тут  он  вспомнил
своих _согррраждан_, вспомнил  о  том,  что  ему  предстоит  водрузить  на
вершине знамя, и сказал себе, что с таким  хорошим  проводником,  с  таким
надежным товарищем, как Бомпар... Да и потом, поднялся же он на Юнгфрау!..
Почему бы не попытаться взойти на Монблан?
   Тартарен положил свою широкую ладонь на плечо другу и  твердым  голосом
заговорил:
   - Послушайте, Гонзаг...



   13. Катастрофа

   Темной-претемной  ночью,  без  луны,  без  звезд,  без  небосвода,   на
мерцающей белизне покрытой снегом кручи тянется длинная веревка, к которой
привязаны одна за другой крошечные боязливые фигурки, а впереди, метрах  в
ста, красным пятном словно ползет по снегу фонарь. Звонкие удары  ледоруба
о наст да  скатывающиеся  вниз  обломки  льда  нарушают  безмолвие  фирна,
приглушающего шаги каравана. Время от времени  вскрик,  придушенный  стон,
стук тела, падающего на лед, и  вслед  за  тем  -  зычный  голос  с  конца
веревки:
   - Смотрите не сорвитесь, Гонзаг!
   Дело в том, что бедняга  Бомпар  отважился  сопровождать  своего  друга
Тартарена до самой вершины Монблана. С двух  часов  ночи  -  а  теперь  на
президентских часах с репетицией уже четыре - несчастный посыльный  ползет
на карачках, и его, как настоящего каторжника, прикованного к цепи,  тащат
вперед, толкают, а он скользит, спотыкается, пытается  удержать  различные
междометия, готовые сорваться у него с языка в связи с каким-нибудь  новым
злоключением, лавины грозят ему со всех сторон, от  малейшего  сотрясения,
от более или менее сильного колебания прозрачного воздуха могут  произойти
обвалы снега и льда. Страдать молча - какая же это пытка для тарасконца!
   Внезапно караван останавливается. Тартарен спрашивает,  что  случилось,
слышатся тихие переговаривающиеся голоса, энергичный шепот.
   - Ваш товарищ не желает идти дальше, - заявляет швед.
   Порядок движения нарушен, человеческая цепь растягивается,  одно  звено
находит на другое, и вот уже они все на краю громадной расселины,  которая
на языке альпинистов называется "трещиной". До сих пор через такие трещины
они переправлялись ползком по  лестнице,  перекинутой  с  одного  края  на
другой. На сей раз трещина оказалась очень широкой,  противоположный  край
выше этого футов на восемьдесят -  на  сто.  Придется  спуститься  на  дно
суживающейся  книзу  ямы  по  ступенькам,  которые  надо  будет   вырубить
ледорубом, и таким же способом выбраться наверх.  Но  Бомпар  отказывается
наотрез.
   Наклонившись над пропастью, которая в  темноте  кажется  бездонной,  он
следит за тем,  как  мелькает  во  мгле  фонарик  проводника,  вырубающего
ступени. Тартарен тоже не очень спокоен и подбадривает себя увещаниями,  с
которыми обращается к своему другу:
   - А ну, Гонзаг, смелей!
   Затем, понизив голос  до  шепота,  он  взывает  к  его  чувству  чести,
напоминает про Тараскон, про знамя, про Клуб альпинцев.
   - А, да ну его, этот Клуб!.. Я к нему никакого  отношения  не  имею,  -
цинично заявляет тот.
   Тогда Тартарен берется сам переставлять ему  ноги  -  это,  мол,  легче
легкого.
   - Для вас это, может быть, и легко, а для меня - нет!..
   - Да вы же сами говорили, что привыкли...
   - Ну да, конечно, привык... Но к чему?  Мало  ли  к  чему  я  привык...
привык курить, спать...
   - А главное, лгать, - обрывает его президент.
   - Нет, что  вы!  Преувеличивать!..  -  не  моргнув  глазом,  поправляет
Бомпар.
   Однако под угрозой, что его оставят здесь одного, он,  пересилив  себя,
начинает медленно, осторожно спускаться по ужасной  лестнице,  вроде  тех,
что бывают на мельницах... Еще труднее подняться на противоположную стену,
отвесную и гладкую, как мрамор, выше тарасконской башни короля Репе. Снизу
мигающий фонарик в руке проводника представляется ползучим светлячком.  Но
ничего не поделаешь, надо взять себя в руки, а то  ведь  снег  под  ногами
оседает, у подножья ледяной стены, в широкой промоине, которую не  столько
видишь, сколько чувствуешь, журчит и булькает вода, и оттуда веет  холодом
подземных глубин.
   - Смотрите не сорвитесь, Гонзаг!..
   Эта фраза, которую Тартарен произносит ласковым, почти умоляющим тоном,
приобретает грозный смысл, ибо альпинисты,  ползущие  друг  над  другом  и
цепляющиеся руками и ногами за малейший выступ,  связаны  между  собой  не
только веревкой, но и мерностью движений, а  потому  падение  или  простая
неловкость одного может навлечь опасность на всех. И какую опасность, черт
побери! Достаточно послушать, как подскакивают, летя вниз, обломки льда  и
какое гулкое эхо будят  они  при  падении  во  всех  расселинах,  во  всей
неведомой глуби, чтобы вообразить себе пасть чудовища, подстерегающего вас
и готового проглотить при мало-мальски неверном шаге.
   Но что  там  еще?  Долговязый  швед,  взбирающийся  впереди  Тартарена,
останавливается, и его подбитые железом каблуки  касаются  фуражки  П.К.А.
Напрасно проводники кричат  ему:  "Вперед!..",  а  президент:  "Идите  же,
молодой человек!.." - никакого внимания. Швед вытягивается во весь рост, а
затем, почти не держась, наклоняется, и лучи восходящего  солнца  скользят
по его жидкой бородке и освещают странное выражение его  широко  раскрытых
глаз.
   - Взгляните, какая крутизна! - говорит он Тартарену, показывая вниз.  -
Вот бы отсюда сорваться!..
   - Ого! Могу себе представить... Вы бы  нас  всех  за  собой  увлекли...
Поднимайтесь!..
   Но швед не двигается.
   - Удобный случай покончить все счеты  с  жизнью,  -  продолжает  он,  -
перейти в небытие через недра земли, покатиться от  пропасти  к  пропасти,
как вот этот осколок льда, который я сейчас толкаю ногой...
   И швед, до жути низко наклонившись, слушает, как  подпрыгивающий  кусок
льда бесконечно долго звенит в предрассветном сумраке.
   - Несчастный! Что выделаете? - помертвев от ужаса, кричит  Тартарен  и,
судорожно цепляясь за мокрую стену, продолжает  свою  вчерашнюю  пламенную
речь во славу жизни: - В жизни есть и хорошее, черт побери!.. В ваши годы,
такой красивый юноша, как вы... Неужто вы не верите в любовь? _Чтэ_?
   Нет, его собеседник не верит в любовь. Любовь идеальную выдумали поэты,
другого рода любовь - это потребность, которой он никогда не испытывал...
   - Ну да! Ну да!.. Это правда: поэты все немножко тарасконцы, они всегда
прибавляют. Но все-таки _бабочка_ - так у нас называют дам - это  неплохо.
А там пойдут дети, славные крошки, похожие на вас.
   - Да, дети, источник страданий! Моя мать, с тех пор как я  появился  на
свет, плачет, не осушая глаз.
   - Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой милый друг...
   Всеми силами своей  отзывчивой,  благородной  души  Тартарен  старается
расшевелить, встряхнуть эту жертву  Шопенгауэра  и  Гартмана,  двух  шутов
гороховых, с которыми он, разэтакие они такие,  хотел  бы  встретиться  на
узкой дорожке и рассчитаться за тот вред, что они причинили юношеству...
   Представьте себе этот философский спор, происходящий на высокой ледяной
стене,  холодной,  зеленоватой,  сырой,  чуть  озаренной   бледным   лучом
рассвета, насаженные на вертел человеческие тела, лепящиеся к стене  вверх
по ступенькам, зловещее клокотанье воды,  доносящееся  снизу,  из  глубины
зияющих беловатых  бездн,  и  брань  проводников,  грозящих  отвязаться  и
покинуть путешественников. Наконец, Тартарен, видя, что никакие уговоры на
безумца не действуют и не уменьшают его тяги к самоубийству, советует  ему
броситься с самой высокой точки Монблана:
   - Оттуда, сверху, - это другое дело, это  пожалуйста.  Красивая  смерть
среди стихий... Но здесь, в каком-то подвале... Да это же просто бредни!..
   Он произносит это так выразительно, так отрывисто и в то же  время  так
убедительно, что швед сдается, и вот они уже один  за  другим  влезают  на
самый верх ужасной трещины.
   Путники отвязываются, делают  привал,  чтобы  хоть  немножко  промочить
горло и заморить червячка. Рассвело.  Холодное,  тусклое  солнце  освещает
величественный амфитеатр пик и копий, над  которыми,  все  еще  на  высоте
полутора тысяч метров, вздымается Монблан. В сторонке,  разводя  руками  и
покачивая головой, о чем-то совещаются  проводники.  Напружившись,  выгнув
спину, они грузно лежат в коричневых куртках на совершенно белом снегу,  и
при взгляде на них кажется, будто это сурки  готовятся  к  зимней  спячке.
Бомпар и Тартарен, прозябшие и встревоженные, оставив шведа одного доедать
завтрак, подходят к проводникам как раз  в  ту  минуту,  когда  старший  с
мрачным видом говорит другим:
   - Курит он трубку, курит - это уж как дважды два.
   - Кто курит трубку? - спрашивает Тартарен.
   - Монблан, сударь. Взгляните.
   И с этими словами проводник показывает  ему  на  самой  вершине  что-то
вроде султана, белый дым, который ветром относит в сторону Италии.
   - А когда Монблан курит трубку, что же это  все-таки  значит,  любезный
друг?
   - Это значит, сударь, что на вершине свирепствует снежная  буря  и  что
скоро она придет сюда, к нам. А это, нелегкая побери, дело нешуточное!
   - Вернемтесь! - зеленея, говорит Бомпар.
   А Тартарен подхватывает:
   - Да, да, _кнэчно_! Глупое самолюбие побоку!
   Но тут вмешивается швед. Он заплатил деньги за то, чтобы его привели на
Монблан, и никакая сила его не остановит. Если никто его  не  поведет,  он
пойдет один.
   -  Трусы!  Трусы!  -  говорит  он,  обращаясь  к  проводникам  тем   же
замогильным голосом, каким только что подбивал себя на самоубийство.
   - А вот мы вам покажем, какие мы трусы... Связывайся  -  и  в  путь!  -
кричит старший проводник.
   На сей раз решительно противится Бомпар. С  него  довольно,  пусть  его
ведут обратно. Тартарен горячо поддерживает его.
   - Вы же видите, что этот молодой человек сумасшедший!..  -  кричит  он,
показывая на шведа, который быстро  шагает  вперед  под  уже  начинающейся
метелью. Но коль скоро проводников обвинили в трусости, их ничто уже не  в
силах удержать. В сурках пробудился героизм,  и  Тартарен  не  может  даже
добиться, чтобы его с Бомпаром отвели в Гран-Мюле. Впрочем, тут  недалеко:
три часа ходьбы, три часа двадцать минут, если им боязно будет одним  идти
через большую трещину и они ее обойдут.
   - Да, чтоб ее, нам будет боязно!.. - откровенно  признается  Гонзаг,  и
обе партии расходятся в разные стороны.
   И вот тарасконцы остаются  одни.  Связавшись  веревкой,  они  осторожно
двигаются по снежной  пустыне;  Тартарен  идет  впереди,  с  важным  видом
нащупывая дорогу ледорубом,  -  он  проникнут  сознанием  лежащей  на  нем
ответственности, и это сознание придает ему сил.
   - Смелей, не падать духом!.. Ничего, выберемся!.. - поминутно кричит он
Бомпару. Так командир в бою заглушает в себе самом страх, махая  саблей  и
крича солдатам! "Вперед, растак вашу так!.. Не все пули метки!"
   Но вот опасная расселина остается у них позади. Отсюда до  их  конечной
цели серьезных препятствий больше не встретится. Но  ветер  бушует,  ветер
слепит глаза снегом. Идти дальше нельзя, иначе заблудишься.
   - Остановимся на минутку, - говорит Тартарен.
   Исполинская  ледяная  глыба  предоставляет  им  приют   в   углублении,
образовавшемся в  нижней  ее  части.  Путники  залезают  туда,  расстилают
непромокаемый  плащ  президента  и  раскупоривают  флягу  с  ромом  -  всю
остальную провизию захватили  с  собой  проводники.  По  телу  разливается
блаженное тепло, а удары ледоруба, теперь уже чуть  слышно  доносящиеся  с
высоты, возвещают им, что экспедиция продвигается успешно. В сердце П.К.А.
они отзываются сожалением о том, что он не дошел до вершины Монблана.
   - Да ведь никто не узнает! - цинично  возражает  Бомпар.  -  Носильщики
взяли с собой знамя, и в Шамони подумают, что это вы его водрузили.
   - Вы правы, честь  Тараскона  спасена...  -  проникшись  его  доводами,
заключает Тартарен.
   А стихии свирепствуют, поднимается вьюга, снег валит  хлопьями.  Друзья
молчат, в голове у них теснятся  мрачные  мысли,  им  приходит  на  память
кладбищенская  витрина  старого  трактирщика,  его   печальные   рассказы,
предание об американском туристе, которого нашли окаменевшим от  голода  и
холода, с записной книжкой в судорожно сжатой руке, - с книжкой,  куда  он
заносил все свои мытарства вплоть до последнего содрогания, когда  у  него
выпал карандаш и он не дописал своей фамилии.
   - У вас есть записная книжка, Гонзаг?
   Тот сразу понимает, в чем дело.
   - Ну да, еще записная книжка!.. Вы думаете, я останусь тут умирать, как
тот американец?.. Надо отсюда выбраться! Идемте! Идемте!
   - Немыслимо... Нас  сейчас  же  унесет,  как  соломинку,  и  сбросит  в
пропасть.
   - Ну так надо звать на помощь - трактир недалеко...
   И Бомпар, став на колени и высунув голову наружу,  похожий  на  корову,
разлегшуюся на пастбище, ревет:
   - На помощь! На помощь! Сюда!
   - Караул!.. - подхватывает Тартарен самым мощным своим басом, и по всей
пещере прокатывается гром.
   Бомпар хватает его за руку.
   - Что вы делаете? Глыба!..
   В самом деле, задрожала вся ледяная громада. Кажется, стоит еще  только
дунуть - и масса нависшего льда обрушится прямо на них.  Они  замирают  на
месте, окутанные жуткой тишиной, но  тишину  вскоре  пробивает  отдаленный
грохот, и он близится, растет, все  вокруг  собой  заполняет,  катится  из
пропасти в пропасть и, наконец, замирает где-то в преисподней.
   - Несчастный! - бормочет Тартарен, думая о  шведе  и  его  проводниках,
которых, конечно, подхватила и сбросила лавина.
   А Бомпар качает головой.
   - Наше дело тоже дрянь.
   Положение у них в самом деле отчаянное:  буря  разгулялась,  и  они  не
смеют пошевелиться в своем ледяном гроте, не смеют нос высунуть наружу.
   А тут, словно нарочно, чтобы у них  еще  мучительнее  защемило  сердце,
внизу, в долине, накликая смерть, завыла собака. Вдруг Тартарен со слезами
на глазах берет руки спутника в свои и, кротко глядя  на  него,  дрожащими
губами бормочет:
   - Простите меня, Гонзаг, да, да, простите меня! Я был с вами  резок,  я
назвал вас лгуном...
   - А, вздор! Есть о чем говорить!
   - Я меньше, чем кто-либо, имел на это право, я сам много лгал  в  своей
жизни, и в этот страшный час я  испытываю  потребность  излить,  облегчить
душу, обнаружить перед всеми свои обманы.
   - Ваши обманы?
   - Выслушайте меня, мой друг... Прежде всего никакого льва я не убивал.
   - Этим вы меня не удивите... - хладнокровно замечает Бомпар. - Стоит ли
из-за такой чепухи огорчаться?.. Это  наше  солнце  виновато,  мы  родимся
лгунами... Взять хоть бы меня... Сказал ли я за всю жизнь хоть одно  слово
правды?.. Только раскрою рот - и говорю уже не я: это юг  Франции  говорит
во мне. Я рассказываю о людях, которых в глаза не видал,  о  странах,  где
никогда в жизни не был, и из всего этого получается такая  хитросплетенная
ложь, что в конце концов я сам в ней запутываюсь.
   - Это все воображение, будь оно неладно! - вздыхает Тартарен.  -  Мы  -
лгуны в силу своего воображения.
   - Но все наши небылицы никому никакого вреда не причинили, а вот  такой
злобный завистник, как Костекальд...
   - Не напоминайте мне про этого негодяя! -  прерывает  его  П.К.А.  и  в
порыве ярости принимается его честить: - Разэтакий такой! Ведь обидно же в
конце концов...
   Но тут, заметив, что  Бомпар  в  испуге  замахал  на  него  руками,  он
понижает голос:
   - Ах да, глыба!..
   Вынужденный выражать свой гнев шепотом, бедняга  Тартарен  чуть  слышно
продолжает изрыгать  хулу  на  своего  недруга,  чудовищно  и  уморительно
разевая рот:
   - Обидно погибать во цвете лет из-за какого-то мерзавца, который теперь
преспокойно попивает кофе на Городском кругу!..
   Но пока он кипятится, погода меняется  к  лучшему.  Уже  не  метет,  не
крутит, в разрывах туч проглядывает лазурь. Скорее в  путь!  Связавшись  с
Бомпаром веревкой, Тартарен опять  идет  впереди,  затем  оборачивается  и
прикладывает палец к губам:
   - Но только, Гонзаг, все это между нами.
   - Ну понятно!..
   Они бодро идут вперед по колено в только  что  выпавшем  снегу,  словно
чистой ватой прикрывшем следы каравана. Тартарен через каждые  пять  минут
сверяется с компасом, но тарасконский компас, привыкший к жаркому климату,
в Швейцарии испортился от холода. Стрелка играет в  "углы",  подскакивает,
колеблется. И путники идут куда глаза глядят,  ожидая,  что  черные  скалы
Гран-Мюле вот-вот вырастут перед ними из однообразной и безмолвной белизны
пиков, игол и бугорков, окружающей их со всех сторон, слепящей,  пугающей,
ибо она прикрывает опасные расселины у них под ногами.
   - Спокойствие, Гонзаг, спокойствие!
   - Вот этого-то мне как раз и недостает, - сокрушенно отзывается  Бомпар
и хнычет: - Ой,  ступня!..  Ой,  нога!..  Пропали  мы.  Не  выбраться  нам
отсюда...
   После двух часов ходьбы на середине заметенного  снегом  крутого  ската
Бомпар в ужасе восклицает:
   - _Тартарррен_, да ведь мы поднимаемся!
   - А, черт, я сам вижу, что поднимаемся!  -  ворчит  Тартарен,  которому
начинает изменять его выдержка.
   - А по-моему, должен быть спуск.
   - Да, но что же вы от меня хотите? Взойдем на самый верх, - может быть,
с другой стороны начнется спуск.
   В самом деле, потом начинается спуск,  но  спуск  ужасный,  сначала  по
фирну,  затем  по  отвесному  почти  леднику,  а   вдали,   за   свечением
предательских белых  покровов,  виднеется  хижина  на  скале,  маячащей  в
глубине провала, который отсюда кажется бездонным. Коль скоро с  дороги  в
Гран-Мюле путники сбились, надо до наступления темноты добраться до  этого
пристанища, но ценою каких усилий, каких, быть может, потрясений!
   - Главное, Гонзаг, держите меня крепче. _Чтэ_?
   - А вы меня, _Тартарррен_.
   Они обмениваются наставлениями, уже не  видя  друг  друга,  разделенные
гребнем,  за  которым  скрывается  Тартарен,  и  один  из  них  продолжает
карабкаться вверх, а другой начинает медленно,  боязливо  спускаться.  Они
уже не переговариваются, они напрягают все свои силы, чтобы не оступиться,
не поскользнуться. Вдруг, уже на расстоянии метра от гребня, Бомпар слышит
истошный вопль своего  спутника,  за  этим  следует  неистовый,  отчаянный
рывок, и веревка натягивается... Бомпар упирается, старается за что-нибудь
ухватиться, чтобы удержать спутника над бездной. Но веревка, должно  быть,
попалась старая, ее слишком туго натянули, и она рвется.
   - А, чтоб!..
   - А, черт!..
   Эти два страшных крика раздаются одновременно, нарушив  царящие  окрест
безмолвие и безлюдье, а затем наступает жуткая тишина, гробовое  молчание,
и ничто уже  больше  не  прорезает  его  во  всем  этом  обширном  царстве
девственных снегов.
   К вечеру человек, отдаленно напоминавший Бомпара, призрак  с  волосами,
стоявшими дыбом, забрызганный грязью, мокрый насквозь, добрел до  трактира
на Гран-Мюле, и там его оттерли, отогрели и уложили спать, он  же  на  все
вопросы в состоянии был ответить лишь несколькими бессвязными словами.
   - Тартарен... погиб... оборвалась веревка... - повторял он,  всхлипывая
и воздевая руки к небу.
   Наконец всем стало ясно: стряслась беда.
   Пока старый трактирщик в ожидании, что к  его  коллекции  присоединятся
новые останки, причитал и прибавлял  еще  одну  главу  к  повествованию  о
несчастных случаях на Монблане, швед и его проводники успели вернуться и с
веревками, с лестницами, со всем спасательным снаряжением  отправились  на
поиски злосчастного Тартарена, но - увы! - их усилия оказались тщетными.
   На Бомпара точно столбняк нашел - он не мог сообщить им  точные  данные
ни о самой драме, ни о том, где это произошло. Только на  Дом-де-Гуте  был
найден обрывок веревки, застрявшей во впадине. Но - странное дело! Веревка
была обрезана с двух концов каким-то острым орудием.  Шамберийские  газеты
поместили снимок с веревки. Наконец, когда  после  многих  походов,  после
тщательных розысков,  продолжавшихся  целую  неделю,  все  убедились,  что
бе