тавлены для услуг  метрдотель  и  два
или три лакея, а тот принимал все почести с  полнейшим  равнодушием  и  на
всякую любезность отвечал "_прррэкрасно_" тоном властелина,  привыкшего  к
знакам уважения и внимания.
   Когда начали выбирать якорь, Тартарен, несмотря на дождь,  поднялся  на
палубу сказать острову последнее "прости".
   Остров обозначился перед ним нечетко, но сквозь серую пелену тумана все
же можно было различить шайку разбойников  во  главе  с  королем  Негонко,
грабивших город и резиденцию и лихо отплясывавших на берегу фарандолу.
   Стоило  отбыть  миссионеру  отцу  Баталье,  стоило  отбыть  блюстителям
порядка -  и  в  новообращенных  тотчас  же  заговорил  могучий  природный
инстинкт.
   Паскалону даже привиделся среди пляшущих стройный силуэт Лики-Рики,  но
он промолчал, так как не хотел огорчать губернатора, который, впрочем,  ко
всему относился в высшей степени безразлично.
   Заложив руки за спину, и застыв в величественной позе,  точно  памятник
какому-нибудь историческому  деятелю,  тарасконский  герой  смотрел  перед
собой невидящим взглядом,  все  крепче  задумываясь  над  общностью  своей
судьбы с судьбой Наполеона, к  вящему  своему  удивлению  отыскивая  между
великим человеком и собою все новые и новые черты сходства  и  простодушно
сознаваясь, что даже слабости у них одинаковые.
   - Ну вот хотя бы, - говорил он своему маленькому Лас-Казу:  -  Наполеон
был страшно вспыльчив, и я тоже, особенно в молодости... Например,  как-то
раз я повздорил в Театральном кафе с Костекальдом, хватил кулаком  по  его
чашке, по своей и разбил их вдребезги...
   - Бонапарт в Леобене!.. (*78) - робко заметил Паскалон.
   - Совершенно верно, дитя мое, - ласково улыбнувшись, сказал Тартарен.
   Но, если вдуматься,  больше  всего  сближало  Тартарена  с  императором
воображение, пламенное южное воображение. Воображение Наполеона отличалось
широчайшим размахом. Достаточно вспомнить  его  поход  в  Египет,  переход
через пустыню на верблюде, - еще одно потрясающее совпадение:  верблюд!  -
поход в Россию, мечты о завоевании Индии.
   Ну, а вся жизнь Тартарена - что это, как не самая невероятная сказка?..
Львы, нигилисты, Юнгфрау,  управление  островом  за  пять  тысяч  миль  от
Франции!  Разумеется,  Тартарен  не  отрицал,  что  кое  в  чем   уступает
императору. Но зато он не проливал крови, морей крови,  и  не  приводил  в
трепет весь мир, как тот, другой...
   Остров между тем  уходил  вдаль,  а  Тартарен,  облокотившись  о  борт,
продолжал разглагольствовать для  галерки  -  для  матросов,  сметавших  с
палубы угольную пыль, и для вахтенных офицеров, подошедших его послушать.
   В конце концов он всем наскучил. Паскалон отпросился  на  нос  корабля,
якобы для того, чтобы разузнать, что говорят о губернаторе  тарасконцы,  в
полном оцепенении мокнувшие под дождем, а главное, для того, чтобы шепнуть
своей милой Клоринде несколько утешительных и ободряющих слов.
   Вернувшись  через  час,  он   нашел   Тартарена   в   салоне,   -   его
превосходительство  во  фланелевых  кальсонах,  повязав  голову   платком,
устроился поудобнее на диване, точно это было в Тарасконе,  в  его  уютном
домике, покуривал трубочку и попивал превосходный шерри-гобблер.
   - Ну, что же там говорят про меня добрые люди? - спросил  отлично  себя
чувствовавший учитель.
   Паскалон не скрыл от Тартарена, что они "очень на него злы".
   Их, как скот, загнали на нижнюю палубу, морят  голодом,  грубо  с  ними
обращаются, и во всех своих невзгодах они винят губернатора.
   Но Тартарен только пожал плечами. Он хорошо знает свой народ, уж вы ему
поверьте! Все это высохнет в первое же солнечное утро.
   - Народ не злопамятный, это верно, -  согласился  Паскалон,  -  но  его
мутит гадина Костекальд.
   - Костекальд? Это еще что такое?.. При чем тут Костекальд?
   Услыхав зловещее имя, Тартарен встревожился.
   И тут Паскалон ему рассказал, как "Томагавк" встретил в море их  общего
недоброжелателя, умиравшего от голода и жажды в своей шлюпке, как  он  его
подобрал и как потом Костекальд донес англичанам,  что  на  их  территории
обосновались французские колонисты, и привел корабль к  порт-тарасконскому
рейду.
   Глаза у губернатора засверкали:
   - Ах, мерзавец!.. Ах, злодей!..
   Успокоился он лишь после того, как  Паскалон  поведал  ему  злоключения
бывшего сановника и его приспешников.
   Трюфенюс утонул!.. Еще трое ратников сошли на берег за пресной водой  -
и попали к людоедам!..  Барбан  умер  от  истощения  прямо  в  лодке!..  А
Рюжимабо съела акула.
   - Какая там акула!.. Не акула, а сам негодяй Костекальд.
   - Это еще что,  господин  гу-убернатор!..  Костекальд  уверяет,  что  в
открытом море, во время грозы, он при блеске  молний  увидел  -  угадайте,
кого?..
   - Очень нужно мне угадывать! А ну его к черту!
   - Тараска... отца-батюшку!
   - Какая чепуха!..
   А впрочем, как знать?.. "Туту-пампам" мог потерпеть крушение, или, быть
может, порывом ветра Тараска сбросило с палубы...
   Тут стюард принес господину губернатору меню, а через  несколько  минут
он и его секретарь уже сидели за столом, и им  был  подан  чудный  обед  с
шампанским: отменная семга, розоватый ростбиф, превосходно  зажаренный,  а
на сладкое - восхитительный пудинг. Тартарену пудинг очень  понравился,  и
он велел отнести изрядную  его  порцию  отцу  Баталье  и  Бранкебальму.  А
Паскалон припрятал несколько бутербродов с  семгой.  Бедненький!  Надо  ли
говорить, для кого?
   На второй день плавания, как  только  Порт-Тараскон  скрылся  из  виду,
наступила хорошая погода, - можно было подумать, что из  всего  архипелага
один этот остров навлекал на себя туманы и дождь...
   Каждое утро после завтрака Тартарен поднимался на  палубу,  садился  на
определенное место и заводил разговор с Паскалоном.
   И у Наполеона, когда он находился на борту "Нортумберленда" (*79), было
свое любимое место: он опирался на пушку, всегда на одну и ту же,  за  что
ее и прозвали "пушкой императора".
   Думал ли  об  этом  великий  тарасконец?  Какое  это  было  совпадение:
случайное  или  не  случайное?  Возможно,  что  и  не  случайное,  но  это
обстоятельство не должно умалять Тартарена в наших глазах. Разве Наполеон,
сдаваясь англичанам, скрывал, что он вспоминает Фемистокла? (*80)  "Я  как
Фемистокл..." А кто знает, о ком думал Фемистокл, подсаживаясь к  огоньку,
разведенному персами?.. Род человеческий до того стар! Мир его тесен, пути
его исхожены... Все мы идем по чьим-либо стопам...
   Впрочем, отдельные черты, о которых  Тартарен  упоминал  в  беседах  со
своим  маленьким  Лас-Казом,  были  присущи  только  ему,   Тартарену   из
Тараскона, и к Наполеону никакого отношения не имели.
   Тартарен говорил Паскалону  о  том,  что  детство  свое  он  провел  на
Городском  кругу;  о  том,  что  он,  из  молодых,  да  ранний,  вытворял,
возвращаясь ночью из Клуба; о том, что он сызмала бредил  оружием,  охотой
на крупных хищников, но что здравый смысл латинянина  не  покидал  его  во
время самых отчаянных шалостей, внутренний  голос  неизменно  шептал  ему:
"Возвращайся пораньше, не простудись!.."
   Из укромных уголков его памяти выплыла прогулка на Гарский мост,  когда
старая-престарая цыганка, посмотрев на линии его руки, предсказала:
   - Когда-нибудь ты будешь королем.
   Можете себе представить, как все потешались  над  ее  предсказанием!  А
между тем оно сбылось.
   Тут великий человек прервал себя:
   - У меня, понимаете ли, получается ералаш - я ведь вам  рассказываю  не
по порядку, а так, что вспомнится, но я  думаю,  что  все  это  может  вам
пригодиться для "Мемориала"...
   - Еще бы!
   Помимо Паскалона, жадно впитывавшего в себя каждое слово своего  героя,
вокруг Тартарена усаживались  молодые  гардемарины,  человек  шесть,  и  с
разинутым ртом слушали его рассказы.
   Но самой внимательной его слушательницей была небрежно раскинувшаяся на
бамбуковом шезлонге, чуть поодаль, жена  командора,  совсем  юная,  томная
изящная креолка с бледно-розовым цветом лица, напоминавшим магнолию,  и  с
большими черными глазами, задумчивыми, глубокими, ласковыми... Она  просто
упивалась повестями Тартарена.
   Гордый за  своего  наставника,  которого  все  слушали  с  таким  живым
любопытством, Паскалон стремился прославить его  еще  больше  и  заставлял
рассказывать про охоту на львов, про восхождение на Юнгфрау,  про  оборону
Памперигуста. И герой наш со свойственным ему  простодушием  шел  на  этот
невинный сговор, сам увлекался и позволял перелистывать себя,  как  книгу,
как книжку с картинками, иллюстрированную его  выразительной  тарасконской
мимикой и "бах-бахами" его охотничьих приключений.
   Креолка, зябко поеживаясь  на  шезлонге,  вздрагивала  при  каждом  его
восклицании, и ее  волнение  означалось  чуть  заметным  приливом  розовой
краски, легчайшими мазками ложившейся на ее акварельно нежное лицо.
   Когда же за ней приходил ее муж, командор, похожий на  Гудсона  Лоу,  с
лицом злой куницы, она умоляла его: "Нет,  нет!..  Погодите",  -  украдкой
бросала взор на великого  тарасконца,  и  тарасконец  ловил  этот  взор  и
нарочно для нее возвышал голос, стараясь  придать  ему  какую-то  особенно
благородную интонацию и звучание.
   Иной раз, возвращаясь после такой беседы к себе в каюту, он с небрежным
видом спрашивал Паскалона:
   - Что вам сказала супруга командора? Она, кажется,  говорила  обо  мне?
А?..
   - Вы правы, учи-итель. Эта особа сказала  мне,  что  она  много  о  вас
слышала:
   - Это меня не удивляет, - не моргнув  глазом,  замечал  Тартарен.  -  Я
очень популярен в Англии (*81).
   Еще одна черта сходства с Наполеоном!
   Однажды утром, поднявшись на палубу спозаранку, он, к  крайнему  своему
изумлению, не нашел креолки на  ее  обычном  месте.  Но  он  тут  же  себя
успокоил: день нынче ветреный, холодновато, брызги долетают до юта, оттого
она, наверное, и не вышла: ведь она такая хрупкая, такая впечатлительная!
   Казалось, волнение, поднявшееся на море, охватило  всю  палубу  и  весь
экипаж.
   Дело в том, что с  парохода  заметили  кита  -  явление  в  тех  местах
довольно-таки редкое. Дыхал у него не было, и фонтанов он  не  пускал,  из
чего  некоторые  матросы  заключили,  что  это  самка,  тогда  как  другие
утверждали, что это кит особой породы.  Обе  стороны  остались  при  своем
мнении.
   Кит находился как раз на пути следования корабля и податься  в  сторону
не  собирался,  а  потому  один  из  офицеров  пошел  к  капитану  просить
разрешения поохотиться. Капитан, по обыкновению злой, как черт, отказал на
том основании, что нельзя терять драгоценное время, и позволил лишь в него
пострелять.
   До  кита  оставалось  метров  двести  пятьдесят  -  триста,  и  он   то
показывался, то исчезал по прихоти сильной и бурной волны, так что попасть
в него было нелегко.
   Раз за разом гремели выстрелы, об успехе которых сообщали  стоявшие  на
вантах  марсовые,  но  кит  оставался  невредим,  по-прежнему  резвился  и
плескался на поверхности, и все на него смотрели,  даже  тарасконцы,  хотя
они мокли и дрогли на носу, так как волна окатывала там  сильнее,  чем  на
корме, где стояли джентльмены.
   Присоединившись к молодым офицерам, пробовавшим свою меткость, Тартарен
давал оценку выстрелам:
   - Перелет!.. Недолет!..
   - Попробуйте вы, учи-итель! - проблеял Паскалон.
   При этих словах один из гардемаринов с юношеской живостью  обратился  к
Тартарену:
   - Пожалуйста, господин губернатор!
   И протянул ему свой карабин. Надо было видеть Тартарена  в  ту  минуту,
когда он взял карабин, взвесил его  на  ладони  и  приставил  к  плечу.  А
Паскалон с гордым и в то же время робким выражением лица задал ему вопрос:
   - Сколько раз надо отсчитать, когда стреляешь в кита?
   - На эту дичь мне редко приходилось охотиться, - ответил герой,  -  но,
по-моему, надо считать до десяти.
   Тут он прицелился, отсчитал  до  десяти  и,  выстрелив,  отдал  карабин
офицеру.
   - Кажется, попали! - сказал гардемарин.
   - Урраа!.. - закричали матросы.
   - Я так и знал, - скромно заметил Тартарен.
   Но тут послышался такой отчаянный вой, поднялась такая дикая  суматоха,
что на место происшествия прибежал сам капитан, которому показалось, будто
на его судно напали пираты. На носу  корабля  топали  ногами,  размахивали
руками, вопили, заглушая шум ветра и волн, тарасконцы:
   - Тараск!.. Он стрелял в Тараска!.. В отца-батюшку!..
   - А, чтоб!.. Что они городят? - бледнея, спросил Тартарен.
   Теперь уже в десяти  метрах  от  корабля  безобразный  идол  Тараск  из
Тараскона вздымал над изумрудными  волнами  свою  чешуйчатую  спину,  свою
уродливую,  как  у  химеры,  голову  с  раскрашенными  киноварью   губами,
кривившимися в злобной усмешке, и с налитыми кровью глазами.
   Сделанный из крепчайшего дерева, сработанный на совесть, он  выдерживал
натиск волн с того самого дня, когда, как это стало известно впоследствии,
порывом  ветра  его  сбросило  с   палубы   корабля,   находившегося   под
водительством Скрапушина. Он носился по воле морских зыбей, он залоснился,
оброс водорослями и ракушками, но крушения не потерпел, бушевавшие над ним
чудовищные ураганы не причинили ему ни малейшего вреда и ущерба, -  первую
и единственную рану нанес ему Тартарен из Тараскона...
   _Он! Ему!_
   На лбу у бедного "отца-батюшки" зияла свежая рана.
   Кто-то из английских офицеров воскликнул:
   - Лейтенант Шип! Посмотрите, какое смешное животное!
   - Это Тараск, молодой человек, - торжественно изрек Тартарен, - это наш
предок, пращур, чтимый всеми добрыми тарасконцами.
   Офицер пришел в крайнее изумление, да и было от  чего:  оказалось,  что
этот урод - пращур странного народца, черномазого,  усатого,  подобранного
на диком острове, в океане, за пять тысяч миль от родины.
   Заговорив о Тараске, Тартарен в знак особого уважения  снял  шляпу,  но
"отец-батюшка", уносимый волнами Тихого океана, уплыл уже далеко, и  долго
еще было ему суждено нетонущим обломком  плыть  по  течению  и  оживать  в
рассказах моряков то гигантским спрутом,  то  морским  змеем,  к  великому
ужасу китоловов появляющимся то здесь, то там.
   Пока Тараск не скрылся из глаз, герой  наш  молча  смотрел  ему  вслед.
Когда же от Тараска осталась лишь черная точка на фоне белеющих  волн,  он
упавшим голосом произнес:
   - Запомните, Паскалон: этот выстрел принесет мне несчастье!
   И весь тот день он пребывал во власти тревожных дум, угрызений  совести
и священного ужаса.



   2. Обед у командора. Тартарен выделывает па фарандолы. Как лейтенант
   Шип определил тип тарасконца. В виду Гибралтара. Месть Тараска

   Неделю спустя, в жаркий и ясный полдень, когда тарасконцы  приближались
к благоуханным берегам Индии под небом все такого же молочного  цвета,  по
волнам все такого же тихого, маслянистого моря, как и  тогда,  по  пути  в
Порт-Тараскон, Тартарен в одних кальсонах отдыхал у себя в каюте,  повязав
свою большую голову платком, белым в горошинку, и длинные-предлинные концы
этого  платка  торчали  у  него,  точно  спокойные  уши  некоего  жвачного
животного.
   Неожиданно в каюту вбежал Паскалон.
   - А?.. Что такое?.. Что случилось? - буркнул великий человек и сорвал с
головы платок; он не любил кому бы то ни было показываться в таком виде.
   - Кажется, вы одержали победу, - выпучив глаза, с трудом переводя дух и
сильнее, чем когда-либо, заикаясь, проговорил Паскалон.
   - Над кем?.. Над Тараском?.. Дьявольщина, я это слишком хорошо знаю!
   - Нет, - прошелестел Паскалон, - над супругой командора.
   - Ай, ай, ай! Бедняжка! Еще одна!.. Да, но почему вы так думаете?
   Вместо  ответа  Паскалон  подал  ему  печатную  карточку,  из   которой
явствовало, что лорд командор Уильям Плантагенет и леди Уильям Плантагенет
приглашают  его  превосходительство  губернатора  Тартарена  и   правителя
канцелярии г-на Паскалона сегодня у них отобедать.
   - О, женщины, женщины!.. - воскликнул Тартарен; он сразу догадался, что
приглашение исходило от жены командора, но никак не от  ее  мужа,  который
вряд ли был способен кого бы то ни было приглашать.
   - Так как же, принять мне приглашение или  не  принять?..  -  с  важным
видом спросил себя Тартарен. - Положение военнопленного...
   Паскалон,  знавший  его  слабую  струнку,  напомнил,   что   на   борту
"Нортумберленда" Наполеон обедал у адмирала.
   - В таком случае я согласен, - поспешил заявить губернатор.
   - Но как только подавали вина, император с дамами удалялся,  -  добавил
Паскалон.
   - Ну что ж, тем более!  Ответьте  в  третьем  лице,  что  мы  принимаем
приглашение.
   - Во фраке, учитель?
   - Разумеется.
   Паскалон хотел было надеть плащ сановника первого класса, но  наставник
ему не позволил, - он сам решил не надевать орденской ленты.
   - Приглашают не губернатора, а Тартарена, - пояснил он секретарю, - это
разница.
   Молодчина Тартарен разбирался буквально во всем.
   Обед, поистине царский, был  сервирован  в  обширной,  залитой  светом,
роскошно обставленной кают-компании, перегородки и пол которой были обшиты
чудесной английской панелью, до того изящной,  что  ее  планки,  тончайшей
филигранной работы, казались игрушечными.
   Тартарен сидел на почетном месте, справа от леди Уильям. Приглашены  на
обед были еще только двое: лейтенант Шип и корабельный врач - оба понимали
по-французски. За стулом каждого  гостя  с  важным  видом,  вытянувшись  в
струнку, стоял лакей в нанковой  ливрее.  Особым  великолепием  отличались
сервировка вин, высокопробное серебро с гербом  Плантагенетов  и  стоявшая
посреди стола драгоценная ваза с редкостными орхидеями.
   Паскалон, на которого вся эта роскошь действовала подавляюще,  заикался
сильнее обычного еще и потому, что, когда к нему кто-нибудь обращался, рот
у него, как нарочно, бывал набит. Он восхищался ненаигранным  спокойствием
Тартарена, как раз напротив которого сидел командор с оттопыренными, как у
тигровой кошки, губами и с зелеными, в красных жилках, глазами, глядевшими
из-под белых, как у  всех  альбиносов,  ресниц.  Тартарен,  хаживавший  на
крупных хищников, плевать хотел на тигровых кошек - он с таким  увлечением
и так мило ухаживал за леди Уильям, как будто командор  был  за  тридевять
земель отсюда. Миледи тоже не скрывала своей симпатии к герою и бросала на
него нежные, многозначительные взгляды.
   "Несчастные! Ведь муж-то все видит", - эта мысль  не  давала  Паскалону
покоя.
   Но нет,  муж  ничего  не  видел,  -  казалось,  он  тоже  с  величайшим
удовольствием слушает рассказы великого тарасконца.
   По просьбе леди Уильям Тартарен рассказал историю Тараска, святой Марфы
и  голубой  ленты.  Рассказывал  он  о  своем  народе,  о  так  называемом
тарасконском племени, о его обычаях, о его переселении. Потом заговорил  о
своем образе правления, о своих планах, реформах, о новом кодексе,  проект
которого он разрабатывал. О кодексе он, между прочим, ни с кем до этого не
говорил, даже с Паскалоном, но кто может угадать, что зреет  в  объемистых
черепных коробках у властей предержащих?
   Он высказывал глубокие  мысли,  он  был  в  ударе,  он  спел  несколько
народных песен, в частности песню о том, как Жана  Тарасконского  взяли  в
плен корсары и как он полюбил дочь султана.
   Наклонившись  к  уху  леди   Уильям,   каким   страстным,   вибрирующим
полушепотом напевал он ей:

   Он был полководец, в боях закаленный,
   Сединой убеленный,
   И лавры венчали его.
   А дочь короля, молодая красотка,
   Его полюбила
   И молвила как-то ему...

   Томная креолка, обыкновенно такая бледная, тут вдруг вся порозовела.
   Когда он кончил петь, она спросила, что такое фарандола, о которой  так
много говорят тарасконцы.
   - Ах, боже  мой,  это  же  так  просто!  Вот  вы  сейчас  увидите!..  -
воскликнул добрый Тартарен.
   Не желая ни с кем делить лавры, он сказал своему секретарю:
   - Сидите смирно,