гостиной у нигилистов. Дуэль на охотничьих ножах.
   Страшный сон. "Вы ко мне, господа?" Необычный прием,
   оказанный тарасконской депутации содержателем отеля Мейером

   Как  все  шикарные  отели  Интерлакена,  мейеровский  отель   "Юнгфрау"
находится на Хоэвег - широком проспекте, обсаженном двумя рядами  ореховых
деревьев и отдаленно напоминавшем Тартарену  милый  его  сердцу  Городской
круг, но только на проспекте не было ни солнца, ни пыли, ни цикад -  дождь
лил целую неделю не переставая.
   Тартарен занимал на втором этаже  прекрасную  комнату  с  балконом.  По
утрам, когда Тартарен по  старой  привычке,  которой  он  придерживался  в
путешествиях, брился перед  зеркальцем,  прикрепленным  к  оконной  ручке,
первое,  что  поверх  нив  и  лугов,  поверх  ельника,  поверх  амфитеатра
сумрачных лесистых гор бросалось ему в глаза, - это  Юнгфрау,  возносившая
над  облаками  свою  покрытую  снегом  девственной  белизны   рогоподобную
вершину, на которой всегда задерживался мимоходом луч  невидимой  утренней
зари. И  тогда  между  бело-розовой  альпийской  вершиной  и  тарасконским
альпинистом  происходил  краткий,  однако   не   лишенный   значительности
разговор.
   - Скоро ли, Тартарен? - строго спрашивала Юнгфрау.
   - Сейчас, сейчас... - приподняв большим пальцем кончик носа и  поспешно
добриваясь, отвечал герой.
   Затем он второпях надевал клетчатый костюм  альпиниста,  уже  несколько
дней праздно висевший на вешалке.
   - Ах, я разэтакий такой! - ругал он себя. - Этому нет названия...
   Но тут снизу, сквозь зелень мирт, заглядывавших в окна  второго  этажа,
до него доносился негромкий, но внятный голос.
   - Здравствуйте!.. - увидев его  на  балконе,  говорила  Соня.  -  Ландо
подано... Да ну скорее, ленивец!..
   - Иду, иду...
   В одну минуту грубая шерстяная рубашка  заменялась  тонким  крахмальным
бельем, а альпинистские никер-бокеры (*58) - зеленой со  стальным  отливом
курткой, от которой, бывало, на воскресных музыкальных вечерах  сходили  с
ума тарасконские дамы.
   Лошади били копытами землю, а в ландо уже  сидели  Соня  и  ее  больной
брат, который день ото дня худел и бледнел, несмотря  на  здоровый  климат
Интерлакена. Но в самый момент отъезда  с  бульварной  скамейки  неизменно
вставали и, грузно раскачиваясь,  точно  горные  медведи,  направлялись  к
экипажу два знаменитых гриндельвальдских проводника -  Рудольф  Кауфман  и
Христиан Инебнит, с которыми он сговорился о подъеме на Юнгфрау и  которые
каждое  утро  приходили  справляться,  когда  ему  будет   угодно   начать
восхождение.
   Эти два  проводника  в  грубых  башмаках  с  подковами,  во  фланелевых
куртках, протертых на спине и плечах мешком  и  веревками,  их  наивные  и
серьезные  лица,  несколько  французских  слов,  которые  они   с   трудом
выговаривали, теребя свои широкополые войлочные  шляпы,  -  все  это  было
настоящей  пыткой  для  Тартарена.  Сколько  он   ни   говорил   им:   "Не
беспокойтесь... я вас тогда извещу..." - каждый день он встречал их на том
же самом месте и отделывался от них с помощью  какой-нибудь  монеты  прямо
пропорционально силе своего раскаяния. В восторге от такого способа "брать
Юнгфрау", проводники с важным видом опускали  Trinkgeld  в  карман  и  под
мелким дождем отправлялись степенным шагом  к  себе  в  село,  а  Тартарен
пребывал в смущении и в отчаянии от своей бесхарактерности. Ну,  а  там  -
дивный воздух, цветущие долины, отражавшиеся во влажных  Сониных  зрачках,
прикосновение маленькой ножки к его башмаку... Нет, к черту Юнгфрау! Герой
наш не думал теперь ни о чем, кроме своей страсти, вернее, кроме той цели,
которую он преследовал, а  именно  -  обратить  на  путь  истинный  бедную
маленькую Соню, эту невольную преступницу, из любви  к  брату  поставившую
себя вне закона и вне общества.
   Вот что удерживало его в Интерлакене, в одном отеле  с  Васильевыми.  В
его годы, при его солидности, он не смел и мечтать о том, чтобы  это  дитя
полюбило его. Но Соня была такая милая, такая смелая, такая отзывчивая  по
отношению ко всем пострадавшим ее соратникам, она так любила своего брата,
который вернулся к ней из сибирских рудников  весь  в  язвах,  отравленный
ярь-медянкой, обреченный на смерть от чахотки, чей приговор был неумолимее
приговоров всех военно-полевых судов, вместе взятых! Право,  тут  было  от
чего растаять!
   Тартарен предлагал увезти их в Тараскон и устроить  в  залитом  солнцем
домике на окраине города,  славного  маленького  города,  где  никогда  не
бывает ненастья и где вся  жизнь  проходит  в  песнях  и  в  празднествах.
Увлекшись, он напевал веселую народную песенку на мотив фарандолы и в такт
барабанил пальцами по шляпе:

   Эй, Тараск, эй, Тараск,
   Не лети стремглав с горы!
   Эй, Тараск, эй, Тараск,
   Попадешь в тартарары!

   Но тонкие губы Сониного брата становились  еще  тоньше  от  иронической
усмешки, а Соня отрицательно качала головой. Пока русский народ стонет под
пятой тирана, ни солнца, ни празднеств для нее не существует.  Как  только
брат выздоровеет - ее грустные глаза говорили  другое,  -  они  непременно
вернутся в Россию, чтобы пострадать и умереть за великое дело.
   - Но ведь вы бросите бомбу в одного тирана, а на его место явится, черт
возьми, новый!.. И опять начинай с начала!.. - кричал Тартарен. -  А  ведь
годы-то идут, да! Уходит молодость, самое счастливое время, время любви...
   Его тарасконская манера произносить слово "время" через три "р"  и  его
выпученные глаза  смешили  девушку.  Потом  она  становилась  серьезной  и
замечала, что могла бы полюбить только такого человека, который  освободил
бы ее родину. Пусть он будет некрасив, как Болибин, неотесан и  груб,  как
Манилов, - такому человеку она отдастся,  будет  с  ним  жить  на  началах
свободной любви до тех пор, пока будет представлять интерес  как  женщина,
пока она ему не разонравится.
   "Свободной любовью" нигилисты и нигилистки называли незаконную связь, в
которую они по взаимному согласию  вступали  друг  с  другом.  И  об  этой
примитивной форме брака Соня говорила  просто,  с  самым  невинным  видом,
говорила о ней с тарасконцем, добропорядочным буржуа,  мирным  обывателем,
готовым, впрочем, провести остаток дней подле этой обворожительной девушки
даже на началах свободной любви, если  б  только  она  не  ставила  других
убийственных, чудовищных условий.
   Так они беседовали обо всех этих в высшей степени деликатных предметах,
а вокруг тянулись поля, озера, горы, леса, и  с  каждого  поворота  сквозь
холодное сито непрерывного дождя, преследовавшего нашего героя во всех его
альпийских  странствиях,  взору  Тартарена,  как  будто   нарочно,   чтобы
испортить ему чудесную прогулку,  неизменно  открывалась  снежная  вершина
Юнгфрау. Возвращались к завтраку, садились за громадный стол,  рисолюбы  и
черносливцы  возобновляли  молчаливую  войну,  но  Тартарена  она   теперь
совершенно не интересовала - внимательный, заботливый, он  сидел  рядом  с
Соней и следил за тем, чтобы Борису сзади не дуло, он  расточал  все  свое
обаяние  светского   человека   и   проявлял   хозяйственные   способности
заправского капустного кролика.
   Потом Тартарен пил чай у русских, в маленькой гостиной на первом этаже,
открытые окна которой выходили на бульвар, на краешек цветника. Тут  снова
наступали блаженные минуты - пока Борис дремал на диване,  у  Тартарена  с
Соней шел тихий, задушевный разговор. Шумел самовар, в приотворенную дверь
вместе с лиловым блеском обвивавших ее  глициний  вливался  запах  влажной
зелени. Немножко больше солнца, тепла - и тарасконцу  почудилось  бы,  что
русская девушка вместе с ним ухаживает за садиком с баобабом.
   Вдруг Соня вздрагивала:
   - Уже два часа!.. А почта?..
   - Я пойду схожу, - вызывался добрый  Тартарен,  и  лишь  по  звуку  его
голоса, по решительному, театральному жесту, каким он застегивал куртку  и
брал трость, можно было судить  о  важности  предпринимавшегося  им  шага,
по-видимому довольно простого, - сходить на почту за корреспонденцией  для
Васильевых.
   Нигилисты, в особенности их главари, находились под неослабным надзором
местных властей и  русской  тайной  полиции,  а  потому  они  прибегали  к
некоторым предосторожностям; так, например, письма и газеты высылались  им
до востребования, причем на конвертах проставлялись только их инициалы.
   В Интерлакене Борис совсем ослабел, и Тартарен,  чтобы  Соне  не  нужно
было оставлять брата одного,  чтобы  избавить  ее  от  томительно  долгого
ожидания у почтового окошечка под любопытными взорами, взял на  себя  этот
ежедневный труд, сопряженный с опасностью и риском. Почта находилась всего
в десяти  минутах  ходьбы  от  отеля,  на  шумной,  широкой,  составлявшей
продолжение бульвара улице,  по  обеим  сторонам  которой  тянулись  кафе,
пивные и магазины  для  иностранцев,  заваленные  альпенштоками,  гетрами,
ремнями, биноклями, дымчатыми стеклами, флягами и дорожными мешками, - все
это  словно  нарочно  было  выставлено   на   витринах,   чтобы   устыдить
альпиниста-отступника. По улице двигались вереницы туристов,  шли  лошади,
проводники, мулы, мелькали голубые вуали, зеленые вуали,  в  такт  иноходи
мулов позвякивали погребцы, в такт шагам раскачивались стальные крючья, но
к этому вечному празднику герой  наш  оставался  равнодушен.  Он  даже  не
чувствовал порывов налетавшего с гор холодного, пахнувшего снегом ветра  -
все внимание его было поглощено тем, как бы  направить  по  ложному  следу
сыщиков, которые, казалось ему, так и ходят за ним по пятам.
   Первый солдат авангарда, стрелок, настильным огнем обстреливающий стены
вражеского города, не продвигается вперед с такой осторожностью,  с  какой
тарасконец проходил небольшое расстояние от отеля до почты. Если сзади ему
чудился   звон   шпор,   он,   чтобы   пропустить   полицейского   вперед,
останавливался у фотографии и начинал внимательно  рассматривать  витрину,
перелистывал иногда  английскую,  иногда  немецкую  книгу  или  неожиданно
оборачивался и сталкивался нос  к  носу  то  с  шедшей  на  рынок  толстой
трактирной кухаркой, бросавшей на него свирепый взгляд,  то  с  безобидным
туристом, заядлым черносливцем, который, приняв  его  за  сумасшедшего,  в
испуге шарахался на мостовую.
   Возле окошек почты, почему-то  выходивших  прямо  на  улицу,  Тартарен,
прежде чем подойти,  долго  шагал  взад  и  вперед  и  заглядывал  в  лица
встречным, потом вдруг бросался к окошку, просовывал в  него  и  голову  и
плечи, лепетал нечто нечленораздельное, так что его всегда  переспрашивали
и тем повергали в еще больший трепет,  и,  завладев  наконец  таинственным
имуществом, возвращался в отель задворками, делая громадный  крюк,  причем
рука его судорожно сжимала в кармане пачку газет и писем, которую  он  при
малейшей опасности готов был разорвать или даже проглотить.
   Манилов и Болибин почти всегда дожидались  почты  у  своих  друзей.  Из
экономии и из предосторожности они жили не в  отеле.  Болибин  поступил  в
типографию, а  Манилов,  превосходный  столяр-краснодеревщик,  работал  на
заказ.  Тарасконец  их  недолюбливал.  Один  из  них  смущал  его   своими
гримасами, насмешливыми взглядами, другой отпугивал своим угрюмым видом. А
кроме того, оба они занимали слишком много места в Сонином сердце.
   - Это герой! - говорила про Болибина Соня  и  рассказывала,  как  он  в
центре Петербурга три года подряд выпускал  один,  без  чьей-либо  помощи,
революционный листок. Три года он никуда не выходил, даже не показывался в
окне и спал в большом чулане, в котором квартирная  хозяйка  запирала  его
каждый вечер вместе с печатным станком.
   А Манилов, который в ожидании удобного случая полгода прожил в  подвале
Зимнего дворца и спал на динамите! За это он поплатился адскими  головными
болями, нервным  расстройством  и  манией  преследования,  которую  в  нем
развили  налеты   полиции,   располагавшей   неточными   сведениями,   что
революционеры что-то готовят, и пытавшейся застать врасплох работавших  во
дворце мастеровых. За время своих редких  выходов  Манилов  встречался  на
Адмиралтейской площади с представителем Революционного комитета, и тот, не
останавливаясь, спрашивал его шепотом:
   - Готовы?
   - Нет еще... - не шевеля губами, отвечал Манилов.
   Наконец, в один из февральских вечеров, он на  этот  неизменный  вопрос
ответил в высшей степени хладнокровно:
   - Готово...
   И почти тотчас же в подтверждение его  слов  раздался  страшный  взрыв,
свет во всем дворце внезапно погас, площадь погрузилась  во  мрак,  и  эту
кромешную тьму  прорезАли  стоны,  вопли  ужаса,  трубные  сигналы,  галоп
кавалерии и пожарной команды, мчавшейся с носилками.
   Тут Соня сама себя прерывала.
   - Ведь правда, это ужасно? - спрашивала  она.  -  Столько  человеческих
жертв,  столько  усилий,  такая  смелость,  изобретательность  -   и   все
напрасно!.. Нет, нет,  массовые  убийства  -  это  плохой  способ...  Кого
выслеживают, тот всегда спасается... Самое правильное и самое  гуманное  -
идти на царя, как вы идете на льва: надо твердо  решиться,  надо  взять  с
собой оружие, стать у окна на  пути  его  следования  и,  когда  он  будет
проезжать в карете...
   - Ну да... _кнэчно_... - растерянно бормотал Тартарен, делая  вид,  что
не понимает намека, и сейчас же заводил спор  на  философскую,  вообще  на
отвлеченную  тему  с  кем-либо  из  многочисленных  гостей,   сидевших   у
Васильевых.  Надо  заметить,  что  Болибин  с  Маниловым  были  далеко  не
единственными их посетителями. Что ни день, появлялись новые лица; юноши и
девушки, по виду - бедные студенты и восторженные учительницы,  белокурые,
румяные, с таким же упрямым лбом и таким же по-детски сердитым  выражением
лица, как у Сони. Все они были на  нелегальном  положении,  все  это  были
эмигранты, некоторые из них были даже в свое время приговорены к  смертной
казни, но их юношеский пыл от этого нисколько не охладел.
   Они   громко   хохотали,   громко   разговаривали,    большей    частью
по-французски, и Тартарен очень скоро почувствовал себя с ними легко.  Они
называли его "дядюшка" и любили за детскость и  простодушие.  Немножко  он
им, пожалуй, надоедал своими охотничьими рассказами, тем,  что  он  каждый
раз засучивал рукава до бицепсов и показывал след от  когтей  пантеры  или
давал пощупать на шее ямку в том месте, куда  атласский  лев  вонзил  свои
клыки, и еще тем, пожалуй, что слишком быстро сходился с  людьми,  обнимал
их за талию, хлопал по плечу и через пять минут после  первого  знакомства
называл  по  именам;  "Послушайте,  Дмитрий...  Вы  меня   знаете,   Федор
Иванович..." Во всяком случае, довольно скоро сходился. Но все  же  он  им
нравился  своей  толщиной,  своей  приветливостью,  доверчивостью,   своим
честолюбием. Они читали при нем письма, строили планы, придумывали пароли,
чтобы сбить с толку  полицию,  и  вся  эта  конспиративная  кухня  пленяла
воображение тарасконца. Хотя насилие было чуждо его  натуре,  однако  иной
раз   он   не   выдерживал   и   принимал   участие   в   обсуждении    их
человекоубийственных замыслов, одобрял, возражал,  давал  советы,  которые
ему подсказывал опыт - опыт  великого  полководца,  шествовавшего  дорогой
войны, владевшего всеми видами оружия и выходившего  на  крупных  хищников
один на один.
   Если при нем говорили, например, об убийстве одного жандармского  чина,
которого нигилист заколол кинжалом в театре, Тартарен  замечал,  что  удар
был нанесен неправильно, и показывал, как надо обращаться с кинжалом.
   - Гляньте: вот так, снизу вверх! Так уж себя не поранишь...
   Войдя в роль, он продолжал:
   - Предположим, мы с вашим деспотом встретились  на  медвежьей  охоте  и
остались с глазу на глаз. Да... Он стоит там,  где  вы  сейчас,  Федор,  я
здесь, вот у этого столика, и у каждого из нас охотничий  нож.  "Государь!
Нам с вами предстоит рукопашный бой..."
   Тут он выходил на середину комнаты, готовясь к прыжку, упирался  своими
короткими ногами в пол и, пыхтя, как дровосек или пекарь, устраивал  самое
настоящее сражение, которое заканчивалось его торжествующим  криком  в  ту
минуту, когда он наносил противнику удар снизу вверх, вонзал в него,  черт
побери, кинжал по самую рукоятку и выпускал кишки.
   - Вот как это делается, милые мои детки!
   Но зато какие страшные угрызения совести, какие муки испытывал Тартарен
потом, когда он, надев ночной колпак, оставался один  на  один  со  своими
мыслями перед стаканом сладкой воды, которую он обыкновенно пил на ночь, и
когда чары Сониных синих глаз и тот хмель, что испаряли все эти  отчаянные
головы, были уже над ним не властны!
   В самом деле, с кем он связался? До их царя ему никакого  дела  нет,  и
вообще все эти их истории его не касаются... А вдруг его в один прекрасный
день схватят, посадят и выдадут московским властям?.. Все эти казаки, чтоб
их, шутить не любят... В темноте и при горизонтальном  положении  фантазия
Тартарена, и без того обладавшая непостижимой силой, разыгрывалась, и пред
его мысленным взором, как на "складных картинках", которые ему  показывали
в  детстве,  проходили  многообразные  чудовищные   пытки,   которым   его
подвергнут: вот он, как Борис, в рудниках добывает  ярь-медянку,  работает
по пояс в воде,  весь  организм  у  него  подточен,  отравлен.  Он  бежит,
скрывается в окутанных снегом лесах, за ним  гонятся  татары  с  собаками,
нарочно выдрессированными для охоты на людей. Он изнемогает  от  холода  и
голода, его хватают, вешают между двумя разбойниками, и перед  казнью  его
напутствует поп с лоснящейся гривой, от которого разит водкой  и  тюленьим
жиром, меж тем как в Тарасконе, в  погожий  воскресный  день,  при  блеске
солнца и звуках музыки, толпа, неблагодарная,  изменчивая  толпа  подводит
сияющего Костекальда к креслу П.К.А.
   Под тягостным  впечатлением  одного  из  таких  страшных  снов  у  него
вырвался крик отчаяния:  "Ко  мне,  Безюке!.."  -  и  он  послал  аптекарю
конфиденциальное письмо, насквозь мокрое,  ибо  он  потел  от  страха.  Но
стоило Соне крикнуть в окно всего-навсего: "Здравствуйте!" -  и  он  вновь
подпадал под ее обаяние, вновь испытывал мучительную нерешительность.
   Как-то вечером он два часа подряд слушал в  курзале  волнующую  музыку;
когда  же  несчастный  возвращался  оттуда  в  отель,  то  позабыл  всякую
осторожность, и слова, которые он так долго в  себе  удерживал:  "Я  люблю
вас, Соня!" - невольно слетели с его уст, в то время как рука его  сжимала
опиравшуюся на него Сонину руку. Соня не  выразила  удивления;  при  свете
газовых фонарей, освещавших вход в отель, Тартарен заметил лишь,  что  она
сильно побледнела.
   - Что ж, меня надо заслужить!.. - сказала она с  прелестной  загадочной
улыбкой, сверкнув своими белыми зубками.
   Тартарен  только  хотел  было  ответить,   поклясться,   что   совершит
какое-нибудь  преступное  безумство,  но  в  эту  минуту  к  нему  подошел
служивший в отеле посыльный.
   - Вас там, наверху, спрашивают... - сказал он.  -  Какие-то  господа...
Вас разыскивают!
   - Меня? Разыскивают?.. А, чтоб!.. Что им нужно?
   И тут перед ним вырисовалась картина N_1: Тартарена хватают и выдают...
Разумеется, в глубине души он струсил, но показал  себя  истинным  героем.
Прежде всего он отскочил от Сони.
   - Бегите, спасайтесь... - глухо произнес он.
   Затем, гордо подняв голову, с решимостью во взоре, он, точно на эшафот,
стал подниматься по лестнице, но тут его охватило столь сильное  волнение,
что ему пришлось держаться за перила.
   Поднявшись, он заметил, что в глубине коридора, у  дверей  его  номера,
стоят какие-то люди, заглядывают в замочную скважину, стучат, зовут:  "Эй,
Тартарен!"
   Он сделал несколько шагов вперед; во рту у него все пересохло, и он еле
выговорил:
   - Вы ко мне, господа?
   - Ну да, конечно, к вам, дорогой президент!..
   Маленький старичок, суетливый