Паскалон.
   Затем встал и принялся выделывать па в ритме фарандолы: "Тра-та-та-там,
та-та-тим, та-та-там..." К несчастью, корабль  в  это  время  тряхнуло,  -
Тартарен грохнулся, но сейчас же вскочил и, не  унывая,  первый  посмеялся
своей неудаче.
   Несмотря на cant [чопорность (англ.)], несмотря на всю  свою  выдержку,
англичане покатились со смеху и нашли, что губернатор просто очарователен.
   Наконец подали вина. Леди Уильям сейчас  же  вышла,  а  следом  за  ней
Тартарен,  резким  движением  бросив   салфетку,   не   поклонившись,   не
извинившись,   строго   придерживаясь   легенды   о   Наполеоне,   покинул
кают-компанию.
   Англичане в недоумении переглянулись и стали перешептываться.
   - Его превосходительство вина не пьет... -  сказал  Паскалон;  он  счел
необходимым объяснить выходку наставника и взять  нить  разговора  в  свои
руки.
   Секретарь тоже очень  мило  тарасконил,  пил  кларет,  не  отставая  от
англичан,  развлекал  их  и  потешал  веселой   болтовней   и   повышенной
жестикуляцией.
   Когда  все  встали  из-за  стола,  он,  будучи  уверен,  что   Тартарен
присоединился  на  палубе  к  леди  Плантагенет,  не  без  тайного  умысла
предложил командору, заядлому шахматисту, сыграть с ним партию.
   Два других гостя беседовали  и  покуривали  возле  них.  Лейтенант  Шип
сказал на ухо доктору,  по-видимому,  что-то  очень  смешное,  потому  что
доктор залился хохотом, а командор поднял голову и спросил:
   - Что такое вам сказал лейтенант Шип?
   Лейтенант повторил, и  тут  они  все  трое  расхохотались  еще  громче,
Паскалон же решительно ничего не мог понять.
   А в это время наверху, овеваемый  затихающим  благовонным  бризом,  при
ослепительном блеске заходящего солнца, купавшегося в море,  игравшего  на
палубе и словно развесившего на всех снастях красную смородину,  Тартарен,
опершись о спинку кресла леди Уильям, рассказывал  ей  о  своем  романе  с
принцессой Лики-Рики и о том, как мучительно тяжело было им  расставаться.
Он знал, что женщины любят утешать и  что  поведать  им  муки  наболевшего
сердца - это лучший способ добиться успеха.
   О,  сцена  прощания  Тартарена  с  малюткой,  которую  сам  Тартарен  в
таинственном полумраке рассказывал шепотом на ухо своей  собеседнице!  Кто
не слыхал этого, тот вообще ничего не слыхал.
   Я не берусь утверждать, что рассказ Тартарена полностью  соответствовал
действительности,  что  эта  сцена  не   была   им   хоть   сколько-нибудь
приукрашена. Во всяком случае, он повествовал о событиях так, как  бы  ему
хотелось, чтобы они происходили: бедная принцесса,  пылкая,  страстная,  в
душе у которой шла борьба между дочерним долгом и супружеской верностью, в
конце концов вцепилась в героя  своими  маленькими  ручонками  и  голосом,
полным отчаяния, крикнула: "Возьми меня с собой! Возьми меня с собой!" А у
него сердце обливалось кровью, но он  отталкивал  ее  и  вырывался  из  ее
объятий: "Нет, дитя мое, так надо. Оставайся  со  своим  старым  отцом,  -
кроме тебя, у него никого нет..."
   Рассказывая об этом, Тартарен самым настоящим  образом  плакал,  и  ему
казалось,  что  прекрасные  глаза  креолки,  устремленные  на  него,  тоже
наполняются слезами, а солнце в это время медленно погружалось  в  море  и
покидало горизонт, затопляемый фиолетовой мглой.
   Внезапно к ним приблизились какие-то тени,  и  все  очарование  нарушил
резкий, холодный голос командора:
   - Поздно уже, дорогая, да и свежо, - идемте!
   Она встала и, чуть заметно кивнув головой, вымолвила:
   - Покойной ночи, господин Тартарен!
   Он был потрясен той глубокой нежностью, какую она вложила в свои слова.
   После этого он еще некоторое время прохаживался по палубе, и в  ушах  у
него продолжало звучать: "Покойной ночи, господин Тартарен!"  Но  командор
был прав: воздух быстро свежел, и Тартарен решил идти спать.
   Проходя мимо маленького салона, Тартарен увидел в  приотворенную  дверь
своего секретаря: тот с озабоченным видом сидел за столом, подперев  одной
рукой голову, а другой перелистывая словарь.
   - Что это вы делаете, дитя мое?
   Верный Паскалон рассказал  ему  о  том,  какое  неприятное  впечатление
произвел его внезапный уход, о перешептывании возмущенных сотрапезников, а
главное, о таинственной фразе лейтенанта Шипа, которую  командор  заставил
его повторить и которая всех насмешила.
   - Хоть я и недурно понимаю по-английски, а все-таки смысла  не  уловил,
только слова запомнил и теперь пытаюсь  уразуметь,  что  же  означала  вся
фраза.
   Выслушав доклад секретаря, Тартарен лег в постель, поудобнее,  поуютнее
вытянулся, повязал голову платком, пододвинул к себе  большущий  стакан  с
апельсинной водой и, закурив трубку, которую  он  всегда  выкуривал  перед
сном, спросил:
   - Вы кончили перевод?
   - Да, дорогой учитель: "В сущности тарасконец -  это  тот  же  француз,
только в увеличенном,  непомерно  увеличенном  виде,  точно  отраженный  в
зеркальном шаре".
   - И вы говорите, что они над этим покатывались?
   - Все трое: и лейтенант, и доктор,  и  сам  командор  -  никто  не  мог
удержаться от смеха.
   Тартарен пожал плечами и изобразил на своем лице сожаление:
   - Известно, что англичанам редко выпадает случай посмеяться, вот они  и
рады всякой ерунде! Ну, дитя мое, пора спать, до завтра!
   Немного погодя оба они заснули, и во сне один из них увидел Клоринду, а
другой - супругу командора, ибо Лики-Рики была уже далеко.


   Дни шли за днями и складывались в недели,  путешествие  превращалось  в
прелестную, очаровательную прогулку, и Тартарен, так любивший возбуждать к
себе симпатию, приводить в восхищение, все время ощущал  вокруг  себя  эту
атмосферу и наблюдал самые разнообразные проявления этих чувств.
   Он мог бы сказать о себе  словами  Виктора  Жакмона  [Жакмон  Виктор  -
известный французский путешественник], который  в  одном  из  своих  писем
выразился так: "Странно сложились мои отношения с англичанами! Эти люди, с
виду такие бесстрастные, такие холодные друг с другом, мгновенно оттаивают
от моей непринужденности. Они волей-неволей  впервые  в  жизни  становятся
ласковы; я делаю их добрыми, я в двадцать четыре часа офранцуживаю  любого
англичанина".
   На "Томагавке" все обожали Тартарена - и  офицеры  и  матросы,  обожали
везде одинаково: и на носу и на корме. Всякие  разговоры  о  том,  что  он
военнопленный,  что  его  дело  будет  передано  в  английский  суд,  были
прекращены, - его собирались освободить в Гибралтаре.
   А суровый командор, в восторге, что у него такой сильный  партнер,  как
Паскалон, по вечерам часами держал  злосчастного  вздыхателя  Клоринды  за
шахматной доской, чем приводил его в отчаяние, так как он не  мог  отнести
Клоринде лакомые кусочки  от  своего  обеда.  Дело  в  том,  что  горемыки
тарасконцы  по-прежнему  влачили   в   своей   каторжной   тюрьме   жалкое
существование эмигрантов,  и  для  Тартарена  это  была  пытка  и  мука  -
разливаясь соловьем на юте или же в печальный час заката ухаживая за  леди
Уильям,  бросить   случайный   взгляд   вниз   и   вдруг   увидеть   своих
соотечественников,  сбившихся  в  кучу,  как  убойный  скот,  под  охраной
часового, и с ужасом от него отворачивающихся, особенно явно  после  того,
как он стрелял в Тараска.
   Они не прощали губернатору его преступления, да и он сам не забыл этого
выстрела, сулившего ему несчастье.


   Уже прошли Малаккский пролив, Красное море, уже обогнули  Сицилию,  уже
близок был Гибралтар.
   Однажды утром показалась земля, и Тартарен  с  Паскалоном,  призвав  на
помощь лакея, начали было укладывать вещи, как вдруг все  ощутили  толчок,
какой  бывает  приостановке  судна.  "Томагавк"  застопорил.  Одновременно
послышался приближающийся плеск весел.
   - Посмотрите, Паскалон, - сказал Тартарен, - уж не лоцман ли это?..
   В самом деле, к  судну  приставала  шлюпка,  но  без  лоцмана.  На  ней
развевался французский флаг, в ней сидели французские матросы  и  еще  два
каких-то человека во всем черном и  в  высоких  шляпах.  Тартарен  взыграл
духом:
   - О! Французский флаг! Дайте мне посмотреть, дитя мое!
   Он бросился к иллюминатору,  но  дверь  внезапно  отворилась,  в  каюту
хлынули потоки света, и вслед за  тем  два  полицейских  чина  в  штатском
платье,  державшие  себя  грубо  и  нагло,  предъявив  приказ  об  аресте,
разрешение на выдачу преступников и всякую прочую музыку, наложили лапу на
несчастный "Существующий порядок" и на его секретаря.
   Губернатор отшатнулся, побледнел и с достоинством произнес:
   - Прошу не забываться - я Тартарен из Тараскона.
   - Вас-то нам и надо!
   И тут их обоих схватили - схватили без объяснения причин,  оставив  без
ответа все их многочисленные вопросы, не потрудившись сообщить, в  чем  их
преступление, за что их задержали и куда повезут. Сейчас они не испытывали
ничего, кроме стыда, оттого что их вели в кандалах - им  и  правда  надели
наручники -  мимо  матросов,  мимо  гардемаринов,  а  затем,  под  смех  и
улюлюканье соотечественников, которые, перевесившись через  борт,  били  в
ладоши и кричали истошными голосами: "Вот это здорово!.. Так Им и  надо!..
Так им и надо!.." - посадили в шлюпку.
   Тартарен рад был очутиться на дне морском.
   Из военнопленного, под стать Наполеону или Фемистоклу,  превратиться  в
обыкновенного жулика!
   А тут еще супруга командора на него смотрит!
   Положительно, он был прав: Тараск ему за себя мстил, и мстил жестоко.



   3. Продолжение Паскалонова "Мемориала"

   _5 июля. Тарасконская тюрьма на Роне_. Я только что с допроса. Теперь я
понял, в чем нас обвиняют,  губернатора  и  меня,  почему  нас  тогда  так
неожиданно взяли на "Томагавке", схватили в  тот  момент,  когда  мы  были
наверху блаженства, на седьмом  небе,  выловили,  как  двух  лангустов  на
чистом дне морском, надели наручники, переправили на французский  корабль,
доставили в Марсель, оттуда в Тараскон и посадили в секретную.
   Нам предъявили обвинение в мошенничестве, в непреднамеренном убийстве и
в нарушении закона об эмиграции. Ну, а как  же  я  мог  не  нарушить  этот
треклятый закон, коли я до сих пор не подозревал о его существовании?
   Два дня нас продержали в тюрьме, причем нам  было  строжайше  запрещено
вступать  с  кем-либо  в  разговоры,  -  а  что  может  быть  ужаснее  для
тарасконца? - и наконец вызвали в суд к следователю г-ну Бонарику.
   Бонарик начал свою карьеру в Тарасконе лет десять тому назад,  меня  он
прекрасно знает, сто раз приходил ко мне в аптеку,  -  я  ему  приготовлял
мазь от хронической экземы на щеке.
   Тем не менее я должен был  сообщить  ему  мое  имя,  фамилию,  возраст,
профессию, как будто он в первый раз меня видит. Мне  пришлось  показывать
буквально все, что я знаю по делу о Порт-Тарасконе, и говорил я битых  два
часа без передышки. Его секретарь за мной не поспевал  -  вот  до  чего  я
разошелся. Ну, а потом:  "Подследственный!  Можете  удалиться".  Даже  "до
свиданья" не сказал.
   В коридоре суда я столкнулся с бедным губернатором - мы не  виделись  с
того дня, как нас засадили в тюрьму. Он сильно изменился.
   Он успел пожать мне руку на ходу и ласково молвил:
   - Мужайтесь, дитя мое! Правда - что масло: всегда наверх всплывает.
   Больше он ничего не мог мне сказать - полицейские толкали его в спину.
   _Его_ ведут полицейские!.. Тартарен в оковах, и где? В  Тарасконе!..  И
потом - этот гнев, эта ненависть всего народа!..
   В ушах у меня всегда будут звучать неистовые крики черни, всегда я буду
чувствовать на себе ее жаркое дыхание, никогда я не забуду, как нас обоих,
рассадив по разным отделениям тюремной кареты, везли в тюрьму.
   Видеть я ничего не мог, но рев толпы слышал. На Рыночной площади карета
остановилась, - об этом я догадался по запаху, который вместе с  полосками
золотистого света просачивался в щели кареты,  -  и  в  запахе  помидоров,
баклажанов, кавальонских дынь, красного перца и крупного сладкого  лука  я
ощущал дыхание нашего города. Я так давно не ел этих  чудных  вещей,  и  у
меня слюнки потекли, как только я вдохнул их аромат.
   Народу собралось столько, что лошадям  негде  было  проехать.  Тараскон
по-прежнему многолюден, - можно подумать,  что  никто  из  тарасконцев  не
потонул, никто из них не был  убит  или  же  съеден  людоедами.  Мне  даже
почудился голос землемера Камбалалета. Наверно, я ослышался,  -  ведь  сам
Безюке признался, что ел нашего незабвенного Камбалалета. Но что я  слышал
голос Экскурбаньеса - в этом я убежден. Тут уж нельзя было ошибиться - его
голос покрывал все вопли:
   - А ну, в воду его!..  В  Рону!  В  Рону!..  _Двайте  шумэть_!  В  воду
Тартарена!..
   Тартарена - в воду!.. Какой печальный исторический урок! Какая скорбная
страница в "Мемориале"!
   Я забыл упомянуть, что следователь вернул  мне  дневник,  отобранный  у
меня  на  "Томагавке".  Он  сказал,  что  дневник  представляет   интерес,
советовал мне  продолжать,  а  по  поводу  нашего  мрачного  острова  даже
скаламбурил, улыбаясь в свои рыжие бакенбарды:
   - Вы составили мемориал и описали остров Умориал.
   Я сделал вид, что мне смешно.
   _С  5  по  15  июля_.  Тарасконская  городская   тюрьма   находится   в
историческом замке с четырьмя башнями по углам, в старинном  замке  короля
Рене - он стоит на берегу Роны и виден издалека.
   Не везет нам с историческими замками. В Швейцарии нас всех  приняли  за
нигилистов, а славного Тартарена - за нашего главаря, и посадили в темницу
Бонивара, в Шильонский замок.
   Правда, здесь не так мрачно. Свету много, от реки тянет свежестью, и не
льет дождь - не то что в Швейцарии или в Порт-Тарасконе.
   Моя одиночка очень узкая: четыре оштукатуренных стены, железная  койка,
стол, стул. Солнечный свет проникает в зарешеченное окно, выходящее  прямо
на Рону.
   Отсюда во время Великой революции бросали якобинцев в  воду  под  звуки
широко известной песни:

   Бултых - и прямо в Рону
   Попрыгают они...

   А так как репертуар народных песен не очень богат, то и  нам  поют  все
тот же зловещий куплетец. Я не знаю, где поместили бедного губернатора, но
и он, вероятно, слышит крики, несущиеся по вечерам с берегов Роны,  и  они
не могут не навевать на него мрачных дум.
   Хоть бы посадили-то нас с ним  в  одну  камеру!..  Впрочем,  откровенно
говоря, по приезде сюда я  испытываю  некоторое  облегчение,  мне  приятно
побыть один на один с самим собой, привести свои мысли в порядок.
   Близость к великому человеку в конце концов  до  того  утомительна!  Он
говорит с вами только о своей  персоне  и  совершенно  не  входит  в  ваши
интересы. На "Томагавке" я ни одной минуты не принадлежал себе,  ни  одной
секунды не мог побыть с Клориндой. Сколько раз я говорил себе: "Она  там!"
Но улизнуть к ней мне не удавалось. Только пообедали  -  изволь  играть  в
шахматы с командором, а потом весь остаток дня сиди около Тартарена:  ведь
после того, как я ему признался, что пишу "Мемориал", он не отпускал  меня
ни на шаг: "Напишите об этом... Не забудьте упомянуть о том-то..." И давай
рассказывать случаи не только из своей жизни, а еще из жизни родителей, по
правде сказать - мало интересные.
   Не понимаю, как Лас-Каз  мог  это  выдерживать  несколько  лет  подряд!
Император будил его в шесть часов утра, таскал  за  собой  то  пешком,  то
верхом, то в карете, и дорогой - пожалуйте: "Вы помните, Лас-Каз,  на  чем
мы остановились?.. Ну  так  давайте  дальше...  Когда  я  подписал  мирный
договор в Кампо-Формио..." (*82) У бедного наперсника свои заботы: больной
ребенок, жена, которую он оставил во  Франции,  но  какое  до  этого  дело
императору? Ему бы только рассказать о себе,  оправдаться  перед  Европой,
перед всем миром, перед потомством - и  так  каждый  день,  каждый  вечер,
годами! Стало быть, настоящим мучеником был на Святой Елене не Наполеон, а
Лас-Каз!
   Я теперь от этой пытки избавлен. Бог свидетель, я этого  не  добивался,
но нас с ним разъединили, и у меня есть теперь досуг подумать  о  себе,  о
моей горькой доле, о моей горячо любимой Клоринде.
   Считает ли она меня виновным? Она-то нет,  а  вот  ее  семья,  все  эти
Эспазеты д'Эскюдель де Ламбеск?.. В их кругу человек нетитулованный всегда
виноват. Во всяком случае,  у  меня  уже  ничего  не  осталось  от  былого
величия, и они ни за что не отдадут за меня Клоринду.  Придется  мне,  как
видно, вернуться к Безюке, в его аптеку на Малой площади, и опять заняться
склянками... Вот она, слава!
   _17 июля_. Никто не навещает меня в тюрьме, а это  дурной  знак.  Стало
быть, на меня так же злы, как и на моего учителя.
   Единственное развлечение, которое я  могу  себе  позволить  в  тюремной
камере, - это влезть на стол. Оттуда я смотрю  в  окно,  и  между  прутьев
решетки глазам моим открывается чудный вид.
   Рона, дробя в  своих  водах  солнечный  свет,  течет  среди  островков,
покрытых взлохмаченной от ветра  бледною  зеленью.  Быстролетными  черными
точками испещрили все небо  стрижи.  Их  взвизги  стремятся  один  другому
вдогонку, то проносясь у самого моего окна, то падая  с  вышины,  а  внизу
качается длинный висячий мост, до того легкий, что так и ждешь: вот сейчас
ветер сорвет его и унесет, как шляпу.
   По берегам  стоят  развалины  старинных  замков:  Бокерского  замка,  у
подножья которого прилепился город, Куртезонского,  Вакейрасского.  За  их
некогда  толстыми,  ныне  осыпавшимися  стенами   устраивались   "любовные
турниры", и принцессы и королевы дарили свою любовь поэтам того времени  -
труверам, воспевавшим их, как ныне Паскалон воспевает свою  Клоринду.  Но,
увы, какие с тех отдаленных времен произошли перемены! От дивных  чертогов
остались ныне лишь ямы, заросшие бурьяном, а поэты хотя и  славят  знатных
дам и девушек, да девушки-то их поднимают на смех.
   Зато не так уныло выглядит Бокерский канал: там тесными рядами все идут
и идут зеленые и желтые суда, а набережную усеяли красными пятнами мундиры
разгуливающих офицеров, которых мне хорошо видно из моего высокого окна.
   Бокерцы,   наверно,   радуются   беде   тарасконцев,   падению    нашей
знаменитости, ибо слава Тартарена затмевала славу наших кичливых соседей.
   Я помню, как в годы моего детства бокерцы похвалялись  своею  ярмаркой.
Народ стекался к ним отовсюду - но  только  не  из  Тараскона:  уж  больно
ненадежен висячий мост! Наплыв был огромный -  на  ярмарку  съезжалось  не
менее пятисот тысяч душ!..  Однако  год  от  году  она  редела.  Бокерская
ярмарка существует и поныне, но никто на нее не ездит.
   В Бокере повсюду надписи: "Отдается внаймы... Отдается внаймы..."  Если
же случайно  забредет  туда  путешественник  или  коммивояжер,  то  жители
устраивают в его честь торжество:  муниципальный  совет  встречает  его  с
музыкой, бокерцы зазывают его к себе наперебой.  С  годами  Бокер  утратил
свою былую славу, тогда как Тараскон приобрел известность... И  все  из-за
Тартарена!
   Вот о чем думал я,  стоя  на  столе  и  глядя  в  окно.  Солнце  зашло,
спустилась ночь, и вдруг на том берегу  Роны  на  башне  Бокерского  замка
вспыхнул яркий огонь.
   Он горел долго, а я  долго  смотрел,  как  в  глубокой  ночной  тишине,
которую лишь по временам колебали мягким шорохом крыльев  орланы,  ложился
на Рону красноватый отблеск, и что-то таинственное чудилось мне в нем.  Уж
не сигнал ли это?
   Быть может, это какой-нибудь поклонник нашего великого Тартарена  хочет
устроить ему побег?..  Нет,  неспроста  загорелся  огонь  на  самом  верху
полуразрушенной башни как раз напротив его темницы!
   _18 июля_. Проезжая сегодня с допроса в  тюремной  карете  мимо  церкви
св.Марфы, я услышал голос маркизы дез Эспазет, голос по-прежнему властный,
с характерным провансальским акцентом:  "_Клорэнда!..  Клорэнда_!.."  -  а
затем нежный, ангельский голосок моей возлюбленной: "Иду, мама!"
   Наверно, она шла в церковь помолиться за меня, за  благоприятный  исход
дела.
   Вер