в никто
   не откликается. "Да прочтите же нам наконец письмо, черт бы вас
   побрал!" Лгуны северные и лгуны южные

   - Это он, это Гонзаг!.. Глянь! Глянь!
   - Как же он раздобрел!
   - Какой же он бледный!
   - Он стал похож на _тэрка_!
   Тарасконцы давно его не видели, и теперь им трудно было его узнать:  их
славный Бомпар, прежде очень худой, с головой усатого палликара (*83) и  с
глазами как у бешеной козы, теперь раздался, его "разнесло",  как  принято
говорить в Тарасконе, но усы у него были все такие же длинные и  такие  же
безумные глаза на расплывшемся одутловатом лице.
   Не глядя по сторонам, он шел за судебным приставом к решетке.
   _Вопрос_. Вы - Гонзаг Бомпар?
   - По правде сказать, господин председатель суда, я уже начинаю  в  этом
сомневаться,  когда  я  вижу,  -  патетический  жест  в   сторону   скамьи
подсудимых, - когда я вижу на  этой  позорной  скамье  нашу  незапятнанную
славу, когда я  слышу,  как  оплевывают  за  этой  решеткой  олицетворение
честности и глубокой порядочности...
   - Спасибо, Гонзаг! - сдавленным от волнения  голосом  крикнул  с  места
Тартарен.
   Все оскорбления он переносил стойко,  но  сочувствие  старого  приятеля
надрывало ему душу, и на глазах у него выступили  слезы,  как  у  ребенка,
которого пожалели. А Бомпар между тем продолжал?
   - Слушай, доблестный мой согражданин! Тебе не придется долго сидеть  на
этой поганой скамье, я принес доказательство... доказательство...
   Пошарив в карманах, он вытащил оттуда марсельскую трубку,  нож,  старый
кремень,   огниво,   клубок   бечевки,   метр,   барометр,   коробочку   с
гомеопатическими пилюльками и все это разложил на столе секретаря суда.
   - Послушайте, свидетель Бомпар, когда  же  вы  кончите?  -  нетерпеливо
заметил председатель суда.
   Его поддержал товарищ прокурора Бомпар дю Мазе:
   - Да, да, дядюшка, поскорее!
   Дядюшка обернулся к нему:
   - Ну, ну, смотри ты у меня! Я с тобой еще рассчитаюсь за  все,  что  ты
позволил себе сказать о моем бедном друге!.. Ты у меня дождешься:  я  тебя
наследства лишу, подлец!
   На племянника эта угроза не  произвела  впечатления,  а  дядюшка  опять
начал рыться в карманах и выкладывать целую коллекцию самых  разнообразных
предметов, но в конце концов он все же  нашел  искомое:  это  был  большой
конверт за пятью красными печатями.
   - Вот, господин председатель суда, из  этого  документа  явствует,  что
герцог Монский - последний негодяй, каторжник и...
   Еще секунда -  и  посыпались  бы  забористые  словца.  Но  председатель
прервал его:
   - Хорошо. Дайте сюда документ.
   Он вскрыл таинственный конверт и, прочитав письмо, передал  его  членам
суда, а  те,  уткнув  в  него  носы,  стали  внимательно  вчитываться,  не
показывая, однако,  какое  впечатление  оно  на  них  производит.  Вот  уж
настоящие-то северные судьи! Скрытные, замкнутые.
   Но что же все-таки в этом треклятом письме? Ну да от таких типов  разве
добьешься толку?
   Сидевшие в зале приподнимались, нагибались,  приставив  руку  щитком  к
глазам, старались рассмотреть издали. Всю залу облетел вопрос:
   - Что там такое? Что же это может быть, черт побери?
   Так как двери и окна в суде  были  открыты,  то  все,  что  происходило
здесь, немедленно вырывалось наружу, и оттого с Городского круга доносился
сейчас грозный шум, слитный гул, по толпе пробегал трепет, точно  зыбь  на
море, когда задувает ветер.
   Полицейские теперь уже  не  спали,  проснулись  даже  мухи,  облепившие
потолок, в залу вместе с вечерней прохладой  врывался  сквозняк,  которого
так боятся тарасконцы, и те из них, что сидели ближе к окнам, потребовали,
чтобы их закрыли, "а то ведь тут насмерть распростудишься".
   В сотый раз председатель суда взвизгнул!
   - Тише, иначе я велю очистить залу!
   И опрос продолжался.
   _Вопрос_. Свидетель Бомпар! Как и когда попало к вам в руки это письмо?
   _Ответ_. Перед отправкой "Фарандолы" из Марселя герцог, так  называемый
герцог   Монский,   назначил   меня   временно   исполняющим   обязанности
порт-тарасконского губернатора и сунул мне в руки этот пакет, запечатанный
пятью красными печатями, хотя денег в нем не было. Он мне  сказал,  что  в
этом пакете его последние распоряжения, и велел не вскрывать его, пока  мы
не дойдем до одного из Адмиралтейских островов, - вот только  я  не  знаю,
под сколькими градусами широты и долготы они находятся. Ну да на  конверте
это указано, можете посмотреть...
   _Вопрос_. Да, да, я вижу... Так что же было потом?
   _Ответ_. Потом, господин председатель суда, я, как вы знаете,  внезапно
заболел заразной, _гнгррнозной_ и  какой-то  там  еще  болезнью,  и  меня,
умирающего, высадили в Шато-д'Ифе (*84). На суше я  корчился  от  боли,  а
письмо так и осталось у меня в кармане; болезнь отшибла у меня память,  и,
передавая свои полномочия Безюке, я забыл отдать ему письмо.
   _Вопрос_. Досадная забывчивость... Дальше?
   _Ответ_. Дальше, господин председатель суда, мне стало немножко  легче,
я уже мог встать и одеться, но еще не совсем поправился, - ах, если  б  вы
видели, на что я был похож!.. И вот как-то раз сунул я  руку  в  карман  -
глядь, конверт с красными печатями!..
   _Председатель суда_ (строго). Свидетель Бомпар! Не правильнее ли  будет
сказать, что конверт, который вам было ведено распечатать за четыре тысячи
миль от Франции, вы из любопытства предпочли вскрыть сейчас  же,  прямо  в
Марсельском порту, и, ознакомившись с содержанием письма, решили сложить с
себя возложенную на вас колоссальную ответственность?
   -  Господин  председатель  суда!  Вы  не  знаете  Бомпара.  Призываю  в
свидетели весь здесь присутствующий Тараскон.
   Гробовое молчание было ответом на этот чисто ораторский прием.  Бомпар,
тот самый, которого сограждане прозвали Выдумщиком, хотя  они  и  сами  не
отличались особой правдивостью, имел наглость призывать  их  в  свидетели,
что он никогда не лгал, и Тараскон на его призыв не  откликнулся.  Бомпар,
однако, не смутился.
   - Видите, господа судьи, - заявил он, - молчание - знак согласия...
   И продолжал свой рассказ:
   - Ну так вот, когда я нашел письмо, Безюке давно  уже  уехал,  был  уже
далеко, передать ему письмо я не мог  при  всем  желании.  Тогда  я  решил
прочитать письмо, и - представьте себе весь ужас моего положения!..
   В еще более ужасном положении находилась сейчас публика,  ибо  она  все
еще не знала содержания лежавшего на столе письма, о котором здесь столько
говорилось.
   Все вытягивали  шеи,  но  издали  ничего  не  могли  разглядеть,  кроме
невольно  привлекавших  к  себе  внимание  красных  печатей  на  конверте,
который, казалось, вырастал на глазах во что-то громадное.
   Бомпар продолжал:
   - Позвольте вас спросить: что я должен был делать, узнав обо всех  этих
ужасах? Догонять "Фарандолу" вплавь? Я уж было думал, да побоялся, что сил
не   хватит.    Помешать    отправке    "Тутупампама",    показать    моим
соотечественникам этот гнусный конверт, умерить их  восторги,  окатить  их
ушатом холодной  воды?  Но  меня  бы  побили  камнями.  Одним  словом,  я,
понимаете ли, испугался... Я уже не смел показаться в  Тарасконе  -  я  не
знал, что мне там говорить. Тогда я решил укрыться  как  раз  напротив,  в
Бокере, - оттуда я-то мог все видеть, а меня бы никто не  видел.  Я  занял
там две должности: ярмарочного сторожа и смотрителя  замка.  Как  вы  сами
понимаете, свободного времени у меня было достаточно. Поднявшись на старую
башню, я в  хорошую  подзорную  трубу  наблюдал  с  того  берега  Роны  за
предотъездной  суетой  моих  несчастных   сограждан.   И   я   сокрушался,
убивался... Я простирал к ним руки, издали кричал им, как будто они  могли
меня услышать: "Стойте!.. Не уезжайте!.." Я пытался даже  предостеречь  их
при помощи бутылки... Скажите им, Тартарен, скажите этим господам,  что  я
пытался вас предостеречь!
   - Подтверждаю! - сидя на своей позорной скамье, заявил Тартарен.
   - Ах, господин председатель суда!  Как  тяжело  мне  было  смотреть  на
"Туту-пампам", отбывающий в эту призрачную  страну!..  Но  мне  стало  еще
тяжелее, когда мои сограждане возвратились и когда я  узнал,  что  на  том
берегу томится в оковах, брошенный, точно горсть рябины,  на  солому,  мой
прославленный соотечественник Тартарен. Знать,  что  он,  оклеветанный,  в
этой башне!..
   Конечно, вы можете мне возразить, что я должен был  раньше  представить
доказательство его невиновности, но когда уж станешь  на  скользкий  путь,
так потом черт знает как тяжко вернуться на правильный. Я  начал  с  того,
что промолчал, и мне все труднее и труднее было начать говорить,  а  кроме
того, я боялся перейти мост, этот ужасный мост.
   А все-таки я этот чертов мост перешел, прошел по нему  нынче  утром  во
время дикого урагана - я вынужден был  ползти  на  четвереньках,  как  при
восхождении на Монблан. Помните, Тартарен?
   - Еще бы не помнить! - сожалея  о  своем  славном  прошлом,  с  горечью
отозвался Тартарен.
   - Как этот мост подо мною качался! Каких героических усилий  стоил  мне
этот переход!.. Но я не люблю хвастаться. Одним  словом,  я  здесь,  перед
вами, и я вам принес доказательство, доказательство неопровержимое.
   - По-вашему,  оно  неопровержимо?  -  заметил  Мульяр  с  присущим  ему
спокойствием.  -  А  где  у  нас  гарантия,  что  это   странное   письмо,
завалявшееся у вас в кармане, действительно написано герцогом Монским или,
вернее, так называемым герцогом Монским? Вам, тарасконцам, верить  нельзя!
За семь часов я столько наслушался лжи...
   При этих словах глухое рычание, точно в клетках диких зверей, раздалось
в зале, на трибунах и докатилось до самого Городского круга.
   Оскорбленный Тараскон выражал свое возмущение. А Гонзаг  Бомпар  только
улыбнулся непередаваемой улыбкой:
   - О себе, господин председатель суда, я бы не сказал, что в разговоре я
чего-нибудь иной раз не  присочиню,  что  меня  можно  было  бы  назначить
директором бюро Veritas [истина (лат.)], - это было бы преувеличением.  Но
вы обратитесь к нему, - он указал на Тартарена, - правдивее этого человека
нет во всем Тарасконе.
   Тартарен без труда узнал почерк  и  подпись  господина  де  Монса,  так
хорошо, к сожалению, ему знакомые. Затем он, все так же стоя, обратился  к
суду и, в ярости потрясая  ужасной  тайной  за  пятью  красными  печатями,
сказал:
   - Теперь, когда эта циничная бумажонка у меня в руках, я заклинаю  вас,
господин председатель суда, признать, что обманщики бывают  не  только  на
юге. И вы еще называете лгунами нас, тарасконцев! Нет, мы не лгуны,  но  у
нас  богатое  воображение,  мы   говоруны,   сочинители,   разузориватели,
неистощимые  импровизаторы,  напоенные  соками  нашей  земли  и  солнечным
светом, и мы сами попадаемся на удочку наших сногсшибательных, но невинных
вымыслов.
   Как не похожи мы  на  ваших  северных  лгунов,  холодных,  расчетливых,
всегда преследующих какую-нибудь низкую цель,  замышляющих,  вроде  автора
этого письма, что-нибудь недоброе! О да, можно смело сказать, что по части
лжи югу за севером не угнаться!..
   В  другое  время  Тартарен  мог  бы  речью  на  такую   тему   потрясти
тарасконскую публику. Но бедному  великому  человеку  и  его  популярности
пришел конец. Никто не слушал его. Всех  занимало  таинственное  послание,
которым он махал в воздухе.
   Незадачливый оратор хотел еще что-то сказать, да не тут-то было.
   Со всех сторон кричали:
   - Письмо!.. Письмо!..
   - А, да ну, возьмите же у него письмо!
   - Пусть прочтет письмо!
   Уступая настойчивости толпы, председатель суда Мульяр изрек:
   - Секретарь! Огласите документ.
   Могучий вздох облегчения пронесся по зале, и затем  уже  в  наступившей
тишине  было  слышно  лишь  жужжание  августовских  мух  да  треск  цикад,
вторивших учащенному биению человеческих сердец.
   Секретарь гнусавым голосом начал читать:

   "Г-ну Гонзагу Бомпару, временно  исполняющему  обязанности  губернатора
Порт-Тарасконской колонии.
   Вскрыть  под  144ь3О'  восточной  долготы  на  траверсе  Адмиралтейских
островов.
   Любезный г-н Бомпар!
   Всякой остроумной шутке бывает конец.
   Немедленно поворачивайте на шестнадцать румбов и, не теряя спокойствия,
везите ваших тарасконцев домой.
   Ни  острова,  ни  купчей  крепости,  ни  Порт-Тараскона,  ни  аров,  ни
гектаров, ни винокуренных, ни сахарных заводов - ничего  этого  нет.  Есть
лишь блестящая финансовая операция,  принесшая  мне  несколько  миллионов,
которые сейчас находятся в надежном месте, равно как и моя персона.
   В сущности, это была милая тарасконада, которую  ваши  соотечественники
во главе со знаменитым Тартареном, надеюсь, простят мне, - ведь она заняла
их, развлекла и снова  пробудила  в  них  любовь  к  прелестному  городку,
который они было разлюбили.
   Герцог Монский.
   Никакой  я  не  герцог  и  совсем  не  из  Монса.  Разве  что  из   его
окрестностей".

   На этот раз угрозы председателя суда не оказали ни малейшего  действия:
в зале кричали, в зале орали, и этот рев вырвался на улицу, доплеснулся до
Городского круга и эспланады, наполнил собою  весь  город!  Ах,  бельгиец,
паршивый бельгиец, будь он здесь, его бы сейчас же из окна вниз головой  -
и в Рону!
   Вопили мужчины, женщины, дети, и под этот вой председатель суда  Мульяр
вынес Тартарену и Паскалону оправдательный приговор,  чем  крайне  огорчил
Цицерона Бранкебальма, ибо выступление его так и не состоялось и  все  его
verum enim vero, "поскольку"  из  "постольку",  весь  римский  цемент  его
монументальной защитительной речи пропал даром.
   Зала суда опустела, народ растекался по улицам, по Городскому кругу, по
Большой и Малой площади  и  все  еще  изливал  свой  гнев  в  исступленных
выкриках:
   - Бельгиец!.. Паршивый бельгиец!.. Северный лгун!.. Северный лгун!..



   6. Продолжение и окончание Паскалонова "Мемориала"

   _8 октября_. Вместе со службой в аптеке Безюке я вернул  себе  уважение
сограждан и вновь, как прежде, зажил тихо и мирно  на  Малой  площади,  за
желтым и зеленым шарами витрины, с той только разницей, что Безюке  теперь
прячется в лаборатории, точно не я ученик, а он, и яростно толчет пестиком
в мраморной ступке свои снадобья. Время от времени он вынимает из  кармана
зеркальце и разглядывает татуировку. Несчастный  Фердинанд!  Ни  мази,  ни
припарки ему не помогают, даже "суп с  чесночком",  который  ему  прописал
доктор Турнатуар. Бесовская размалевка останется у него на всю жизнь.
   Ну,  а  я  отпускаю  лекарства,  наклеиваю  ярлычки,  продаю   алоэ   и
ипекакуану, болтаю  с  посетителями  и  узнаю  все  городские  сплетни.  В
базарные дни к нам приходит много народу: по вторникам и пятницам в аптеке
полно. Сбор винограда идет хорошо, и крестьяне опять взялись пичкать  себя
лекарствами и намикстуриваться. Жители окрестных сел это обожают.  Принять
слабительное - для них праздник.
   В остальные дни у  нас  тихо,  редко  когда  прозвонит  колокольчик.  В
свободное время я рассматриваю надписи на больших стеклянных  и  фаянсовых
банках, расставленных по полкам: sirupus  gummi,  assa  foetida  [камедный
сироп, асафетида (лат.)],  и  греческую  надпись  ФАРМАКОПЕIА  [фармакопея
(греч.)] между двумя змеями над конторкой.
   После  стольких  тревог  и  приключений  приятно  пожить  в  тишине   и
спокойствии. Я готовлю к печати том стихов  на  провансальском  языке  под
названием "Ююбы". На севере ююба известна только как аптекарский  товар  -
грудная ягода, а у нас это маленькие красные оливки, растущие на дереве со
светлой листвой, и они так аппетитно похрустывают на  зубах!  Я  соберу  в
этом томе мои стихи о природе, мои стихи о любви...
   Ах! Я  вижу  Клоринду  лишь  изредка,  когда  она,  высокая,  стройная,
проходит мимо аптеки, прыгая с одного булыжника Малой площади на другой, -
на острове она это называла "походкой кенгуру". Она идет с молитвенником в
руках  к  поздней  обедне,  вместе  с  девицей  Альрик,  той  самой,   что
громоздилась на крыши, а возвратившись в Тараскон, перешла от  мадемуазель
Турнатуар к дамам дез Эспазет. Ни разу Клоринда не  посмотрела  в  сторону
аптеки. Вернувшись к Безюке, я перестал для нее существовать.
   Жизнь в городе вошла в привычную  колею,  тарасконцы  ходят  гулять  на
Городской круг, на эспланаду. Вечером идут в Клуб или в  театр.  Вернулись
все,  за  исключением  отца  Баталье,  который  остался  на   Филиппинских
островах, чтобы  основать  там  новую  общину  "белых  отцов".  Обитель  в
Памперигусте мало-помалу оживает, туда вернулся, слава тебе, господи,  его
преподобие отец Везоль и еще кое-кто из иеромонахов, и колокола начали уже
потихоньку позванивать, сперва один, потом другой. До трезвона еще дело не
дошло, но, по всем признакам, мы его скоро услышим.
   Теперь даже трудно себе представить, что за это время произошло столько
событий! Как все это уже далеко и как  быстро  все  забывает  тарасконское
племя! Вот уже наши охотники с маркизом дез Эспазетом во главе  приоделись
и каждое воскресное утро все так же неутомимо охотятся  на  несуществующую
дичь.
   А я по воскресеньям после завтрака отправляюсь засвидетельствовать свое
почтение Тартарену. Вот он, домик с зелеными ставнями, стоящий на  окраине
города, вот и ящики маленьких чистильщиков обуви возле  ограды,  но  везде
все закрыто, везде тишина. Я отворяю калитку... Наш герой, заложив руки за
спину, прогуливается по саду вокруг бассейна с  красными  рыбками  или  же
сидит у себя в кабинете, окруженный криссами и отравленными  стрелами.  Но
он даже не глядит на свою любимую коллекцию. Обстановка все та же, но  как
изменился человек! Хотя его и оправдали, но великий человек сам чувствует,
что он пал, что он обесславлен, свергнут с пьедестала, и это его удручает.
   Мы с ним беседуем. Иногда заходит доктор  Турнатуар.  В  это  печальное
жилище он вносит свойственное ему оживление и шутки в духе Пургона  (*85).
Бранкебальм тоже  бывает  здесь  по  воскресеньям.  Тартарен  поручил  ему
защищать себя. Одна тяжба у него в Тулоне с капитаном Скрапушина,  который
требует оплатить ему доставку колонистов на родину, другая тяжба со вдовой
Бравида, вчинившей ему иск от имени своих несовершеннолетних  детей.  Если
мой бедный добрый учитель проиграет оба процесса, то что же с  ним  будет?
Ему уже столько стоила плачевная порт-тарасконская авантюра!
   Как бы я хотел быть богатым!.. Безюке мне платит гроши, так  что,  увы!
помочь Тартарену я не в состоянии.
   _10 октября_. "Ююбы" выходят в Авиньоне у книгопродавца Руманийля  -  я
счастлив. Еще одна приятная новость:  19-го  числа  сего  месяца,  в  день
св.Марфы, а  также  в  честь  возвращения  тарасконцев  во  Францию  будет
устроена грандиозная кавалькада.
   Местные поэты, Дурладур и  я,  должны  представлять  на  аллегорической
колеснице провансальскую поэзию.
   _20  октября_.  Вчера,  в  воскресенье,  состоялась  кавалькада.  Поток
колесниц, всадники в исторических костюмах, в руках у них длинные шесты  с
кошелями для сбора подаяний. Великое стечение народа, во всех окнах  лица.
А все-таки праздничного  оживления,  праздничного  веселья  не  было.  Вся
изобретательность устроителей была  не  в  силах  заменить  потерю  нашего
отца-батюшки. Чувствовалась зияющая  пустота  -  недоставало  колесницы  с
Тараском. При воспоминании о злополучном выстреле, сразившем его  в  Тихом
океане, поднималась  глухая  злоба.  Когда  кортеж  поравнялся  с  домиком
Тартарена,  послышался  ропот.  Костекальдова  шайка   разными   выкриками
подстрекала толпу, так что маркиз дез Эспазет, ехавший в костюме тамплиера
верхом на коне, вынужден был обернуться и цыкнуть:
   - Перестаньте, господа!..
   Вид у него был грозный, и порядок водворился тотчас же.
   Дул холодный, северный ветер. Мы с Дурладуром в плащах эпохи Карла  VI,
которые  нам  дали  напрокат  оперные  артисты,  гастролирующие  сейчас  в
Тарасконе,  мерзли  отчаянно