Грозная, рыкающая, она явилась в образе старой эльзаски, в  косынке,  с
большим красным зонтом, и так громко  звала  она  своего  ослика,  что  ей
отвечало и ближнее и дальнее эхо Мустафы. Тартарен, разумеется,  предпочел
бы иметь дело с разъяренной львицей, чем с этой старой  ведьмой...  Тщетно
пытался несчастный объяснить ей, как было дело, что Черныша он  принял  за
льва... Старуха была уверена, что Тартарен смеется над ней, и с  неистовым
криком: "У, сатана проклятый!" -  она  принялась  охаживать  нашего  героя
зонтом. Слегка растерявшись, Тартарен защищался все же, как мог, отбивался
карабином, пыхтел, отдувался,  подпрыгивал,  кричал:  "Сударыня,  полно!..
Сударыня, полно!.." Куда там! Сударыня  была  глуха  к  его  мольбам,  что
подтверждалось возрастающей силой ее ударов.
   К счастью,  на  поле  сражения  появилось  третье  лицо.  Это  был  муж
эльзаски, тоже эльзасец, содержатель трактира, отлично  считавший  в  уме.
Поняв, с кем имеет дело, поняв, что  убийца  счастлив  был  бы  возместить
убытки, он обезоружил свою супругу и живо поладил с Тартареном.
   Тартарен уплатил двести  франков,  тогда  как  ослик  стоил  не  больше
десяти: это обычная цена вислоухеньким на арабских базарах. Затем  бедного
Черныша похоронили под фиговым деревом, и  эльзасец,  которого  развеселил
блеск тарасконских дуро (*20), пригласил героя заморить червячка  в  своем
заведении, стоявшем при дороге, совсем близко отсюда.  Алжирские  охотники
завтракали у него каждое  воскресенье:  эта  долина  была  их  излюбленным
местом охоты, ибо кролики тут водились в изобилии.
   - А львы? - осведомился Тартарен.
   Эльзасец взглянул на него с явным изумлением.
   - Львы?
   - Ну да... львы... Вам приходилось их  видеть?  -  уже  менее  уверенно
продолжал бедный Тартарен.
   Трактирщик прыснул:
   - Вот грех тяжкий!.. Львы... Да что им тут делать?
   - Разве их нет в Алжире?..
   - Честное слово, я их отродясь не видел... А ведь я двадцать лет живу в
этой провинции. Что-то, помнится, я про них слышал... Не то  в  газетах...
Но только это далеко отсюда, где-то на юге...
   Они подошли к кабачку. Это был  обыкновенный  загородный  кабачок,  как
где-нибудь в Ванве или Пантене (*21), с  засохшей  веткой  над  дверью,  с
биллиардными киями, намалеванными на стене, и с нестрашной вывеской: "СБОР
МОЛОДЦОВ".
   Сбор молодцов!.. О, Бравида! Какие приятные воспоминания!



   7. История омнибуса, мавританки и жасминовых четок

   Это первое приключение кого угодно могло бы обескуражить,  однако  люди
Тартареновой закалки не так-то легко сдаются.
   "Львы - на юге? - думал наш герой. - Ну что ж, поеду на юг!"
   Съев все до последнего кусочка, Тартарен встал, поблагодарил хозяина, в
знак полного примирения расцеловался со старухой, пролил  последнюю  слезу
над незадачливым Чернышом и, нимало не медля, повернул обратно в  Алжир  с
твердым намерением уложить вещи и сегодня же уехать на юг.
   К несчастью, Мустафская дорога со вчерашнего дня стала  как  будто  еще
длиннее, - жара, пыль! Палатка тяжеленная!.. Почувствовав, что не в  силах
идти пешком, Тартарен сделал знак первому же  нагнавшему  его  омнибусу  и
вскочил на подножку...
   Бедный Тартарен из Тараскона!.. Насколько же  лучше  было  бы  для  его
доброго имени, для его славы, если б  он  не  связывался  с  этой  роковой
колымагой, а продолжил бы пешее хождение,  рискуя  рухнуть  под  давлением
атмосферы, походной палатки и тяжелых двуствольных ружей!..
   Тартарен вошел. Омнибус был полон. В глубине, уткнувшись в молитвенник,
сидел алжирский мулла с окладистой  черной  бородой.  Напротив  -  молодой
мавр, из купцов, курил толстую папиросу. Дальше  -  мальтийский  матрос  и
несколько мавританок, закутанных в белые чадры, так что видны были  только
глаза. Дамы эти  ездили  помолиться  на  кладбище  Абд-эль-Кадер,  но  это
мрачное путешествие, видимо, не опечалило  их.  Прикрываясь  чадрами,  они
болтали, смеялись, ели хрустевшее на зубах печенье.
   Тартарену показалось, что  они  поглядывают  на  него.  Особенно  одна,
сидевшая напротив, как впилась в него глазами, так потом всю дорогу их уже
не отводила. Хотя дама была под чадрой, однако живость ее  больших  черных
подведенных глаз, прелестное тонкое запястье,  все  в  золотых  браслетах,
время от времени выглядывавшее из-под  покровов,  самый  звук  ее  голоса,
изящный поворот головы, в котором было даже что-то детское, - все говорило
о том, что покровы скрывают  обворожительное,  молодое,  красивое  тело...
Несчастный Тартарен не  знал,  куда  деваться.  Безмолвный  призыв  дивных
восточных глаз смущал его, волновал, терзал; его бросало то в  жар,  то  в
холод...
   В довершение  всего  он  ощутил  прикосновение  дамской  туфельки;  она
скользила по  его  грубым  охотничьим  сапогам,  эта  крохотная  туфелька,
скользила и шмыгала красной мышкой... Как быть? Ответить на  этот  взгляд,
на это движение? Да, но что потом?.. Любовное похождение на Востоке -  это
что-то ужасное!.. Пламенному южному  воображению  славного  Тартарена  уже
представлялось, что он попадает в руки  евнухов,  что  ему  рубят  голову,
зашивают в кожаный мешок и швыряют в море и его самого, и его  отрубленную
голову. Это его несколько охладило... Туфелька между тем продолжала в  том
же духе, глаза, смотревшие на него в упор, раскрывались все шире  и  шире,
как два огромных  черных  бархатистых  цветка,  и  словно  молили;  "Сорви
нас!.."
   Омнибус остановился  на  Театральной  площади,  в  начале  Бабассунской
улицы. Мавританки, путаясь в длинных шароварах  и  движением,  исполненным
дикой грации, придерживая чадры, одна за другой вышли из омнибуса. Соседка
Тартарена встала после всех и, подняв голову, прошла мимо него так близко,
что он ощутил на своем лице ее дыхание - букет юности, жасмина, печенья  и
мускуса.
   Тарасконец не устоял. Опьяненный любовью, готовый на все,  он  бросился
за мавританкой... Услышав за собой  лязг  его  доспехов,  она  обернулась,
приложила палец к чадре, как бы  говоря:  "Тсс!"  -  и  быстрым  движением
другой руки бросила  ему  ароматные  четки  из  цветов  жасмина.  Тартарен
нагнулся поднять их, но так как герой наш был слегка тучноват да к тому же
увешан доспехами, то эта операция продолжалась довольно долго...
   А когда он, прижав к сердцу жасминовые четки, выпрямился, мавританки  и
след простыл.



   8. Львы Атласа, спите!

   Львы Атласа, спите! Спите спокойно в своих логовах, среди алоэ и  диких
кактусов!.. Еще несколько дней Тартарен из Тараскона вас не  тронет.  Пока
что все его орудия войны - ящики с  оружием,  аптечка,  походная  палатка,
консервы - мирно лежат в запакованном виде в Европейской гостинице, в углу
36-го номера.
   Спите  безмятежно,  огромные  рыжие  львы!   Тарасконец   охотится   за
мавританкой. После встречи в омнибусе несчастному все время чудится, будто
по его ноге, объемистой ноге заядлого охотника, семенит красная мышка, а в
ветре  с  моря,  касающемся  его  уст,  он  неизменно  улавливает   запах,
напоминающий ему предмет его страсти, - запах печенья и аниса.
   Подайте Тартарену его берберийку!
   Но это совсем не так просто! Найти в городе со  стотысячным  населением
особу, о которой ничего не известно, кроме запаха, туфелек и  цвета  глаз!
Только безумно  влюбленный  Тарасконец  способен  отважиться  на  подобное
приключение.
   Самое ужасное  -  это  что  под  своими  длинными  белыми  чадрами  все
мавританки похожи одна на другую; притом эти дамы редко выходят  из  дому,
и, чтобы их увидеть, нужно подняться  в  Верхний  город,  арабский  город,
город _тэрков_.
   Настоящее разбойничье  гнездо  этот  Верхний  город!  Грязные  узенькие
улочки, взбирающиеся по отвесным горам между двумя  рядами  подозрительных
домишек,  кровли  которых  сходятся,  образуя  туннель.  Низенькие  двери,
крошечные оконца, безмолвные, унылые, зарешеченные. Справа и слева мрачные
притоны, где угрюмые _тэрки_ с головами корсаров, сверкая белками и  скаля
зубы, курят длинные трубки и о чем-то  шепчутся,  точно  замышляют  что-то
недоброе...
   Сказать, что наш Тартарен без волнения шел по этому страшному городу, -
значит сказать неправду. Нет, он был крайне  взволнован;  по  этим  темным
улицам, в которых едва умещался его  толстый  живот,  наш  доблестный  муж
двигался  с  величайшей  осторожностью,  оглядываясь  по  сторонам,  держа
указательный палец на спусковом крючке револьвера. Совсем как в Тарасконе,
по дороге в Клуб! Каждую секунду он ждал, что сзади на него нападет  орава
евнухов и янычар, но  желание  увидеться  с  дамой  сердца  придавало  ему
титаническую силу и отвагу.
   Целую неделю бесстрашный Тартарен не выходил из Верхнего города. Он  то
часами простаивал перед мавританскими банями и ждал, когда оттуда  выйдут,
поеживаясь на свежем воздухе,  и  разлетятся  стайками  пахнущие  чистотой
женщины, то, присев на корточки возле какой-нибудь мечети, потел и пыхтел,
стаскивая тяжеленные сапоги, прежде чем войти в святилище.
   Порой, когда уже  темнело  и  тарасконец,  измученный  поисками,  равно
бесплодными как возле бань, так и в  мечети,  проходил  мимо  мавританских
домов, до него доносились  монотонное  пение,  приглушенный  звон  гитары,
рокот тамбурина и тихий женский смех, от которого  у  него  сильно  билось
сердце.
   "Может быть, она там!" - думал он.
   Если на улице никого не было, он подходил к дому,  приподнимал  тяжелый
молоток и робко  стучал  в  низенькую  дверь...  Пение  и  смех  мгновенно
смолкали. За стеной слышалось только невнятное перешептывание, похожее  на
шорох в птичнике, который погружается в сон.
   "Приготовимся!  -  говорил  себе  наш  герой.   -   Сейчас   что-нибудь
произойдет!.."
   Но чаще всего происходило вот что: на голову ему выливали полный горшок
холодной воды или же его обсыпали апельсинными  корками  и  косточками  от
берберийских фиг... Ничего более существенного не случилось ни разу...
   Львы Атласа, спите спокойным сном!



   9. Князь Григорий Черногорский

   Целых две недели злосчастный Тартарен  искал  свою  алжирскую  даму,  и
весьма вероятно, что он искал бы ее и по сие время,  если  бы  провидение,
пекущееся обо всех влюбленных, не  пришло  к  нему  на  помощь  в  обличье
черногорского вельможи. Вот как было дело.
   Зимой  по  субботам  в  самом  большом   театре   Алжира   устраиваются
балы-маскарады, точь-в-точь такие же, как в  парижской  Опере.  Это  самые
заурядные,  скучнейшие  провинциальные  балы-маскарады.  Полупустой   зал,
подонки Бюлье и Казино (*22),  податливые  девицы,  следующие  за  армией,
помятые  арлекины,  какие-то   типы,   нарядившиеся   вконец   обнищавшими
грузчиками,  пять-шесть  прачек-маонок,  пустившихся  во  все  тяжкие,  но
сохранивших от прежней добродетельной жизни  запах  чеснока  и  шафранного
соуса...  Самое,  однако,  любопытное  происходит  не  здесь,  а  в  фойе,
превращенном ради такого случая в игорный зал...  Вокруг  длинных  зеленых
столов толчется возбужденная пестрая  толпа:  получившие  отпуск  тюркосы,
которые ставят монеты,  взятые  взаймы,  мавританские  купцы  из  Верхнего
города, негры, мальтийцы, колонисты из провинциальной глуши - эти тащились
сорок миль только для  того,  чтобы  поставить  на  карту  плуг  или  пару
волов... Все бледны, дрожат, как в лихорадке, у всех стиснуты  зубы,  и  у
всех - присущий игрокам особенный взгляд: мутный, исподлобья, устремленный
на одну и ту же карту, отчего глаза у них начинают косить.
   Немного  подальше  -  алжирские  евреи,  играющие  целыми  семьями.  На
мужчинах восточные одеяния, чудовищными по своей  безвкусице  дополнениями
которых служат синие чулки и плисовые фуражки. Женщины - полные,  бледные;
тесные, расшитые золотом корсажи не дают им пошевельнуться...  Сгрудившись
вокруг столов, все это  племя  визжит,  совещается,  считает  по  пальцам,
играет по маленькой... В редких  случаях,  после  длительного  обсуждения,
старый патриарх с бородой, как у Саваофа, отделяется от своих  и  решается
поставить семейный дуро... И теперь  уже  до  конца  партии  не  потухнуть
блеску в иудейских глазах, впившихся в стол, этих страшных  черных  глазах
как бы из  магнита,  от  взгляда  которых  золотые  монеты  сами  начинают
кружиться по зеленому сукну и в конце концов притягиваются,  точно  кто-то
легонько тянул их за нитку...
   И потом эти ссоры, драки,  ругательства,  какие  только  существуют  на
свете, неистовые крики на всех языках, поножовщина, внезапное исчезновение
денег, появление полиции!
   И вот как-то  вечером  на  одну  из  таких  вакханалий  явился  великий
Тартарен, дабы развлечься, забыться и обрести душевный покой.
   Наш герой пробирался один в толпе, думая о  мавританке,  как  вдруг  за
одним из игорных столов,  заглушая  звон  золота,  раздались  возбужденные
голоса:
   - А я вам говорю, милсдарь, что у меня недостает двадцати франков!..
   - Милсдарь!..
   - Я вас слушаю, милсдарь!..
   - Да знаете ли, милсдарь, с кем вы разговариваете?
   - Сделайте одолжение, милсдарь, назовитесь!
   - Я - князь Григорий Черногорский, милсдарь!..
   Услышав это имя, Тартарен пришел в волнение и, счастливый и гордый тем,
что наконец отыскался очаровательный черногорский князь, с которым он свел
знакомство на пакетботе, пробился вперед.
   К несчастью, княжеский титул, ослепивший простодушного  тарасконца,  не
произвел  ни  малейшего  впечатления   на   офицера   стрелкового   полка,
повздорившего с князем.
   - Я счастлив!.. - насмешливо проговорил офицер и обратился к  зрителям:
- Григорий Черногорский... Кому это хоть что-нибудь говорит?.. Никому!
   Возмущенный Тартарен сделал шаг вперед.
   -  Позвольте...  Я  знаю  _кнэзя_!  -  твердо  вымолвил  он  с  сильным
тарасконским акцентом.
   Офицер смерил его взглядом и пожал плечами:
   - Ах, вот  как?  Прекрасно!..  В  таком  случае  поделите  между  собой
пропавшие двадцать франков, и кончен разговор.
   С этими словами он повернулся и исчез в толпе.
   Пылкий Тартарен хотел было броситься за ним, но князь удержал его:
   - Оставьте... Я сам с ним разделаюсь.
   И, подхватив Тартарена под руку, он поспешил увести его.
   Очутившись на площади, князь Григорий Черногорский снял шляпу, протянул
нашему герою руку и, силясь припомнить его фамилию, начал с запинкой:
   - Господин Барбарен...
   - Тартарен! - робко поправил тот.
   - Тартарен, Барбарен - не все ли равно? Мы теперь друзья до гроба!
   И доблестный черногорец с остервенением потряс ему руку... Можете  себе
представить, как был горд тарасконец!
   - _Кнэзь!.. Кнэзь!.._ - повторял он в восторге.
   Через четверть часа оба уже сидели "Под платанами" -  в  уютном  ночном
заведеньице, терраса которого спускалась прямо к  морю,  и  тут,  спрыснув
отменный "салат по-русски" превосходным  критским  вином,  они  сдружились
окончательно.
   Трудно  себе  представить  более  обаятельного   человека,   чем   этот
черногорский  князь.  Тонкий,  стройный,  курчавый,   завитой,   тщательно
выбритый,  украшенный  какими-то  необыкновенными  орденами,  с  бегающими
глазками и вкрадчивыми движениями, он говорил с чуть заметным  итальянским
акцентом и был отчасти похож  на  безусого  Мазарини  (*23);  вдобавок  он
кстати и некстати сыпал цитатами из Тацита, Горация и Юлия Цезаря.
   По его словам, он принадлежал к древней династии, но еще в десятилетнем
возрасте пострадал за свои либеральные убеждения: родные  братья  добились
его изгнания, и вот с тех пор он, философ, движимый  любознательностью,  а
также для развлечения, странствует по свету... И - потрясающее совпадение:
князь прожил три года в Тарасконе! Когда же Тартарен выразил удивление  по
поводу того, что ни разу не встречался с ним ни в Клубе, ни на  эспланаде,
его высочество ответил уклончиво: "Я почти не выходил..." Тарасконец же из
деликатности воздержался от дальнейших расспросов. В  жизни  высоких  особ
столько таинственного!
   Как бы то ни  было,  князь  Григорий  оказался  приятнейшим  человеком.
Потягивая розовое критское вино, он терпеливо слушал рассказ  Тартарена  о
мавританке, атак как он знал всех здешних дам наперечет, то даже  вызвался
в самом скором времени разыскать ее.
   Пили много и долго. Пили за алжирских дам, за свободную Черногорию...
   А внизу, у самой террасы, плескалось море, и волны во мраке ночи бились
о берег так, словно кто-то встряхивал мокрые простыни. Воздух  был  тепел,
небо усеяно звездами.
   В ветвях платанов пел соловей...
   По счету уплатил Тартарен.



   10. Назови мне имя твоего отца, и я скажу тебе название этого цветка

   Ох и мастера же эти черногорские князья поддевать на удочку!
   Проведя с тарасконцем  вечерок  "Под  платанами",  наутро,  спозаранку,
князь Григорий был уже у него в номере.
   - Скорей, скорей, одевайтесь! Мавританка ваша  отыскалась...  Ее  зовут
Байя... Двадцать лет, прекрасна, как ангел, и уже вдова...
   - Вдова? Это мне  повезло!  -  радостно  воскликнул  славный  Тартарен,
опасавшийся восточных мужей.
   - Да, но она находится под неусыпным надзором, брата...
   - А, черт!..
   - Свирепого мавра, который торгует трубками на Орлеанском базаре...
   Молчание.
   - Ну, ничего! - продолжал князь. - Вы не  робкого  десятка,  вас  такая
безделица не остановит.  А  затем  можно  будет  купить  у  этого  корсара
несколько трубок, и, я думаю, он сдастся... Ну  одевайтесь,  одевайтесь...
сердцеед вы этакий!
   Бледный, взволнованный, пылая страстью, тарасконец спрыгнул  с  кровати
и, поспешно застегивая просторные фланелевые кальсоны, спросил:
   - Что же мне делать?
   - Напишите вашей даме, только и всего, и попросите назначить свидание.
   - А разве она знает французский язык? - с разочарованным видом  спросил
простодушный Тартарен, мечтавший о Востоке без всякой примеси.
   - Ни единого слова не знает, - не моргнув глазом, ответил князь.  -  Вы
мне будете диктовать, а я буду переводить.
   - Ах, князь, как вы добры!
   И тарасконец молча зашагал большими шагами по комнате - он собирался  с
мыслями.
   Вы, конечно, понимаете, что алжирской мавританке так не  напишешь,  как
какой-нибудь бокерской гризетке. На великое счастье нашего героя, в памяти
его было  живо  все,  что  он  прочел  на  своем  веку,  и  это  дало  ему
возможность, мешая напыщенную речь индейцев Густава Эмара с  "Путешествием
на Восток" Ламартина и  отдаленными  реминисценциями  из  "Песни  песней",
сочинить самое наивосточное письмо, какое только можно себе представить.
   Начиналось оно:
   "Как страус в песчаной пустыне..."
   А кончалось:
   "Назови мне имя твоего отца, и я скажу тебе название этого цветка..."
   Вместе с письмом настроенный на возвышенный лад  Тартарен  намеревался,
по восточному обычаю,  послать  букет  цветов  "со  значением",  но  князь
Григорий решил, что лучше купить у брата несколько трубок: так-де  суровый
нрав его, несомненно, смягчится, а даме это тоже  не  может  не  доставить
удовольствия, так как она завзятая курильщица.
   - Идемте  скорей  покупать  трубки!  -  сразу  загоревшись,  воскликнул
Тартарен.
   - Нет, нет!.. Я пойду один. Я сумею купить подешевле.
   - Как? Вы хотите сами?.. О князь, князь!..
   Тут доблестный муж,  крайне  смущенный,  протянул  кошелек  услужливому
черногорцу и  попросил  его  ничего  не  жалеть,  лишь  бы  дама  осталась
довольна.
   К  сожалению,  хорошо  задуманное  предприятие  вопреки  ожиданиям   не
увенчалось скорым успехом. Как  будто  бы  растроганная  до  глубины  души
красноречием Тартарена и уже заранее на все почти согласная  мавританка  и
рада была бы принять его у себя, но брат оказался  человеком  щепетильным,
и, чтобы усыпить его совесть, пришлось закупать у него  трубки  десятками,
сотнями, целыми ящиками...
   "На кой черт Байе такая пропасть  трубок?"  -  изредка  спрашивал  себя
бедняга Тартарен, но по-прежнему не скупился.
   В конце концов, накупив горы трубок и излив