первый быстролетный луч  зари.  Через
нее перекинулся так называемый "снежный мост", до того тонкий  и  хрупкий,
что едва на него шагнули - и он весь развеялся вихрем белой пыли,  увлекая
за собой вниз переднего  проводника  и  Тартарена,  повисших  на  веревке,
которую сдерживал теперь только проводник, шедший сзади, Рудольф  Кауфман,
изо  всех  своих  недюжинных  сил  горца  вцепившись  в  ледоруб,  глубоко
воткнутый в лед. Но держать двух человек над пропастью он еще кое-как мог,
вытащить же их у него не хватало мочи, и, стиснув зубы, напрягши  мускулы,
он сидел на корточках на значительном расстоянии от расселины и не  видел,
что там происходило.
   Ошеломленный падением, ослепленный снегом,  Тартарен  некоторое  время,
словно игрушечный паяц, болтал ногами и руками,  затем  веревка  выпрямила
его, и он повис над пропастью носом к стене льда, которую  полировало  его
дыхание, в позе кровельщика, чинящего водосточную  трубу.  Он  видел,  как
бледнело прямо над его головой небо, как меркли последние  звезды,  а  под
ним зияла  пропасть,  окутанная  непроницаемым  мраком,  и  от  нее  веяло
холодом.
   Вскоре, однако, он оправился от потрясения,  и  к  нему  вернулись  его
обычная самоуверенность и доброе расположение духа.
   - Эй, вы там, папаша Кауфман, смотрите не заморозьте  нас!  Чтэ?  Здесь
сквозняк, а веревка окаянная режет бока.
   Кауфман не мог ему ответить - разжать зубы значило ослабеть. А  Инебнит
кричал из глубины:
   - Мосье!.. Мосье!.. Ледоруб!..
   Дело в том, что  свой  ледоруб  он  выронил  при  падении.  Подвешенных
разделяло изрядное расстояние, и передать это тяжеловесное орудие Инебниту
оказалось для Тартарена делом отнюдь не  простым.  Инебниту  же  оно  было
нужно для того, чтобы сделать во льду ступеньки,  за  которые  он  мог  бы
держаться руками и ногами.
   Тяжесть, висевшая на веревке, убавилась таким образом наполовину, после
чего Рудольф Кауфман, рассчитывая каждое свое движение,  крайне  осторожно
начал подтаскивать к  себе  президента,  и  наконец  тарасконская  фуражка
показалась над краем расселины. Вслед за ним выбрался Инебнит, и оба горца
обменялись короткими фразами, какими обмениваются  люди  несловоохотливые,
когда грозная опасность уже минует.  Они  все  еще  были  взволнованы,  от
затраченных усилий руки и ноги  у  них  дрожали,  так  что  Тартарен  счел
необходимым предложить им киршвассеру для  подкрепления.  Сам  же  он  был
бодр, спокойно отряхивался и, отбивая ногами  такт,  напевал,  чем  привел
своих проводников в немалое изумление.
   - _Брав, брав, францоз_!.. - хлопая его по плечу, повторял Кауфман.
   А Тартарен только посмеивался. "Шутник! - говорил он себе. - Ведь я  же
знал, что это не опасно..."
   А проводники в это время думали, что такого альпиниста они не запомнят.
   Все трое  начали  взбираться  на  громадную,  вышиной  от  шестисот  до
восьмисот метров отвесную стену, в которой надо было вырубать ступеньку за
ступенькой, а это занятие отнимало много времени. Под лучами яркого солнца
все вокруг сверкало нестерпимою  для  глаз  белизною,  а  между  тем  очки
тарасконца остались на дне пропасти и от солнца и яркого света силы начали
ему изменять. Вскоре Тартарен почувствовал страшную  слабость  -  это  был
приступ  горной  болезни,  а  последствия  и  морской  и  горной   болезни
совершенно одинаковы.  Спина  у  него  отнялась,  голова  кружилась,  ноги
подкашивались и заплетались, так что проводники вынуждены были  подхватить
его под руки, как накануне, и, все время поддерживая, в конце  концов  они
втащили его на самый верх ледяной стены.  До  вершины  Юнгфрау  оставалось
теперь каких-нибудь сто метров, но хотя снег стал твердым, упругим и  идти
было легче, все же этот последний переход занял массу времени, оттого  что
П.К.А. чувствовал себя все хуже и изнемогал от усталости.
   Внезапно проводники отпустили его и, махая шляпами, начали  восторженно
"йоделировать". Поднялись! Эта точка в девственной  пустыне,  этот  белый,
слегка округленный гребень - вот она, их цель, а для доброго Тартарена это
конец сомнамбулического столбняка, в котором он пребывал уже целый час.
   -  Шейдек!  Шейдек!  -  кричали  проводники,  показывая  вниз,  где  на
зеленеющем  плоскогорье,   далеко-далеко,   выступал   из   тумана   отель
"Прелестный вид", казавшийся отсюда не более игральной кости.
   На  пространстве,  отделявшем  их  от  отеля,   развертывалась   дивная
панорама: ряд поднимавшихся уступами снеговых  полей,  золотых,  оранжевых
под лучами солнца или же налитых густою  холодною  синевою,  нагромождение
льдов самого причудливого строения - в виде  башен,  стрел,  игол,  ребер,
гигантских горбов, как будто там, внизу, покоился давно исчезнувший с лица
земли  мастодонт  или  же  мегатерий.  Лучи  всех  цветов  радуги  играли,
сходились на поверхности обширных ледников,  низвергавших  свои  недвижные
водопады, куда сливались мелкие застывшие потоки,  верхний  слой  которых,
гладкий, ослепительно  сверкавший,  мало-помалу  таял  на  солнце.  Но  на
большой высоте яркий блеск смягчался,  здесь  мерцал  тусклый  и  холодный
свет, и от этого света, от тишины и безлюдья необозримой белой  пустыни  с
ее таинственными складками Тартарена бросило в дрожь.
   Над отелем взвился дымок, донеслись  глухие  выстрелы.  Оттуда  увидели
наших альпинистов и в их честь стали палить из пушки. Мысль, что  на  него
смотрят, что все эти мисс, знатные рисолюбы и черносливцы навели  на  него
бинокли, напомнила Тартарену о его  великой  миссии.  О  знамя  Тараскона!
Тартарен выхватил тебя из рук проводника и несколько  раз  помахал  тобою!
Затем он, не выпуская из рук знамени, воткнул в  снег  свой  ледоруб  и  с
величественным видом сел на него  лицом  к  публике.  Он  находился  между
солнцем и поднимавшимся  сзади  туманом,  и  тут,  вследствие  преломления
световых лучей (явление частое  на  вершинах  гор),  на  небе  вырисовался
исполинский Тартарен,  коренастый,  широкоплечий,  с  бородой,  выбившейся
из-под шлема,  похожий  на  одного  из  легендарных  скандинавских  богов,
сидящих на облаках.



   11. Назад, в Тараскон! Женевское озеро. Тартарен предлагает осмотреть
   темницу Бонивара. Краткий разговор среди роз. Вся компания под
   замком. Злосчастный Бонивар. Где нашлась авиньонская веревка

   После восхождения у Тартарена опух  и  облупился  нос,  кожа  на  щеках
потрескалась. Пять дней он просидел безвыходно  в  своем  номере  в  отеле
"Прелестный вид". Пять дней подряд он ставил  себе  компрессы  и  разгонял
липкую, пресную тоску этих дней игрою  в  крестики  с  депутатами  или  же
диктовал  им  пространный,  подробный,   обстоятельный   отчет   о   своем
путешествии для прочтения на заседании Клуба альпинцев и для напечатания в
"Форуме". Когда же общее состояние разбитости прошло и на благородном лице
П.К.А., все еще сохранявшем цвет этрусской вазы, осталось  лишь  несколько
волдырей, струпьев и царапин, депутация во главе с президентом отправилась
обратно в Тараскон через Женеву.
   Мы не станем описывать их  дорожные  приключения,  то  смятение,  какое
вызывала компания южан в тесных вагонах, на  пароходах  и  за  табльдотами
своим пением, криками, слишком бурною любвеобильностью, своим  знаменем  и
альпенштоками, - дело в том, что со времени восхождения П.К.А. на  Юнгфрау
все депутаты  вооружились  палками,  а  на  палках  были  кругами  выжжены
подобранные  в  рифму  названия  высот,  на  которые  всходили  знаменитые
альпинисты.
   Монтре!
   Здесь депутаты, по предложению своего предводителя, решили на день,  на
два  остановиться  и  осмотреть  хваленые  берега  Лемана,  а  главное   -
Шильонский замок с его легендарной темницей,  в  которой  некогда  томился
великий патриот Бонивар и которую прославили Байрон и Делакруа (*62).
   По правде сказать, Тартарена не очень интересовал Бонивар - приключение
с Вильгельмом Теллем пролило ему свет  на  швейцарские  легенды,  -  но  в
Интерлакене он узнал, что Соня уехала в Монтре вместе с  братом,  которому
стало хуже, и это задуманное им паломничество в  исторические  места  было
для него только предлогом, чтобы повидаться с девушкой и, кто знает, может
быть, уговорить ее уехать с ним в Тараскон.
   Спутники его, разумеется, были самым искренним  образом  убеждены,  что
они едут почтить память великого женевского гражданина,  историю  которого
им рассказал П.К.А. Более того, пристрастие к театральным  жестам  внушило
им  мысль  -  высадившись  в  Монтре,  развернуть  знамя  и  торжественной
процессией под нескончаемые крики: "Да  здравствует  Бонивар!"  -  идти  в
Шильон. Президент постарался умерить их пыл.
   - Сначала позавтракаем, а там видно будет... - заметил он.
   И они сели в омнибус,  принадлежавший  пансиону  Мюллера  и  в  ряду  с
другими омнибусами стоявший у плавучей пристани.
   - Гляньте-ка: полицейский! Что это он на  нас  так  смотрит?  -  сказал
Паскалон, влезая в омнибус последним из-за знамени, доставлявшего в дороге
столько мучений бедному аптекарскому ученику.
   Встревожился и Бравида:
   - Да, правда... Чего ему от нас нужно? Что он на нас так уставился?..
   - Он меня узнал, вот  и  все,  -  скромно  заметил  Тартарен  и  издали
улыбнулся ваадскому  полицейскому  (*63)  в  длинном  синем  плаще,  долго
смотревшему вслед омнибусу, который катился меж прибрежных тополей.
   В Монтре был базарный день. Вдоль озера тянулись ряды  со  всех  сторон
открытых лавчонок,  торговавших  фруктами,  зеленью,  дешевыми  кружевами,
цепочками,  бляшками,  застежками  -   всеми   этими   блестящими,   точно
вылепленными из снега  или  выточенными  изо  льда  безделушками,  которые
навешивают на себя швейцарки.  И  тут  же,  рядом,  -  сутолока  маленькой
гавани: беспрестанно сновали взад и  вперед  ярко  окрашенные  прогулочные
лодки, с больших парусных бригантин выгружали  мешки  и  бочки,  слышались
звонки и сиплые гудки пакетботов, на набережной возле кафе и пивных, возле
лавок цветочниц и старьевщиков толкался народ. Все бы это залить солнечным
светом - и можно было бы подумать, что это какая-нибудь  средиземноморская
гавань,  между  Ментоной  и  Бордигерой.  Но  солнца  не  было,   и   наши
путешественники рассматривали эту красивую местность сквозь облако тумана,
который поднимался от голубого озера  по  ступенькам  лестниц,  карабкался
вверх по мощеным улицам, а на вершине горы, над несколькими ярусами домов,
сливался с черными тучами, что клубились среди темной зелени и готовы были
вот-вот пролиться дождем.
   - А, черт! Не люблю я озер!.. - ворчал Спиридион Экскурбаньес, протирая
окно, чтобы посмотреть на дальние ледники  и  на  полотнища  белого  пара,
застилавшего горизонт впереди.
   - И я не люблю, - вздохнул Паскалон. -  Мгла,  стоячая  вода...  просто
хоть плачь.
   Бравида тоже выразил  неудовольствие:  он  боялся  схватить  воспаление
седалищного нерва.
   Тартарен резко их оборвал. Неужели им не хочется рассказать  дома,  что
они видели темницу Бонивара и начертали свои имена на исторических  стенах
рядом с именами Руссо, Байрона, Виктора Гюго, Жорж Санд, Эжена Сю? Но,  не
закончив своей тирады, президент внезапно  смолк  и  изменился  в  лице...
Перед ним мелькнула знакомая шапочка, из-под которой выбивались  белокурые
локоны... Даже не остановив омнибуса,  замедлившего  ход  на  подъеме,  он
крикнул изумленным альпинцам:  "Увидимся  в  отеле!.."  -  и  спрыгнул  на
мостовую.
   - Соня!.. Соня!..
   Он боялся, что не догонит ее, - так она спешила,  такой  быстрой  тенью
скользил по стенам домов стройный ее силуэт.
   Соня обернулась, остановилась.
   - А, это вы!.. - сказала она и, поздоровавшись, пошла вперед.
   Тартарен, отдуваясь, пошел с ней  рядом  и  начал  извиняться  за  свое
вынужденное исчезновение: приехали друзья, надо было во что бы то ни стало
совершить восхождение... Следы этого путешествия у него еще до сих пор  на
лице... Она слушала молча, не оборачиваясь к нему, все уторапливая  шаг  и
глядя прямо перед собой неподвижным, ушедшим внутрь взглядом. Рассматривая
ее в профиль, Тартарен нашел,  что  она  побледнела,  черты  уже  утратили
детскую наивность и мягкость, - напротив, в  них  проступило  то  жесткое,
решительное, что раньше давало себя знать только в голосе: ее непреклонная
воля; от прежней  Сони  остались  лишь  девичья  стройность  и  золотистые
локоны.
   - А как поживает Борис? - слегка смущенный ее молчаливостью  и  веявшим
от нее холодом, спросил Тартарен.
   - Борис?.. - Она вздрогнула.  -  Ах  да,  правда,  вы  ведь  ничего  не
знаете... Ну так идемте, идемте!..
   По обеим сторонам загородной улицы, куда они  наконец  вышли,  тянулись
виноградники, спускавшиеся к озеру,  и  виллы  с  прелестными,  усыпанными
песком палисадниками, с террасами, увитыми плющом и тонувшими в цвету роз,
петуний и мирт, росших в горшках  и  кадках.  Навстречу  усталой  походкой
больных людей шли иностранцы с осунувшимися лицами и сумрачным взглядом  -
такие фигуры часто попадаются  в  Ментоне  и  в  Монако,  только  там  все
скрашивает и скрадывает солнечный свет,  а  здесь,  под  низким  пасмурным
небом, цветы казались свежее, а страдание выступало рельефнее.
   - Сюда, - сказала Соня, отворяя чугунную решетчатую  дверцу  под  белым
каменным фронтоном, на котором было  что-то  написано  по-русски  золотыми
буквами.
   Тартарен не  сразу  сообразил,  что  это  такое...  Небольшой  садик  с
подстриженными аллеями, с убитыми щебнем дорожками, полный  вьющихся  роз,
переброшенных от одного зеленого дерева к другому,  желтых  и  белых  роз,
наполнявших узкое пространство своим благоуханием и сочетанием красок. Под
этими гирляндами, среди этого могучего  цветения  -  несколько  стоячих  и
лежачих плит с именами и датами; на одной из таких каменных  плит,  совсем
новенькой, было высечено:

   БОРИС ВАСИЛЬЕВ, 22-х лет

   Он умер несколько дней тому назад, почти тотчас же по приезде в Монтре.
Кладбище для иностранцев, где под сенью цветов покоятся  русские,  поляки,
шведы, те слабогрудые из холодных стран, которых посылают в  эту  северную
Ниццу, потому что южное солнце для них слишком горячо  и  переход  слишком
резок, явилось для Бориса как бы уголком его родины.
   Соня и Тартарен некоторое время стояли молча и  неподвижно  перед  этой
новой   плитой,   которая   выделялась   своею   белизною    на    черноте
свежеразворошенной земли. Девушка, опустив  голову,  вдыхала  запах  густо
разросшихся роз и старалась удержать слезы в покрасневших глазах.
   - Бедняжка!.. - с участием сказал Тартарен  и,  взяв  в  свои  сильные,
грубые руки кончики ее пальцев, спросил; - Что же вы теперь будете делать?
   Она посмотрела на него в упор сухими, блестящими глазами, в которых  не
дрожала больше ни одна слезинка:
   - Через час я уезжаю.
   - Уезжаете?
   - Болибин уже в Петербурге... Манилов ждет меня у  границы...  Я  опять
бросаюсь в самое пекло. Вы еще о нас услышите.
   Затем она, чуть заметно улыбаясь и не сводя своих синих глаз с внезапно
забегавших, прятавшихся от нее глаз Тартарена, добавила:
   - Кто меня любит, тот последует за мной!
   Легко сказать - последовать! Сонина возбужденность привела Тартарена  в
ужас. Кладбищенская обстановка охлаждала его любовный пыл. В то  же  время
ни в коем случае нельзя было показывать, что он смалодушничал.  И,  жестом
Абенсерага (*64) приложив руку к сердцу, герой наш заговорил:
   - Вы знаете меня, Соня...
   Она не дала ему договорить.
   - Болтун! - пожав плечами, сказала она.
   Гордо подняв голову, она пошла меж розовых кустов к выходу и ни разу не
оглянулась... "Болтун!"... Больше она не сказала ни слова, но  в  тоне  ее
слышалось такое презрение, что добрый Тартарен покраснел до корней волос и
посмотрел, нет ли кого поблизости, не слышал ли кто-нибудь их разговор.
   К счастью  для  нашего  тарасконца,  переживания  не  оставляли  в  нем
глубокого следа. Через пять минут он уже весело шагал по  гористым  улицам
Монтре, разыскивая пансион Мюллера, где альпинцы должны были ждать  его  к
завтраку, и всем своим обликом выражал  глубокое  облегчение,  радость  от
сознания, что с этой "опасной  связью"  покончено.  ДорОгой  он  энергично
встряхивал головой в подкрепление тех  убедительных  доводов,  которые  не
захотела слушать Соня и которые он мысленно приводил сейчас  себе  самому:
ну да, конечно, деспотизм... С этим он согласен... Но перейти  от  слов  к
делу - а, ну их!.. Да и потом, что это за занятие - убивать деспотов? Что,
если все угнетенные народы воззовут к нему, как арабы к  Бомбонелю,  когда
вокруг их селения бродила пантера? Не разорваться же ему на части, в самом
деле!
   Этот его разговор с  самим  собой  внезапно  прервала  наемная  карета,
промчавшаяся мимо него во весь опор.  Тартарен  едва  успел  отскочить  на
тротуар.
   - Ты что, не видишь, скотина?
   Но его грозный окрик тотчас же сменился возгласом изумления:
   - Кто это?.. Господи Иисусе!.. Не может быть!..
   Бьюсь об заклад, что  вы  не  догадаетесь,  кого  он  увидел  в  старой
карете!.. Депутацию,  депутацию  в  полном  составе:  Бравида,  Паскалона,
Экскурбаньеса, - прижавшись друг к другу вплотную, они  сидели  на  задней
скамейке, бледные, растерянные, должно быть, потерпевшие поражение в  бою,
а напротив них Тартарен разглядел двух  полицейских  с  ружьями.  Все  эти
неподвижные,  безмолвные  профили,  показавшиеся  в  узкой  рамке  окошка,
промелькнули, словно в кошмарном сне. Подобно тому как  недавно  Тартарена
пригвоздили ко льду "кошки" системы Кеннеди, так  и  сейчас  он  прирос  к
земле, глядя вслед бешено мчавшейся фантастической  колымаге,  за  которой
погналась выпорхнувшая из школы стайка мальчишек с сумками  за  спиной,  и
вдруг кто-то крикнул над самым ухом Тартарена:
   - А вот и четвертый!..
   В ту же минуту его схватили, скрутили, связали и  втолкнули  в  наемный
экипаж к полицейским,  один  из  которых  оказался  офицером,  вооруженным
громадным палашом, и палаш этот он зажал между колен, так что эфес касался
верха кареты.
   Тартарен начал было говорить, объяснять: тут явное недоразумение...  Он
сказал, кто он, откуда, сослался  на  французского  консула,  торговавшего
швейцарским медом. С этим самым консулом по фамилии Ихенер  он  встречался
на бокерских ярмарках. Но, видя, что стража упорно молчит, он  решил,  что
это какой-нибудь новый эффект из Бомпаровой феерии,  и,  с  лукавым  видом
обратившись к офицеру, сказал:
   - Ну, ну, это вы нарочно! _Чтэ_?.. Ох, выдумщик!.. Да я же знаю, что вы
это нарочно!
   - Молчать! А не то я вам живо рот заткну!.. - страшно  вращая  глазами,
как будто он вот сейчас проткнет Тартарена палашом, гаркнул офицер.
   Тартарен так и осел. Он уже больше не шевельнулся и все смотрел в  окно
на полоски озерной воды, на высокие горы,  покрытые  влажною  зеленью,  на
отели с затейливыми крышами, с золочеными вывесками, видными издалека,  на
мельканье корзин  и  плетушек,  точно  перед  ним  были  склоны  Риги,  и,
опять-таки словно на Риги, глазам его открылась забавная железная  дорога,
а по ней взбиралась по отвесной стене к Глиону опасная  заводная  игрушка,
и, в довершение сходства с Regina montium, ливмя лил дождь, облака и волны
касались друг друга, шел непрерывный обмен влагой между дождливым небом  и
туманным Леманом, между туманным Леманом и дождливым небом.
   Карета прогромыхала по  подъемному  мосту,  где  в  мелочных  лавчонках
торговали замшевыми изделиями, перочинными ножами, крючками  для  ботинок,
гребенками, и, проехав под низким сводом башенных ворот,  остановилась  во
дворе старинного замка; двор этот зарос травою, в каждом его углу высилась
круглая башня с караулкой, - караулки держались на деревянных подпорках  и
были окружены черной железной решеткой. Куда их привезли?  Тартарен  понял
это  из  разговора  доставившего  их  офицера  с  тюремным   надзирателем,
толстяком в феске, позвякивавшим связк