится. Вы с ним знакомы? -  спросил  ее
брат.
   - Да, - без особого восторга ответил Тартарен. - Он недурной охотник...
Но у нас есть и получше.
   Тонкий намек!
   - Понятное  дело,  охота  на  крупных  хищников  сопряжена  с  сильными
волнениями, - меланхолически продолжал он. - И когда их  нет,  то  в  душе
образуется пустота, а чем ее заполнить - не знаешь.
   Манилов понимал по-французски, хотя и не говорил; он слушал Тартарена с
таким напряженным  вниманием,  что  его  мужицкий  лоб  прорезала  крупная
морщина, похожая скорее на рубец, потом засмеялся и  что-то  сказал  своим
друзьям.
   - Манилов утверждает, что вы наш собрат, - пояснила Тартарену  Соня.  -
Мы, как и вы, охотимся на крупных хищников.
   - Ну да, правильно... На волков, на белых медведей.
   - Да, на волков, на белых медведей и на других вредных животных.
   Тут снова раздался смех, шумный, долго не смолкавший,  но  на  сей  раз
язвительный и злобный, смех, обнажавший зубы и показывавший  Тартарену,  в
каком дурном и опасном обществе он путешествует.
   Экипаж неожиданно остановился. Подъем делался круче, и  дорога  в  этом
месте  описывала  большой  круг  вплоть  до  верхней  точки   Брюннигского
перевала, куда, если двинуться прямиком по откосу, чудесной буковой рощей,
можно дойти минут за двадцать. После утреннего дождя везде было скользко и
мокро, но пассажиры, воспользовавшись  прояснением,  почти  все  вышли  из
экипажей и двинулись гуськом по узкой тропинке для санок.
   Из ландо, в котором сидел Тартарен - а оно ехало позади всех, - мужчины
вышли. Соне показалось, что уж очень грязно,  и  она  предпочла  остаться;
когда же альпинист, слегка  замешкавшись  из-за  своего  снаряжения,  стал
после всех вылезать из ландо, она сказала ему вполголоса:
   - Останьтесь со мной за компанию!..
   При  этом  у  нее  был  такой  лукавый  вид,  что  воображению  бедного
Тартарена, потрясенного до глубины души, тотчас  представился  прелестный,
хотя и неправдоподобный роман, и его старое сердце учащенно забилось.
   Однако его постигло разочарование: девушка,  высунувшись  из  ландо,  с
тревогой  следила  за  Болибиным  и   итальянцем,   о   чем-то   оживленно
беседовавшими на самом краю санной тропинки, меж тем как Манилов  и  Борис
уже стали по ней взбираться.
   Мнимый тенор, видимо, колебался. Он инстинктивно  чувствовал,  что  ему
опасно оставаться одному в обществе этих трех мужчин. Наконец он  решился,
и Соня долго смотрела ему  вслед,  водя  по  своей  пухлой  щечке  букетом
лиловых цикламенов, этих горных фиалок,  темные  листья  которых  оттеняют
яркость цветка.
   Лошади  шли  шагом,  кучер  слез  с  козел  и  шел  впереди  со  своими
товарищами, все пятнадцать  экипажей,  наезжавших  один  на  другой  из-за
крутизны подъема, двигались порожняком, в полной тишине. Тартарен,  крайне
взволнованный, предчувствуя что-то недоброе, не смел поднять глаза на свою
соседку, - он боялся, что из-за одного  какого-нибудь  слова  или  взгляда
станет если не главным, то, во всяком случае,  второстепенным  действующим
лицом драмы, которая, казалось ему, должна вот-вот разыграться. Но Соня не
обращала на него внимания, взгляд у нее был отсутствующий, и она  все  еще
рассеянно гладила фиалками свою покрытую легким пушком щеку.
   - Итак, - заговорила она после долгого молчания, -  теперь  вы  знаете,
кто мы, я и мои друзья... Что же вы  о  нас  думаете?  Что  думают  о  нас
французы?
   Тартарен то краснел, то бледнел. Он  боялся  каким-нибудь  неосторожным
словом вооружить против себя столь мстительных людей. А с другой  стороны,
как можно вступать в союз с убийцами? Поэтому он заговорил иносказательно:
   - Сударыня! Вот вы мне только что заявили; охотники на гидр и на чудищ,
на деспотов и на хищников - это-де собратья. Я же вам на это  отвечу,  как
ответил бы член братства святого Губерта... (*53)  Я  лично  держусь  того
мнения, что и против диких зверей надлежит пользоваться  лишь  узаконенным
оружием... Жюль Жерар, наш знаменитый охотник на львов, применял разрывные
пули... Я этого не одобряю, я никогда так не  поступал...  На  льва  и  на
пантеру я хаживал с добрым двуствольным карабином, становился прямо против
зверя, и - бах! бах! - по пуле в каждом глазу.
   - В каждом глазу!.. - воскликнула Соня.
   - Я ни разу не промахнулся.
   Он глубоко верил в то, что говорил.
   Девушка посмотрела на него с наивным восторгом и вслух подумала:
   - Лучше всего действовать наверняка.
   Внезапно  захрустели  ветки,  наверху  зашевелился  кустарник,   кем-то
раздвигаемый так быстро и ловко, что Тартарен, у которого все  мысли  были
заняты охотничьими приключениями, тотчас вообразил,  будто  он  в  Заккаре
караулит зверя. С обрыва бесшумно спрыгнул Манилов и очутился возле самого
экипажа. На его исцарапанном колючками  лице  сверкали  маленькие  глазки,
окруженные сетью морщин, с бороды  и  всклокоченных  волос  стекала  вода,
которой  его  обрызгал  кустарник.  Тяжело  дыша,  ухватившись  короткими,
толстыми, волосатыми руками за ручку дверцы, он  сказал  что-то  по-русски
Соне, и та живо обратилась к Тартарену:
   - Веревку!.. Скорей!..
   - Ве-веревку?.. - пролепетал герой.
   - Скорей, скорей!.. Вам ее вернут.
   Без дальних слов она своими изящными пальчиками, затянутыми в перчатки,
помогла  ему  отцепить  знаменитую  веревку,  изготовленную  в   Авиньоне.
Манилов, радостно захрюкав, схватил всю связку и с гибкостью дикой кошки в
три прыжка скрылся в чаще кустарника.
   - Что там такое?.. Что они затевают?.. У него такой свирепый  вид...  -
бормотал Тартарен, не решаясь прямо высказать свою мысль.
   Манилов - и свирепость! Ах, как  плохо  он  его  знает!  Лучше,  мягче,
отзывчивее человека в  целом  свете  не  сыщешь.  И  тут  Соня,  глядя  на
Тартарена своими ясными синими глазами,  рассказала  один  эпизод,  по  ее
мнению, характерный для  этой  исключительной  натуры:  однажды  ее  друг,
выполняя опасное поручение Революционного  комитета,  вскочил  в  сани,  в
которых он должен был мчаться от погони, и сейчас же пригрозил кучеру, что
выпрыгнет из саней, если тот будет бить и погонять лошадь, а между тем  от
быстроты ее бега зависело его спасение.
   Тартарен нашел, что это черта истинно античная. Затем, подумав  о  том,
сколько людей пострадало из-за Манилова, неповинного в этих  жертвах,  как
неповинны бывают в своих жертвах землетрясение или вулкан, из-за Манилова,
который вместе с тем не мог допустить,  чтобы  в  его  присутствии  мучили
животное, альпинист по простоте душевной спросил девушку:
   - А что, при взрыве в Зимнем дворце много погибло народу?
   - Очень много, - печально ответила Соня.  -  А  тот  человек,  которого
нужно было уничтожить, уцелел.
   И тут она с сокрушенным видом умолкла. Она опустила голову, ее  длинные
золотистые ресницы касались бледно-розовых щек - в  эту  минуту  она  была
как-то особенно хороша. Плененный красотою молодости, той свежестью, какой
дышала эта странная девочка, Тартарен пожалел, что навел Соню на  грустные
мысли.
   -  Борьба,  которую  мы   ведем,   наверно,   кажется   вам   жестокой,
бесчеловечной?
   Она произнесла  эти  слова,  наклонившись  к  нему,  лаская  его  своим
дыханием и взглядом. И герой наш заколебался...
   - Если народ угнетают, если народ душат и необходимо его освободить, то
всякое оружие хорошо и законно, ведь правда?..
   - Разумеется, разумеется...
   По  мере  того  как  Тартарен   отступал,   девушка   становилась   все
настойчивее:
   - Вы мне говорили о том, что надо чем-то заполнить душевную пустоту. Не
кажется ли вам, что гораздо благороднее и  интереснее  пожертвовать  своей
жизнью ради великого дела, чем рисковать ею ради того,  чтобы  убить  льва
или взлезть на ледник?
   - В самом деле... - увлекшись  и  совсем  потеряв  голову,  пробормотал
Тартарен, снедаемый  бешеным,  неодолимым  желанием  поцеловать  маленькую
горячую руку, которую Соня для  большей  убедительности  положила  ему  на
плечо совершенно так же, как ночью на  "Риги-Кульм",  когда  он  нашел  ее
туфлю. Наконец он не выдержал и взял эту руку, которую облегала  перчатка,
в свои. - Послушайте, Соня, - заговорил  он  своим  добродушным  басом,  в
котором теперь звучали отеческие и интимные нотки, - послушайте, Соня...
   Его прервала неожиданная остановка ландо. То была вершина  Брюннигского
перевала. Пассажиры и кучера спешили к экипажам - всем хотелось наверстать
время и как можно скорее добраться до ближайшего селения,  где  предстояло
позавтракать и переменить лошадей. Трое русских заняли свои  места,  место
итальянца пустовало.
   - Он сел в один из передних экипажей, - ответил на вопрос кучера  Борис
и обратился к Тартарену, который был явно встревожен: - Надо будет взять у
него вашу веревку. Он унес ее с собой.
   Тут в ландо  снова  раздался  хохот,  а  храбрый  Тартарен  по-прежнему
пребывал в мучительном неведении; он не знал, чему  же  верить  и  что  же
думать об этих убийцах, которые так веселятся и у которых  такой  невинный
вид. Укутывая больного плащами и пледами, так как теперь от  быстрой  езды
стало еще холоднее, Соня  переводила  на  русский  язык  свой  разговор  с
Тартареном; особенно мило выходило у  нее  это:  "Бах!  Бах!",  -  которое
спутники потом повторяли за  ней,  восхищаясь  героем,  и  только  Манилов
недоверчиво покачивал головой.
   Станция!
   Посреди большого села на площади  стоит  старый  трактир  с  прогнившим
деревянным балконом и  с  проржавленной  вывеской.  Здесь  останавливается
вереница   экипажей,   и,   пока   выпрягают   лошадей,    проголодавшиеся
путешественники стремглав несутся к трактиру и  набиваются  в  выкрашенную
зеленой краской и пахнущую сыростью залу на втором этаже, где стол  бывает
накрыт не больше чем на двадцать  персон.  А  наехало  шестьдесят,  и  вот
отчего минут пять продолжается невообразимая  толкотня,  раздаются  крики,
вокруг соусников идет яростная перебранка между рисолюбами и черносливцами
- к великому  ужасу  хозяина,  который,  хотя  почтовые  дилижансы  всегда
прибывают вовремя и пора бы, кажется, к этому привыкнуть, сам уже сбился с
ног и загонял служанок, а служанки тоже всегда мечутся  как  угорелые,  им
вся  эта  сутолока  на  руку:  можно  подавать   только   половину   блюд,
обозначенных на  карте,  можно  давать  какую  угодно  сдачу,  так,  чтобы
швейцарские беленькие су сходили за пятьдесят сантимов.
   Соне эта бестолочь надоела.
   - Не позавтракать ли нам в экипаже?.. - предлагает она.
   Молодые люди сами идут раздобывать кушанья; прислуге не до них. Манилов
возвращается, потрясая холодной бараньей  ножкой.  Болибин  несет  хлеб  и
сосиски, однако наилучшим провиантмейстером оказался Тартарен.  Собственно
говоря, ему  представлялся  удобный  случай,  воспользовавшись  суматохой,
улизнуть  от  своих  спутников  или,  во  всяком  случае,  разузнать   про
итальянца, но он об этом и не подумал - теперь его  занимает  одна  мысль:
как он будет завтракать с "малюткой" и как он покажет Манилову  и  другим,
на что способен расторопный тарасконец.
   Когда он, храня сосредоточенный и важный вид, сходит с крыльца, держа в
своих могучих руках большой поднос с  тарелками,  салфетками,  изысканными
кушаньями и швейцарским шампанским с  золотой  головкой,  Соня  хлопает  в
ладоши и выражает ему свое восхищение:
   - Как же это вам удалось?
   - Сам не знаю... Так как-то!.. Мы, тарасконцы, народ дошлый.
   О, блаженные минуты! На всю жизнь запомнится нашему  герою  этот  милый
завтрак почти что на Сониных коленях, -  завтрак,  фоном  которому  служит
опереточная декорация: сельская площадь, деревья, рассаженные в  шахматном
порядке, а под их  сенью  поблескивают  позолота  и  шелк  прогуливающихся
парами, разряженных, как куклы, швейцарок.
   Какой вкусный хлеб, какие сочные сосиски! Само  небо  словно  улыбается
сотрапезникам, - оно такое приветливое, доброе, неяркое!  Дождь,  конечно,
идет, но чуть-чуть, и моросит-то  он,  кажется,  только  для  того,  чтобы
разбавить швейцарское шампанское, небезопасное для головы южанина.
   Подле веранды  пристроился  тирольский  квартет:  два  великана  и  два
карлика в тяжелых и ярких лохмотьях, словно оставшихся у них от распродажи
прогоревшего ярмарочного  балагана,  орут  что  есть  мочи,  и  голоса  их
сливаются  со  звоном   тарелок   и   стаканов.   Они   уродливы,   глупы,
неповоротливы, их тощие шеи вытягиваются  от  напряжения.  Но  Тартарен  в
восторге, - к великому изумлению сельчан, обступивших распряженное  ландо,
он швыряет певцам пригоршнями мелочь.
   - _Та страствует Вранция_! - слышится чей-то дрожащий голос.
   Из толпы выходит  высокий  старик  в  каком-то  необыкновенном  голубом
мундире с серебряными пуговицами и фалдами до пят,  в  гигантском  кивере,
похожем на кадку для кислой капусты, и под тяжестью этого кивера с высоким
султаном старик идет, балансируя руками, точно канатный плясун.
   - _Старий зольтат... королевской квартии. Карль Тесьятий_...
   А тарасконец,  в  чьей  памяти  еще  живы  рассказы  Бомпара,  хохочет,
подмигивает старику и говорит вполголоса:
   - Слыхали мы это, старина...
   Но все же дает ему серебряную монету и  наливает  полный  стакан  вина;
старик берет его и тоже подмигивает и смеется, хотя  сам  не  знает  чему.
Затем, вынув из угла рта огромную фарфоровую трубку,  поднимает  стакан  и
пьет "за успехи Компании",  и  это  окончательно  утверждает  Тартарена  в
мысли, что перед ним сослуживец Бомпара.
   Э, да не все ли равно, за что пить!
   Стоя в ландо, Тартарен высоко поднимает стакан и со слезами  на  глазах
громогласно провозглашает тост сперва "за Францию, за родину...", потом за
гостеприимную Швейцарию и говорит, что он счастлив отдать ей должное и  во
всеуслышание выразить благодарность за радушный прием, оказываемый ею всем
побежденным, всем изгнанникам.  Затем  обращается  к  своим  спутникам  и,
понизив голос, желает им поскорее вернуться домой,  свидеться  с  дорогими
родителями, с верными друзьями, желает им отличиться на  славном  поприще,
желает скорейшего окончания междоусобицы, - нельзя же, мол,  так  мучиться
всю жизнь!
   Пока он произносит тост, глаза  Сониного  брата  насмешливо  и  холодно
улыбаются за дымчатыми стеклами очков. Манилов вытянул шею,  сдвинул  свои
насупленные брови, и на лице у него написано: скоро ли этот толстый  барин
перестанет болтать? А Болибин, похожий на маленькую  уродливую  обезьянку,
вскарабкавшуюся на плечи к тарасконцу, сидит  на  козлах  и  строит  рожи,
отчего его измятое, желтое, как у татарина, лицо становится еще смешнее.
   Одна только Соня слушает Тартарена вполне серьезно, силясь понять,  что
же это за странный тип. Думает ли он о том, что говорит? Соответствуют  ли
истине его рассказы о  себе?  Сумасшедший  ли  он,  комедиант  или  просто
болтун, как уверяет Манилов, у которого слово с делом не  расходится  и  в
устах которого определение "болтун" приобретает особенно обидный смысл?
   Разгадка близка. Провозгласив тост,  Тартарен  садится,  но  тут  вдруг
раздается выстрел, за ним другой, третий, где-то совсем  близко,  и  герой
наш в сильном волнении вскакивает, навастривает уши,  встревоженно  нюхает
воздух.
   - Кто стрелял?.. Где это?.. Что случилось?..
   Этот фантазер мысленно сочиняет целую драму: вооруженное  нападение  на
экипажи, удобный случай защитить жизнь и честь прелестной девушки. Да нет,
выстрелы гремели просто-напросто в Stand'e [балагане (нем.)], где сельская
молодежь каждое воскресенье стреляет по мишеням. Лошадей еще не  запрягли,
и Тартарен, как ни в чем не бывало, предлагает спутникам пойти  посмотреть
стрельбище. У него свои соображения, у Сони, согласившейся  с  ним  пойти,
свои. Предводительствуемые старым королевским  гвардейцем,  качающимся  из
стороны в сторону под своим громадным кивером, они переходят  площадь,  за
ними следует толпа любопытных.
   Этот   крытый   соломой   "штанд"   на   четырехугольных   столбах   из
свежеоструганной ели напоминает наш  самый  что  ни  на  есть  деревенский
ярмарочный тир, с тою лишь разницей, что сюда любители приходят  со  своим
оружием - шомполками старой системы и что  стрелки  они  довольно  меткие.
Сложив  руки  на  груди,  Тартарен  оценивает  выстрелы,   громко   делает
замечания, дает советы, но сам не стреляет. Русские  наблюдают  за  ним  и
подают друг другу знаки.
   - Бах!.. Бах!.. - передразнивает его повадку и его тарасконский  акцент
Болибин.
   Тартарен оборачивается, он покраснел, внутри у него все кипит.
   - За мной дело не станет, молодой _челвэк_...  Бах-бах  так  бах-бах...
Сколько вам будет угодно!
   Зарядить старый двуствольный карабин,  который,  по  всей  вероятности,
служил не одному поколению охотников на серн, недолго: бах!.. бах!..  -  и
готово дело. Обе пули попадают куда нужно.  Со  всех  сторон  восторженные
крики. Соня торжествует, Болибин уже не сме