ой заржавленных ключей:
   - В секретную, в секретную!.. Но у меня нет больше мест, все  занято...
Остается только посадить его в темницу Бонивара.
   - Ну так посадите его в темницу Бонивара, - приказал офицер. -  Поделом
вору и мука...
   И приказ его был исполнен.
   Шильонский замок, о котором П.К.А. два дня подряд толковал любезным его
сердцу альпинцам и в который по иронии судьбы вдруг, ни с того ни с  сего,
упрятали его  самого,  представляет  собой  один  из  наиболее  посещаемых
памятников старины во  всей  Швейцарии.  Давным-давно  здесь  была  летняя
резиденция  графов  Савойских,  потом   -   тюрьма   для   государственных
преступников, потом - склад оружия и боевых припасов, а теперь  это  всего
лишь предлог для экскурсии, так же как "Риги-Кульм" или Телльсплатте.  Тем
не менее здесь оставались полицейский пост и "каталажка" для пьяниц и  для
драчунов. Но и те и другие столь редки  в  мирном  Ваадском  кантоне,  что
каталажка вечно пустует и надзиратель складывает там на  зиму  дрова.  Вот
почему прибытие  партии  заключенных  привело  надзирателя  в  прескверное
расположение духа; особенно он был недоволен тем, что теперь нельзя  будет
показывать посетителям знаменитую темницу, а  в  это  время  года  туристы
представляли для крепости самую значительную статью дохода.
   Разгневанный тюремщик повел Тартарена, тот, не  оказывая  ни  малейшего
сопротивления, следовал за ним. Несколько шатких ступеней, сырой, пахнущий
погребом коридор, на огромных петлях дверь толщиной  в  целую  стену  -  и
перед ними открылось обширное подземелье  с  земляным  полом  и  сводчатым
потолком,  который  поддерживали  тяжелые  романские  колонны  с   некогда
вделанными в них и до сих  пор  сохранившимися  железными  кольцами,  -  к
этим-то  кольцам  и  приковывали  государственных  преступников.  В  узкие
бойницы, откуда виден был  лишь  клочок  неба,  вместе  со  слабым  светом
вливались шорох и плеск озерных струй.
   - Вот вы и дома, - сказал тюремщик. - Только далеко  не  заходите,  там
каменные мешки.
   Тартарен в ужасе попятился:
   - Каменные мешки? Господи Иисусе!..
   - Ничего, братец мой,  не  поделаешь!..  Мне  сказали  посадить  вас  в
темницу Бонивара, я вас в темницу Бонивара и сажаю... А теперь,  ежели  вы
человек со средствами, вам можно будет  предоставить  некоторые  удобства,
например, матрац и одеяло на ночь.
   - Прежде всего  поесть!  -  взмолился  Тартарен,  у  которого,  на  его
счастье, не отобрали кошелька.
   Надзиратель  принес  свежего  хлеба,  пива,  колбасы,  и   новоявленный
шильонский узник, со вчерашнего  дня  ничего  не  евший,  изнемогавший  от
усталости и треволнений, с жадностью накинулся на еду. Пока он ел, сидя на
каменной скамье, тюремщик при свете, проникавшем  в  отдушину,  дружелюбно
его рассматривал.
   - Не могу понять, что вы  натворили,  за  что  к  вам  применяют  такие
строгости, - сказал он.
   - Черт побери, я тоже не могу понять, ничего не могу понять! - с полным
ртом проговорил Тартарен.
   - Одно можно сказать с уверенностью, что вы, видать,  человек  неплохой
и, конечно, не захотите лишить бедного отца семейства  его  доходов,  ведь
правда?.. Ну так  вот...  Там,  наверху,  ждет  целая  компания:  приехали
посмотреть темницу Бонивара... Будьте так  любезны,  обещайте  мне  сидеть
смирно и не пытайтесь бежать...
   Добрый Тартарен поклялся, и через пять  минут  темницу  заполонили  его
старые знакомые по "Риги-Кульм" и Телльсплатте: круглый  дурак  Шванталер,
инептиссимус Астье-Рею, член Джокей-клоба со своей племянницей (гм! гм!..)
- словом, все те, кто путешествовал по круговому маршруту Кука. Боясь, как
бы его не узнали, несчастный Тартарен от стыда прятался за колонны, крался
и отступал все дальше и дальше, по  мере  того  как  к  нему  приближалась
группа туристов во главе с надзирателем,  жалобным  голосом  произносившим
затверженные фразы:
   - Здесь злосчастный Бонивар...
   Туристы двигались  медленно:  их  задерживал  спор  вечно  враждовавших
ученых, готовых каждую минуту  начать  рукопашную  схватку,  размахивавших
один - складным стулом, другой - саквояжем, и благодаря  неверному  свету,
просачивавшемуся в отдушины, их тени причудливо растягивались на сводах.
   Отступая, Тартарен подошел прямо к каменному  мешку;  это  был  темный,
ничем не огороженный колодец, и от него веяло гнилостным, ледяным дыханием
минувших столетий. Тартарен в испуге отпрянул, забился  в  угол,  надвинул
фуражку на глаза, но тут на него подействовал запах сырости, исходивший от
стен,  и  он  выдал  свое  присутствие  оглушительным  чохом,  заставившим
туристов попятиться.
   - Да это Бонивар!.. - воскликнула бойкая  молодая  парижанка  в  шляпке
фасона времен Директории, та самая, которую член Джокей-клоба  выдавал  за
свою племянницу.
   Тарасконец, однако, нашелся.
   - Какие они  уютные,  эти  каменные  мешки,  а?..  -  сказал  он  самым
естественным тоном, как будто он тоже из любознательности пришел осмотреть
темницу и присоединился к другим путешественникам, а те заулыбались, сразу
узнав альпиниста из "Риги-Кульм", устроителя всем памятного бала.
   - Э, мосье!.. Плясирен, танцирен!..
   Перед ним предстала нелепая фигура  маленькой  феи  Шванталер,  готовой
хоть сейчас протанцевать с ним кадриль. А ему как раз было до  танцев!  Не
зная, как отвязаться от этой крохотульки, он предложил ей  руку  и  весьма
любезно показал свою темницу, кольцо, к которому узник приковывался цепью,
и впадины, вытоптанные его ногами на каменных плитах вокруг одной и той же
колонны. Он держал себя в высшей степени непринужденно,  и  милой  даме  в
голову не могло прийти, что  водит  ее  тоже  государственный  преступник,
жертва людской несправедливости  и  жестокости.  Ужасен  был  зато  момент
расставания, когда злосчастный Бонивар проводил  плясунью  до  двери  и  с
улыбкой светского человека попрощался с ней:
   - Нет, извините... Я, видите ли, еще тут побуду...
   Тут  он  раскланялся,  а  следивший  за  ним  тюремщик,  ко   всеобщему
изумлению, захлопнул за ним дверь и задвинул засов.
   Какой позор! Беднягу даже  в  пот  ударило,  когда  до  него  донеслись
восклицания удалявшихся туристов. К  счастью,  в  течение  дня  эта  пытка
больше не повторялась. По случаю дурной  погоды  посетителей  не  было.  В
темнице ветер так и гулял, - а Тартарену чудилось, будто это стонут заживо
погребенные в каменных мешках, - шумело озеро, все изрешеченное  дождевыми
каплями, волны бились о стены, доплескиваясь до самых отдушин, и на узника
летели  оттуда  брызги.  Порой  доносились  звон  пароходного  колокола  и
шлепанье колес по воде. Спускался  хмурый,  ненастный  вечер,  в  сумерках
темница как будто бы стала больше - все это навевало на Тартарена особенно
мрачные думы.
   Чем объяснить арест, заключение в этой  жуткой  тюрьме?..  Быть  может,
Костекальд?.. Последний  предвыборный  маневр?..  А  может  быть,  русской
полиции стали известны неосторожно сказанные им слова,  его  знакомство  с
Соней, и полиция потребовала выдачи?..  Но  тогда  зачем  же  арестовывать
депутатов?.. В чем можно обвинить этих незадачливых туристов?  Легко  себе
представить их ужас и отчаяние, хотя, впрочем, они все-таки не  под  этими
каменными сводами, не в  темнице  Бонивара,  где  с  наступлением  темноты
забегали огромные крысы, тараканы, бесшумные пауки с безобразными  мягкими
лапами.
   Но вот что значит чистая  совесть!  Несмотря  на  крыс,  на  холод,  на
пауков,  великий  Тартарен   в   страшной   тюрьме   для   государственных
преступников, населенной тенями замученных, заснул таким же крепким  сном,
открыв рот и сжав кулаки, и так же громко захрапел,  как  и  тогда,  между
небом и пропастями, в домике Клуба альпинистов. И ему казалось, что он все
еще спит, когда поутру его разбудил тюремщик.
   - Вставайте, префект приехал!.. Сейчас будет вас  допрашивать...  Ежели
сам  префект  соизволил  себя  побеспокоить,   стало   быть,   вы   злодей
отъявленный, - добавил он с ноткой почтительности в голосе.
   Какой там злодей! Но переночевать в сырой и грязной тюрьме и  не  иметь
возможности хотя бы слегка привести себя в  порядок  -  да  тут  и  впрямь
сойдешь за злодея! И в бывшей конюшне замка, переделанной под казарму, где
к оштукатуренным стенам прислонены составленные в козлы ружья,  Тартарену,
бросившему ободряющий взгляд на альпинцев, рассаженных между полицейскими,
становится стыдно  за  свой  неопрятный  вид  перед  префектом  с  холеной
бородкой, в безукоризненно сидящем на нем черном костюме, а префект  сразу
же учиняет ему строжайший допрос:
   - Вы - Манилов? Так?.. Русский подданный... В  Петербурге  вы  устроили
взрыв... потом бежали в Швейцарию и здесь совершили убийство.
   - Ничего подобного... Это ошибка, недоразумение...
   - Молчать, а не то я вам живо рот заткну!.. - обрывает его офицер.
   - Отпираться бесполезно... - продолжает безукоризненно одетый  префект.
- Вам знакома эта веревка?
   А, черт, это же его веревка! Веревка из  проволоки,  которую  для  него
сплели в Авиньоне! К вящему  изумлению  депутатов,  он  опускает  глаза  и
говорит:
   - Да, знакома.
   - На этой веревке был повешен человек в Унтервальдском кантоне...
   Тартарен, содрогаясь, клянется, что он ни сном, ни духом...
   - Сейчас разберемся!
   И тут вводят итальянского  тенора.  Нигилисты  повесили  этого  тайного
агента полиции на дубовом суку, на Брюннигском перевале, но  его  каким-то
чудом спасли дровосеки.
   Сыщик смотрит на Тартарена:
   - Нет, это не он!
   Потом на депутатов:
   - И это не те... Произошла ошибка.
   Префект в бешенстве обращается к Тартарену:
   - Так зачем же вы здесь?
   - А это уж у вас надо спросить!..  -  с  апломбом  невинности  заявляет
президент.
   После краткого объяснения тарасконских альпинистов освобождают,  и  они
удаляются  из  Шильонского  замка,  подавляющую   романтическую   унылость
которого они теперь чувствуют, как никто. Они заезжают в пансион  Мюллера,
захватывают свои вещи, знамя, платят за вчерашний завтрак, который им  так
и не дали съесть, затем несутся на вокзал и уезжают в Женеву. Идет  дождь.
В слезящихся окнах  мелькают  названия  аристократических  дачных  мест  -
Кларан, Веве,  Лозанна:  красные  домики,  садики,  где  капает  с  ветвей
редкостных растений, окутанных влажной пеленой, островерхие крыши, террасы
отелей.
   Альпинисты расположились в углу длинного швейцарского  вагона  на  двух
скамейках,  друг  против  друга,  вид  у  них  у   всех   расстроенный   и
пришибленный. Бравида с  кислой  миной  жалуется  на  боли  и  то  и  дело
обращается к Тартарену с убийственной иронией в голосе:
   - _Ннэ_, вот мы и осмотрели темницу Бонивара... Ведь вам  так  хотелось
ее осмотреть... Надеюсь, вы на нее теперь насмотрелись. _Чтэ_?..
   Экскурбаньес, впервые  в  жизни  притихший,  уныло  смотрит  на  озеро,
которое неотступно преследует тарасконцев в окне вагона.
   - Бог ты мой, сколько воды!.. Теперь уж я ни  за  что  не  буду  больше
купаться...
   Паскалон запуган; держа  знамя  между  колен  и  прячась  за  него,  он
озирается, как затравленный заяц... А Тартарен?.. О, Тартарен  по-прежнему
величествен и невозмутим, наслаждается  чтением  газет,  пришедших  с  юга
Франции, целой пачки газет, доставленных в  пансион  Мюллера,  -  все  они
перепечатали из "Форума" рассказ о том,  как  он  поднимался  на  Юнгфрау,
рассказ,  им  самим   продиктованный,   но   значительно   расширенный   и
приукрашенный  безудержными  восхвалениями.  Внезапно   из   груди   героя
вырывается крик, неистовый крик, и докатывается до противоположного  конца
вагона. Пассажиры вскакивают.  Что  это,  крушение?  Нет,  просто-напросто
заметка в "Форуме". Тартарен читает ее альпинцам:
   -  Послушайте:  "Говорят,   что   В.П.К.А.   Костекальд,   только   что
поправившийся после желтухи, которой  он  болел  несколько  дней,  едет  в
Швейцарию с целью совершить восхождение на Монблан и подняться  еще  выше,
чем Тартарен..." Ах, разбойник! Он хочет затмить мой подъем на  Юнгфрау...
Ну, погоди, я у тебя из-под ног выбью твою  гору...  Шамони  в  нескольких
часах езды от Женевы, - я поднимусь на Монблан раньше, чем он! Вы  поедете
со мной, друзья?
   Бравида противится. А, чтоб!.. Довольно с него приключений.
   - Больше чем достаточно... - сипит спавший с голоса Экскурбаньес.
   - А ты, Паскалон? - ласково обращается к нему Тартарен.
   - Учи-и-итель!.. - не смея поднять на него глаза, блеет ученик.
   И этот оставляет его!
   - Хорошо! - торжественно и грозно изрекает герой. - Я поеду один, и вся
слава достанется мне... А ну, давайте сюда знамя!



   12. Отель Бальте в Шамони. Пахнет чесноком! Нужна ли при
   восхождении на Альпы веревка? Shake handes! [рукопожатие (англ.)]
   Последователь Шопенгауэра. На привале в Гран-Мюле.
   "Тартарррен! Мне нужно с вами поговорить..."

   Колокольня Шамони девять раз прозвонила в вечернем  сумраке,  дрожавшем
от холодного дождя и ветра. На улице было темно,  во  всех  домах  погасли
огни, освещены были только отели: их подъезды и окна, выходившие во  двор,
- это бодрствовал  газ,  а  вокруг,  при  тусклом  отблеске,  падавшем  со
снеговых вершин, и матовом мерцании луны на ночном небе,  становилось  еще
темнее.
   В отеле Бальте, одном из лучших и наиболее  посещаемых  отелей  в  этом
альпийском   селении,   многочисленные   путешественники   и   пансионеры,
измученные дневными экскурсиями,  один  за  другим  расходились  по  своим
номерам, и под конец в большом зале остались только английский  священник,
молча игравший в  шашки  со  своей  супругой,  его  бесчисленные  дочки  в
нагрудниках  и  в  фартуках  из  небеленого  холста,  усердно   строчившие
пригласительные  записки  на  ближайшее  евангелическое  богослужение,   и
молодой швед, худой и бледный, который сидел у жарко горевшего  камина  и,
попивая грог из киршвассера и сельтерской воды, мрачно смотрел  на  пламя.
Время от времени запоздалый турист в мокрых гетрах  и  плаще,  с  которого
струились потоки, появлялся в зале, останавливался у  большого  барометра,
висевшего на стене, стучал по  нему  пальцем,  смотрел,  какую  погоду  на
завтра обещает ртуть, и, удрученный, шел спать.  Никто  не  произносил  ни
слова, не было заметно никаких других признаков жизни, кроме потрескивания
дров в камине, шуршанья дождя по стеклам окон да сердитого рокота Арва под
деревянным мостом в нескольких шагах от отеля.
   Вдруг дверь отворилась, и  в  залу  ввалился  с  чемоданами  и  плащами
швейцар в расшитой серебром ливрее, а за ним четыре продрогших альпиниста,
ошеломленных внезапным переходом от мрака и холода к теплу и свету.
   - Господи, твоя воля! Вот так погодка!..
   - А ну, дайте-ка нам поесть!
   - Нагрейте-ка нам постели!
   Сливавшиеся голоса тарасконцев  шли  откуда-то  из  глубины  их  кашне,
меховых шапок, фуражек с наушниками, и прислуга не  знала,  кого  слушать,
пока наконец приземистый толстяк, которого они  называли  "прррезидэнтом",
их всех не перекричал.
   - Прежде всего книгу для приезжающих! - приказал он.
   Перелистывая   ее   закоченелой   рукой,   он   вслух   называл   имена
путешественников, за истекшую неделю побывавших в отеле:
   - "Доктор Шванталер с супругой..." Опять!  "Член  Французской  академии
Астье-Рею..."
   Просматривая книгу, он бледнел всякий раз, как ему попадалась  фамилия,
похожая на ту, которую он искал. Наконец, прочитав еще несколько  страниц,
этот низкорослый человечек с торжествующим хохотом швырнул книгу на стол и
подпрыгнул, как мальчишка, чего уж никак нельзя было от него  ожидать  при
его комплекции.
   - Его тут нет, понимаете? Он еще не приехал... А больше он нигде не мог
остановиться. Подставили мы ножку Костекальду... "Костекальд,  Костекальд,
провались в тартарары!.." А теперь, друзья мои, давайте поедим супу!..
   И, поклонившись дамам, добрый  Тартарен  вместе  с  шумной  и  голодной
депутацией направился в столовую.
   Да, да, вместе со всей депутацией, даже  с  Бравида...  Послушайте,  да
разве могло быть иначе?.. Что бы сказали на родине, если б  они  вернулись
без Тартарена? Каждый из них отлично это себе представлял. И весь буфет на
женевском вокзале оказался свидетелем  волнующей  сцены  при  расставании:
слез, объятий, душераздирающих прощаний со знаменем;  следствием  же  этих
прощаний было то, что в ландо, которое П.К.А. нанял  до  Шамони,  набилась
вся компания. Дорога здесь чудесная,  но  тарасконцы  сидели  с  закрытыми
глазами, завернувшись в плащи, наполняя экипаж звучным храпом и не обращая
внимания на дивные виды, открывшиеся сквозь сетку дождя  прямо  от  самого
Саланша, - виды на пропасти, леса, пенистые водопады и то  показывавшуюся,
то исчезавшую заоблачную  вершину  Монблана.  Пресыщенные  подобного  рода
красотами, наши тарасконцы думали только о том, как  бы  отоспаться  после
бессонной ночи под шильонскими замками. Даже и теперь,  расположившись  на
одном конце длинной пустой столовой отеля Бальте,  они  молча,  жадно  ели
разогретый суп и остатки других обеденных блюд и  думали  о  том,  как  бы
поскорей добраться до постели. Вдруг Спиридион  Экскурбаньес,  завороженно
двигавший  челюстями,  оторвался  от  своей  тарелки  и,  понюхав  воздух,
воскликнул:
   - Ух ты!.. Пахнет чесноком!..
   - А ведь верно, приятный запах... - подтвердил Бравида.
   И тут все тарасконцы, ободренные этим  напоминанием  об  отчизне,  этим
запахом местных тарасконских блюд, которого Тартарен уже давно не  вдыхал,
в приливе чревоугодия заерзали на стульях. Запах шел из маленькой  смежной
комнаты, где ужинал в одиночестве какой-то путешественник  -  по-видимому,
важная особа, потому что колпак шеф-повара ежеминутно показывался  в  окне
кухни, прислуживавшей девушке передавались маленькие накрытые блюда, и она
уносила их в отдельный кабинет.
   - Наверно, какой-нибудь южанин, - прошептал тихий Паскалон.
   А президент, помертвев при мысли о Костекальде, распорядился:
   - Пойдите посмотрите, Спиридион... а потом скажите нам...
   Громовой хохот раздался в отдельном кабинете, едва лишь переступил  его
порог славный тарасконский "Гонг", исполнявший приказ своего начальника, и
вслед за  тем  Экскурбаньес  вывел  оттуда  за  руку  носатого  верзилу  с
плутоватыми глазами, с повязанной вокруг шеи  салфеткой,  как  у  заядлого
гастронома.
   - Э, Бомпар!..
   - Эге, Выдумщик!
   - Эге-ге, Гонзаг, здравствуйте!.. Ну как дела?
   - Я, господа, стало быть,  к  вашим  услугам...  -  говорил  посыльный,
пожимая всем руки и усаживаясь за один стол с тарасконцами,  чтобы  поесть
белых грибов с чесноком приготовления г-жи Бальте, ненавидевшей, как и  ее
муж, общий стол.
   То ли здесь  имело  значение  тарасконское  кушанье,  то  ли  радостная
встреча с земляком, с очаровательным Бомпаром,  отличавшимся  несокрушимой
силой  воображения,  но  только  усталость  и  сонливость  с   тарасконцев
мгновенно стряхнуло, на столе появилось шампанское, и, с  пеной  на  усах,
они еще долго  потом  смеялись,  орали,  размахивали  руками,  обнимались,
объяснялись друг другу в любви.
   - Теперь уж я вас не покину, нет! -  говорил  Бомпар.  -  Мои  перуанцы
уехали... Я свободен...
   - Свободны?.. В таком случае пойдемте завтра со мной на Монблан?
   - Как? Вы завтра идете на Монблан? - спросил Бомпар без восторга.
   - Да, я хочу  стащить  его  у  Костекальда...  Он  явится  -  глядь,  а
Монблана-то и нет!.. Так вы пойдете со мной, Гонзаг? Чтэ?
   - Пойду... Пойду... Вот только как  погода...  В  эту  пору  подъем  не
всегда возможен.
   - Ну да, не всегда  возможен!..  -  проговорил  Тартарен,  подмигнув  и
улыбнувшись многозначительной улыбкой, которую Бомпар, однако, не понял.
   - Пойдемте пить кофе в залу... Посоветуемся со стариком Бальте. Он  это
должен знать, ведь он сам когда-то  был  проводником,  двадцать  семь  раз
совершал восхождение.
   - Двадцать семь ра