на  веранде,  под
навесом, среди груд альпенштоков, фляг, подзорных  труб,  резных  часов  с
кукушкой, и  взорам  завтракающих  туристов  слева  представляется  чудная
Гриндельвальдская долина, лежащая  тысячи  на  две  метров  ниже  веранды,
справа -  Лаутербрунненская  долина,  прямо,  чуть  ли  не  на  расстоянии
ружейного выстрела, величественные девственные склоны Юнгфрау, ее фирновые
поля, ее ледники, ее светящаяся, все вокруг озаряющая белизна, от  которой
стаканы кажутся еще прозрачнее, а скатерти белее.
   Всеобщее внимание привлекал, однако, караван шумных  бородачей,  только
что прибывших кто верхом на лошади, кто на муле, кто на осле, а  кто  даже
на носилках и перед подъемом устроивших себе обильный завтрак, проходивший
весьма  оживленно;  при   этом   поднятый   ими   шум   составлял   полную
противоположность   торжественной   скуке,   царившей   у   рисолюбов    и
черносливцев, собравшихся  на  Малой  Шейдек,  среди  которых  были  такие
знаменитости,  как  лорд  Чипндейл,  бельгийский  сенатор  с   семейством,
австро-венгерский дипломат и другие. Можно было подумать, что  сидящие  за
одним столом бородачи собираются подниматься на гору  все  вместе,  потому
что каждый из них принимал живейшее участие  в  приготовлениях,  поминутно
вскакивал,  бросался   отдавать   распоряжения   проводникам,   осматривал
провизию, и все они с одного конца террасы на другой перекликались  дикими
голосами:
   - Эй, Пласид! Гляньте: миска в мешке или нет?
   - Не забудьте спиртовку! А?
   Только перед  самым  отходом  выяснилось,  что  большинство  составляют
провожающие, что из всего каравана собирается совершить подъем только один
человек, но зато какой человек!
   - Ну что, друзья, все готово?  -  спросил  добрый  Тартарен,  и  в  его
радостном, ликующем тоне не улавливалось ни единой тревожной нотки в связи
с  возможными  опасностями  путешествия,  ибо   последние   его   сомнения
относительно швейцарских подделок рассеялись  нынче  же  утром,  когда  он
увидел перед двумя гриндельвальдскими ледниками кассу, турникет и вывеску:
"За вход на ледник - 1 франк 50 сантимов".
   Итак, наш герой мог спокойно наслаждаться  торжественными  проводами  и
приятным сознанием, что все на него смотрят, все ему  завидуют,  что  юные
бесцеремонные мисс, коротко подстриженные "под мальчика", которые так мило
шутили над ним в "Риги-Кульм", сейчас приходят в восторг, сравнивая  этого
низенького человека с громадной горой, на которую он должен  взойти.  Одна
из  них  набрасывала  его  портрет  в  альбоме,  другая  почла  за   честь
прикоснуться к его альпенштоку.
   -  Чимпэньского!..  Чимпэньского!   -   неожиданно   каркнул   мрачный,
долговязый, багроволицый англичанин, подходя  к  Тартарену  с  бутылкой  и
стаканом. Чокнувшись с героем, он представился: - Лорд Чипндейл, сэр...  А
вы?
   - Тартарен из Тараскона.
   - Oh yes!.. [Вот как!.. (англ.)]  Тартерин...  Очень  хорошее  имя  для
лошади, - заметил лорд, видимо, заядлый спортсмен.
   Австро-венгерский дипломат тоже подошел подержать руку альпиниста между
своими митенками и все старался вспомнить, где он мог его видеть.
   - Очень рад!.. Очень рад!.. -  мямлил  он,  не  зная,  о  чем  говорить
дальше, и наконец прибавил: - Сердечный привет супруге... - У него вошло в
привычку обрывать этой светской фразой церемонию представления.
   Проводники между тем торопили - надо было засветло добраться до  домика
Клуба альпинистов,  где  совершающие  подъем  обыкновенно  останавливаются
после первого перехода; нельзя было терять  ни  минуты.  Тартарен  с  ними
согласился, сделал общий поклон и,  отечески  улыбнувшись  шалуньям  мисс,
громовым голосом произнес:
   - Паскалон, знамя!
   Знамя   взреяло,   южане   обнажили   головы   (в    Тарасконе    любят
театральность!), и  под  нескончаемые  крики:  "Да  здравствует  Тартарен!
Хо-хо!.. _Двайте шумэть_!.." - колонна двинулась в таком порядке:  впереди
два проводника несли мешок, провизию и вязанки дров, за  ними  Паскалон  с
орифламмой и, наконец, П.К.А. и депутаты, которые  должны  были  проводить
его до ледника Гугги.  Это  шествие  с  хлопавшим  на  ветру  знаменем  по
влажному подножью  ледника,  по  его  то  голым,  то  завьюженным  гребням
напоминало отчасти деревенскую процессию в день поминовения усопших.
   Вдруг командир испуганно крикнул:
   - Гляньте: быки!
   В самом деле, по низинкам быки щипали траву. Бывший военный боялся этих
животных до сумасшествия, он ничего не мог с собой поделать,  и  по  этому
случаю  вся  депутация,  не  решившись  покинуть   его,   вынуждена   была
остановиться. Паскалон передал знамя одному из проводников. После объятий,
кратких напутствий и предостережений: "_Ннэ_, прощайте!", "Будьте все-таки
осторожны!.." - они наконец расстались. Никто из депутатов даже не подумал
отправиться в путь вместе с президентом: уж очень высокая гора,  чтоб  ее!
Чем ближе к ней, тем она выше, всюду разверзаются бездны, из белого хаоса,
как уверяют - непроходимого, торчат  острые  пики.  Нет,  лучше  наблюдать
восхождение с Малой Шейдек.
   Разумеется, нога президента Клуба альпинцев до этого никогда не ступала
на  ледник.  Все,  что  он  видел  вокруг,  не  имело  ничего   общего   с
тарасконскими горками, душистыми и сухими, как пакетик с ветиверией (*61).
И все же эти подступы к Гугги производили на него впечатление чего-то  уже
виденного, напоминали ему охоту в  Провансе,  на  Камарге,  неподалеку  от
моря. И здесь трава, выгоревшая, как бы опаленная огнем,  становилась  все
ниже и ниже. Кое-где лужицы, болотца, о существовании которых предупреждал
чахлый тростник, вон там - морена, похожая на движущуюся песчаную дюну, на
груду разбитых раковин или кучу мелкого угля,  а  вдали  -  ледник  с  его
иззелена-голубыми курчавившимися волнами, увенчанными белыми  гребнями,  с
его безмолвной застывшей зыбью. Ветер, дувший оттуда, резкий, свистевший в
ушах, так же пронизывал и дышал такою же здоровою свежестью, как  и  ветер
морской.
   - Нет, благодарю вас... У меня "кошки"... - сказал Тартарен проводнику,
когда тот предложил ему надеть шерстяные чулки поверх башмаков. -  "Кошки"
системы Кеннеди... усовершенствованные... очень удобные...
   Он кричал так, как будто разговаривал с глухим, чтобы его  легче  понял
Христиан Инебнит, который знал французский язык не лучше  своего  товарища
Кауфмана. Сидя на валуне и разговаривая с проводниками, он в то  же  время
привязывал ремнями, которые они ему дали, к подобию башмаков три громадных
стальных зуба. Сто раз он подвергал испытанию эти "кошки" системы  Кеннеди
в садике с баобабом, тем не менее эффект  был  неожиданный.  Под  тяжестью
нашего героя зубья вонзились в лед с такой силой, что все попытки вытащить
их оказались напрасными. Пригвожденный ко льду, Тартарен пыхтел, бранился,
отчаянно размахивал руками и альпенштоком и в конце  концов  вынужден  был
позвать ушедших вперед проводников, убежденных в том, что они имеют дело с
опытным альпинистом.
   Вырвать его с корнем оказалось немыслимо, а потому проводники сочли  за
благо отвязать ремни, "кошки" оставить во льду и  заменить  их  шерстяными
чулками. После этого президент продолжал свой путь,  хотя  уже  с  великим
трудом и превозмогая усталость. Он не привык ходить с палкой, она  у  него
путалась  под  ногами,  стальной  наконечник  при  слишком  сильном  упоре
скользил, и Тартарен чуть не падал. Он попробовал заменить  ее  ледорубом,
но идти с ледорубом оказалось еще труднее, оттого  что,  гонимый  какой-то
неистовой окаменевшей бурей, ледяной прибой становился все более мощным  и
накатывал один неподвижный вал на другой.
   Неподвижность эта была, впрочем, только  кажущаяся,  ибо  сухой  треск,
глухое урчание, движение огромных ледяных глыб, переставлявшихся медленно,
как декорации, - все говорило о том, что внутри застывшей массы идет  своя
жизнь, идет игра коварной стихии. И на  глазах  у  нашего  альпиниста,  не
дальше,  чем  он  мог  добросить  альпеншток,  образовывались   расселины,
бездонные колодцы, куда без конца сыпались осколки льда. Герой наш  падал,
один раз даже провалился по пояс в зеленоватую воронку, но с  головой  все
же не ухнул благодаря своим широким плечам.
   Видя, что он  такой  неловкий  и  в  то  же  время  такой  спокойный  и
самоуверенный, видя, что он все хохочет, напевает, размахивает руками, как
во время сегодняшнего завтрака, проводники вообразили,  что  так  на  него
подействовало швейцарское шампанское. Да и могли ли они подумать  что-либо
иное о прославившемся своими горными походами президенте Клуба  альпинцев,
о котором его товарищи  говорили  не  иначе,  как  сопровождая  свою  речь
восторженными кликами и повышенно жестикулируя? Они взяли его под  руки  с
почтительной твердостью полицейских, сажающих в экипаж подгулявшего  сынка
богатых родителей, знаками и междометиями попытались обратить его внимание
на опасность, доказать ему необходимость достигнуть хижины до  наступления
темноты, запугивали его  холодом,  расселинами,  обвалами.  Концами  своих
ледорубов  они  показывали  ему  огромные   ледяные   горы,   ослепительно
сверкавшую, высившуюся до самого неба наклонную фирновую стену.
   Но добрый Тартарен только посмеивался:
   - А, подумаешь, расселины... А, подумаешь, обвалы...
   Он прыскал, подмигивал проводникам и толкал их  локтями  в  бок,  давая
понять, что его не проведешь, что закулисная сторона ему известна.
   Проводники  тоже  в  конце  концов  заразились  весельем   тарасконских
песенок. И когда они останавливались  на  какой-нибудь  устойчивой  глыбе,
чтобы  дать  минутку  передохнуть  господину  альпинисту,  то   непременно
"йоделировали" на швейцарский лад, но только не громко,  так  как  боялись
обвалов, и не долго, оттого что время было уже позднее. Наступавший  вечер
давал о себе знать резким похолоданием, а главное, тем, как странно  вдруг
потускнели все эти снега, все эти громоздившиеся одна на другую,  нависшие
льдины, которые и при пасмурном небе переливают всеми цветами  радуги,  но
которые, как только день угасает и  возносится  к  вечно  ускользающим  от
взора  вершинам,  начинают  изливать  бледное,  безжизненное,   призрачное
сиянье, сродное сиянью луны. Матовый свет, мерзлота, тишина, и во  всем  -
смерть. И добрый Тартарен, несмотря на всю свою живость и  сердечный  жар,
все же приуныл,  как  вдруг  отдаленный  птичий  крик,  призыв  "куропатки
снегов", неожиданно прозвучавший в этой  пустыне,  привел  ему  на  память
выжженное солнцем поле, рдяный закат и тарасконских охотников, сидящих  на
пустых ягдташах под прозрачной тенью оливкового дерева и вытирающих потные
лбы. Это воспоминание ободрило его.
   Но вот Кауфман  показал  наверх  -  там  виднелось  нечто  напоминавшее
вязанку дров, лежащую на снегу:
   - Die Hutte [хижина (нем.)].
   То была хижина альпинистов. Казалось, до нее рукой подать, а  на  самом
деле пришлось идти добрых полчаса. Один из проводников пошел вперед, чтобы
развести огонь. Наступила ночь, режущий лицо ветер носился  по  окоченелой
земле. Тартарен уже неясно сознавал, что с ним творится; проводник  крепко
держал его за руку, а он спотыкался, подпрыгивал, и, несмотря на то что  в
воздухе захолодало, на нем не было сухой нитки. Вдруг в  нескольких  шагах
сверкнул огонек, приятно запахло луковой похлебкой.
   Пришли.
   Трудно себе представить что-нибудь более первобытное, чем эти  стоянки,
устроенные в горах Швейцарским клубом альпинистов.  Это  одна-единственная
комната с наклонными деревянными нарами для спанья, которые занимают почти
все помещение и оставляют лишь весьма небольшое пространство для  очага  и
для длинного стола, прибитого, так же как и скамейки вокруг него, к  полу.
Стол был уже накрыт: три чашки, оловянные ложки, спиртовка для варки кофе,
две  открытые  коробки  чикагских  консервов.  Тартарену  обед   показался
изумительно  вкусным,  хотя  луковая  похлебка   припахивала   дымком,   а
пресловутая патентованная спиртовка, на которой литр кофе должен был  быть
готов в течение трех минут, не действовала.
   За десертом Тартарен запел -  это  был  для  него  единственный  способ
общения с проводниками. Он спел им песенки своего родного края:  "Тараск",
"Авиньонки". Проводники ответили ему песенками на ломаном немецком  языке:
"Mi Voter isch en Appenzeller... aou... aou..."  [мой  отец  -  альпийский
отшельник... у-у-у... у-у-у..." (нем.)] Эти два молодца с чертами  резкими
и грубыми были точно вытесаны из  скалы;  растительность,  покрывавшая  их
впалые щеки, напоминала мох, их светлые глаза,  подобно  глазам  матросов,
привыкли к широким пространствам. И ощущение  простора  и  близости  моря,
возникшее у Тартарена недавно, на подступах к  Гугги,  снова  появилось  у
него сейчас, когда он смотрел на этих  ледовых  моряков,  сидя  в  тесной,
низкой, дымной, похожей на  каюту  хижине,  куда  сверху  капала  вода,  в
которую мгновенно превращался от жары  снег,  и  прислушиваясь  к  сильным
порывам с размаху налетавшего на хижину ветра -  ветра,  от  которого  все
сотрясалось, от которого трещали нары, колебался огонь в лампе  и  который
потом неожиданно замирал и сменялся  такой  безмерной,  такой  потрясающей
тишиной, как будто наступал конец света.
   В хижине уже кончали обедать, как  вдруг  снаружи  послышались  тяжелые
шаги людей, берущих подъем, и все приближающиеся голоса. Дверь  затряслась
от стука. Тартарен, крайне встревоженный, взглянул на проводников:  ночное
нападение? На такой высоте?.. Стук в дверь усилился.
   - Кто там? - хватаясь за ледоруб, окликнул герой.
   Но в хижину уже ввалились два огромных янки в белых холщовых масках,  в
одежде, мокрой от снега и пота, и два их проводника - одним словом,  целый
караван, возвращавшийся с вершины Юнгфрау.
   -  Пожалуйте,  милорды,  -  сказал  тарасконец,  встречая  их   широким
гостеприимным  жестом,  но  милорды,   не   дожидаясь   его   приглашения,
расположились со всеми удобствами.
   Стол был в одну минуту захвачен, приборы убраны,  чашки  и  ложки,  как
того  требовал  порядок,  заведенный  во  всех  этих  альпийских  домиках,
перемыты  горячей  водой  и  приготовлены  для  вновь  прибывших,  башмаки
милордов дымились у очага, а сами милорды разулись, обернули ноги в солому
и принялись за вторично изготовленную луковую похлебку.
   Американцы, отец и сын,  представляли  собой  двух  рыжих  великанов  с
грубыми и волевыми чертами, свойственными пионерам. У отца на одутловатом,
загорелом, облупившемся лице были широко раскрыты совершенно белые  глаза.
И по тому, как неуверенно шарил он вокруг чашки  и  ложки,  по  тому,  как
заботился о нем сын, Тартарен скоро догадался, что это  знаменитый  слепой
альпинист,  о  котором  ему  говорили  в  отеле  "Прелестный  вид"   и   в
существование которого он отказывался верить, - альпинист,  прославившийся
своими подъемами еще в юности, а теперь, несмотря на свои шестьдесят лет и
на слепоту, возобновлявший вместе с  сыном  все  свои  былые  походы.  Уже
потеряв зрение, он взбирался  на  Веттергорн  и  на  Юнгфрау  и  собирался
"брать" Сервен и Монблан, - он был уверен, что  горный  воздух,  холодный,
пахнущий снегом, доставлявший ему неизъяснимое наслаждение, возвращает ему
утраченную бодрость.
   - А все-таки, - обратился Тартарен к одному  из  носильщиков,  так  как
сами янки оказались необщительными и на все его  подходы  отвечали  только
yes и no [да, нет (англ.)], - как же при его  слепоте  ему  удается  брать
опасные места?
   - О, у него нога настоящего горца! А кроме того, при нем неотлучно сын,
следит за ним, ставит ему ноги куда нужно...  Так  или  иначе,  несчастных
случаев с ним никогда не бывает.
   - Тем более что несчастные случаи здесь не так уж страшны? _Чтэ_?
   Тартарен  заговорщицки  подмигнул  озадаченному  носильщику,  а  затем,
лишний раз убедившись, что "все это сплошное  вранье",  улегся  на  нарах,
завернулся в одеяло, натянул вязаный шлем на глаза и,  несмотря  на  свет,
шум, табачный дым и запах лука, заснул крепким сном...
   - Мосье!.. Мосье!..
   Один из проводников расталкивал его перед отходом, а другой в это время
разливал по чашкам кофе. Пока Тартарен шел сперва к столу, потом к  двери,
спящие, на которых он  наступал  по  дороге,  провожали  его  ворчаньем  и
бранью. Как только он вышел наружу, его охватил  холод,  ослепил  сказочно
прекрасный лунный свет, лежавший на  белой  пелене  снегов,  на  застывших
ледяных водометах, и в этом  свете  густыми  черными  тенями  вырезывались
иглы,  пики,  глыбы.  Это  был  уже  не  полуденный  искрящийся  хаос,  не
безжизненное сочетание серых тонов вечера, но раскиданный по холмам  целый
город с мрачными улицами, с  таинственными  проездами,  с  подозрительными
закоулками между мраморных  памятников  и  осыпающихся  развалин,  мертвый
город с широкими пустынными площадями.
   Два часа! Если идти быстро, добраться до вершины можно к полудню.
   - А ну! - бодрым голосом сказал  П.К.А.,  устремляясь  точно  на  штурм
крепости.
   Но  проводники  его  удержали.  Предстоят  опасные  переходы  -   нужно
связаться.
   - Ну да, еще связываться!.. А впрочем, как вам угодно...
   Христиан Инебнит прошел вперед, протянув между собой и  Тартареном  три
метра веревки, и точно такое же расстояние отделяло  теперь  Тартарена  от
второго проводника, шедшего сзади и несшего провизию и  знамя.  Тарасконец
чувствовал себя крепче, чем накануне, ибо он теперь окончательно  во  всем
убедился и не придавал значения трудностям пути, если  только  можно  было
назвать путем ужасный ледяной гребень, по которому они осторожно  ступали,
- гребень шириной всего в несколько сантиметров и до того  скользкий,  что
Христиану приходилось вырубать в нем ступеньки.
   Линия гребня искрилась между двумя бездонными провалами. Не  подумайте,
однако, что Тартарен трусил. Ничуть! Так только, легкие мурашки  пробегали
по его телу, как это бывает с новичком, который при вступлении в масонскую
ложу  подвергается  первым  испытаниям.  Он  аккуратно  ставил   ноги   на
ступеньки, вырубленные головным  проводником,  повторял  за  ним  все  его
движения и хранил при этом такое же невозмутимое спокойствие, как в садике
с баобабом, когда  он,  к  великому  ужасу  красных  рыбок,  упражнялся  в
хождении по краю бассейна. В одном месте  гребень  до  того  сузился,  что
пришлось сесть на  него  верхом,  и  вот  в  то  время  как  они  медленно
продвигались таким способом вперед, помогая себе руками, справа, под ними,
раздался оглушительный взрыв.
   - Обвал! - сказал Инебнит и замер на все  время,  пока  грохотало  эхо,
тысячекратное, бескрайнее, заполонившее собою весь небосвод и перешедшее к
концу в долгий громовой раскат, который то ли удалялся, то  ли  постепенно
затихал. А мгновение спустя надо всем уже вновь расстилался и все покрывал
саван безмолвия.
   Пройдя гребень, они двинулись по  фирновому  полю  с  довольно  пологим
склоном, но длины бесконечной. Так они поднимались больше  часа,  а  затем
узенькая розовая полоска обозначила высоко-высоко над  ними  вершины  гор.
Занималась заря. Как истый южанин, враг сумрака,  Тартарен  затянул  песнь
радости:

   Солнце яркое Прованса!
   Твой дружок, шалун мистраль...

   Вдруг веревку спереди и сзади сильно тряхнуло, и Тартарен запнулся  как
раз на середине куплета.
   - Шш!.. Шш!.. - зашикал на него Инебнит, показывая ледорубом на грозный
ряд исполинских, громоздившихся одна на другую глыб, почти лишенных  упора
и от малейшего сотрясения воздуха готовых обрушиться.
   Тарасконец, однако, отлично понимал, в чем тут дело.  Провести  его  на
мякине было невозможно, и он снова запел во все горло:

   ...Припадет к волне Дурансы
   И, хмельной, несется вдаль.

   Проводники, видя, что им не унять разошедшегося певуна, пошли  в  обход
ледяных глыб,  но  вскоре  путь  им  преградила  громадная  расселина,  на
зеленоватых стенах которой уже играл