оторая так и стоит у него перед глазами. Подобные опасности пугают его, и
вот   почему,   услыхав   про   необыкновенного   проводника,   способного
предотвратить их, он решил вверить свою судьбу Бомпару.
   - Вы ведь никогда не были  проводником,  Гонзаг?  -  спросил  он  самым
естественным тоном.
   - Как не бывал!.. - с улыбкой ответил Бомпар. - Только  я  совершал  не
все, о чем рассказываю...
   - Само собой! - поддержал его Тартарен.
   - Выйдем на дорогу, - шепнул Бомпар, - там можно говорить свободнее.
   Надвигалась ночь. Теплый, влажный  ветер  гнал  разорванные  облака  по
небу, где хотя и смутно, но все еще виден  был  серый  пепел  дотлевавшего
заката. Приятели шли рядом по направлению к Флюэлену; оба похожие на тени,
они  двигались  молча,  натыкаясь  на  безгласные   тени   проголодавшихся
туристов, шедших обратно в отель, - двигались до тех пор, пока  дорога  не
превратилась в длинный, тянущийся вдоль берега туннель,  местами  открытый
со стороны озера наподобие террасы.
   -  Остановимся  здесь...  -  Голос  Бомпара  гулко,  подобно  пушечному
выстрелу, прокатился под сводами туннеля.
   Они сели на парапет и невольно залюбовались чудесным видом на озеро,  к
которому сбегали густо разросшиеся черные ели  и  буки.  Дальше  виднелись
более высокие горы, вершины которых тонули во мраке, а за ними еще и еще -
те представляли собой нечто совсем уже неясное,  голубоватое,  похожее  на
облака. Между ними в  расселинах  залегли  едва  различимые  белые  полосы
ледников. И вдруг эти ледники  засверкали  радужными  бликами  -  желтыми,
зелеными, красными. Гору освещали бенгальским огнем.
   Из Флюэлена  взлетали  ракеты  и  рассыпались  многоцветными  звездами,
венецианские фонари мелькали на невидимых лодках, сновавших  по  озеру,  -
оттуда доносились звуки музыки и веселый смех.
   Точь-в-точь декорация для феерии,  заключенной  в  рамку  геометрически
правильных, холодных гранитных стен туннеля.
   - Какая, однако, забавная страна Швейцария!.. - воскликнул Тартарен.
   Бомпар расхохотался.
   - Какая там Швейцария!.. Во-первых, никакой Швейцарии на самом  деле  и
нет!



   5. Откровенный разговор в туннеле

   - Швейцария в настоящее время, господин Тартарен, - а, да что там!..  -
просто обширный курзал, открытый с  июня  по  сентябрь,  только  и  всего,
казино  с  панорамами,  куда  люди  отовсюду  съезжаются  развлекаться,  и
содержит его богатейшая Компания, у которой миллионов этих самых  куры  не
клюют, а правление  ее  находится  в  Женеве  и  в  Лондоне.  Можете  себе
представить, сколько потребовалось денег, чтобы взять в аренду,  причесать
и приукрасить весь этот край с его озерами, лесами, горами  и  водопадами,
чтобы просодержать целое войско служащих и статистов, чтобы  отстроить  на
вершинах гор отели с газом, с телеграфом, с телефоном!..
   - А ведь верно, - вспомнив Риги, вслух думает Тартарен.
   - Как же не верно!.. А вы еще ничего не видели... Заберитесь подальше -
во всей стране вы не найдете ни единого уголка без эффектов  и  бутафории,
как за кулисами в оперном театре: водопады,  освещенные  a  giorno  [ярким
светом (итал.)], турникеты при входе на ледники, а для подъема  -  сколько
угодно  гидравлических  двигателей  и  фуникулеров.  Только   ради   своих
английских  и  американских  клиентов  Компания  заботится  о  том,  чтобы
некоторые наиболее известные  горы  -  Юнгфрау,  Монах,  Финстерааргорн  -
казались дикими и опасными, хотя на самом-то деле риска там не больше, чем
в других местах.
   - Ну, хорошо, мой друг, а расселины,  эти  страшные  расселины...  Если
туда упасть?
   - Вы упадете на снег, господин Тартарен, и даже не ушибетесь. Внизу, на
дне  расселины,  непременно  найдутся   носильщики,   охотники   или   еще
кто-нибудь; вас поднимут, почистят, отряхнут да еще любезно  спросят:  "Не
надо ли понести вещи, сударь?.."
   - Да что вы мне голову морочите, Гонзаг?
   Но Бомпар, придав себе еще больше важности, продолжает:
   - Содержание этих расселин составляет один из  самых  крупных  расходов
Компании.
   На минуту в туннеле воцаряется молчание, и вокруг  тоже  все  затихает.
Погасают разноцветные огни, не взлетают больше ракеты, и  не  скользят  по
озеру лодки. Но зато восходит луна, и под ее неуловимым голубоватым светом
с врезающимися в него  клиньями  глубокой  тени  все  становится  каким-то
неправдоподобным...
   Тартарен не знает, верить или не верить приятелю. Он припоминает все то
необычайное, что ему довелось видеть  за  эти  несколько  дней,  -  восход
солнца на Риги, комедию с Вильгельмом Теллем, - и ему  начинает  казаться,
что в россказнях Бомпара  доля  правды  есть:  ведь  в  каждом  тарасконце
краснобай уживается с простаком.
   - А как же все-таки вы  объясните,  мой  друг,  страшные  катастрофы...
Сервенскую, например?..
   - Это произошло шестнадцать  лет  назад,  господин  Тартарен,  Компании
тогда еще не было.
   - Ну, а случай  на  Веттергорне  в  прошлом  году,  когда  погибли  два
проводника вместе с путешественниками?..
   -  А,  черт  подери,  да  ведь  надо  же  хоть   чем-нибудь   приманить
альпинистов!.. Англичане не полезут на гору, где никто никогда  не  сломил
себе  шею...  Веттергорн  с  некоторых  пор   захирел,   а   после   этого
незначительного происшествия сборы немедленно поднялись.
   - Ну, а как же два проводника?..
   - Целы и невредимы, так же как и  путешественники.  Проводников  только
убрали с глаз  долой,  полгода  продержали  за  границей...  Дорогостоящая
реклама,  но  Компания  достаточно  богата,  чтобы  позволить  себе  такую
роскошь.
   - Послушайте, Гонзаг...
   Тартарен встал и положил руку на плечо бывшему буфетчику.
   - Ведь вы не желаете мне зла. _Чтэ_? Ну так вот, скажите мне по  чистой
совести... Сами знаете, альпинист я неважный.
   - Очень даже неважный, что верно, то верно!
   - А как вы думаете: могу я все-таки без особого риска попытаться взойти
на Юнгфрау?
   - Головой вам  ручаюсь,  господин  Тартарен...  Доверьтесь  проводнику,
только и всего!
   - А если у меня голова закружится?
   - Закройте глаза.
   - А если я поскользнусь?
   - Ну и что ж такого?.. Здесь все как  в  театре...  Все  предусмотрено.
Опасности ни малейшей...
   - Ах, если б вы все время  находились  при  мне  и  напоминали  мне  об
этом!.. Пожалуйста, голубчик, сделайте доброе дело, пойдемте вместе!..
   На что бы лучше! Но, увы, до конца сезона Бомпар связан  с  перуанцами.
Тартарен выразил удивление по поводу  того,  что  Бомпар  принял  на  себя
обязанности посыльного, прислужника.
   - Ничего не поделаешь,  господин  Тартарен!..  Наше  дело  маленькое...
Компания имеет право распоряжаться нами, как ей заблагорассудится.
   И тут Бомпар давай  перечислять  все  свои  превращения  за  три  года:
проводник в Оберланде, игрок на альпийском роге, заядлый охотник на  серн,
ветеран,  служивший  еще  при  Карле  X  (*51),   протестантский   пастор,
проповедующий в горах...
   - Это еще что такое? - с изумлением спрашивает Тартарен.
   - Да, да! -  не  моргнув  глазом,  продолжает  Бомпар.  -  Если  бы  вы
путешествовали по немецкой Швейцарии, то  не  раз  могли  бы  заметить  на
головокружительной высоте пастора, проповедующего под  открытым  небом  со
скалы или с кафедры, которой ему  служит  неотесанная  деревянная  колода.
Вокруг него в живописных позах располагаются пастухи, сыровары с  кожаными
фуражками в руках, женщины, одетые и убранные так, как  принято  у  них  в
кантоне. Вид прелестный: луга, травянистые или же  только  что  скошенные,
потоки,  сбегающие  с  гор  на  дорогу,  стада,   позвякивающие   тяжелыми
колокольцами на каждом уступе, и все это - э-эх! - все это одна декорация,
все это фигуранты. Но об этом знают только служащие Компании:  проводники,
пасторы, посыльные, трактирщики, и в их  интересах  не  разглашать  тайны,
иначе можно лишиться клиентов.
   Огорошенный альпинист молчит, что  всегда  является  у  него  признаком
наивысшего потрясения. В  глубине  души  у  него  еще  остаются  некоторые
сомнения в достоверности Бомпаровых сведений, но все же он  приободряется,
- восхождение на Альпы уже не кажется ему таким страшным, и его  беседа  с
Бомпаром становится все веселее. Приятели говорят о Тарасконе, о том,  что
они оба вытворяли в молодости.
   - Кстати о проказах, - вдруг вспоминает Тартарен,  -  со  мной  сыграли
славную шутку в "Риги-Кульм"... Представьте себе, нынче утром...
   И он рассказывает о письме, приклеенном к зеркалу, особенно подчеркивая
обращение "Чертов француз".
   - Ведь это мистификация! _Чтэ_?..
   - Не знаю... Может быть...
   Бомпару дело все же представляется серьезнее. Он спрашивает,  не  вышло
ли у Тартарена на Риги с кем-либо истории, не  сказал  ли  он  чего-нибудь
лишнего.
   - Чего-нибудь лишнего? Да будет вам! С англичанами да с немцами рта  не
раскроешь - они немы как рыбы: это у них называется хорошим тоном.
   Подумав, Тартарен, однако, вспоминает, что  он  повздорил  -  и  притом
крупно - с каким-то казаком, неким Ми... Милановым.
   - Маниловым, - поправляет Бомпар.
   - А вы его знаете?.. По-моему, этот самый  Манилов  обозлился  на  меня
из-за русской девушки...
   - Да, да, из-за Сони... - озабоченно бурчит Бомпар.
   - А вы и ее знаете? Ах, мой друг,  это  жемчужина,  это  очаровательная
серенькая куропаточка...
   -  Соня  Васильева...  Она  выстрелом  из  револьвера  убила  на  улице
председателя военно-полевого суда генерала Фелянина, который приговорил ее
брата к пожизненной каторге.
   Соня - убийца! Этот ребенок, эта блондиночка... Тартарену  не  верится.
Но  Бомпар  приводит  неопровержимые  доказательства,  описывает  во  всех
подробностях это громкое дело. Вот уже два года, как Соня живет в  Цюрихе,
где поселился потом ее чахоточный брат Борис, бежавший из Сибири. Все лето
она заставляет его дышать чистым горным воздухом. Бомпар часто встречал их
в кругу друзей, таких же, как они,  заговорщиков,  эмигрантов.  Васильевы,
люди очень неглупые, очень энергичные,  все  еще  довольно  состоятельные,
возглавляют  партию  нигилистов  вкупе  с  Болибиным,  который  убил  шефа
жандармов, и Маниловым, который в прошлом  году  устроил  взрыв  в  Зимнем
дворце.
   - А, прах их побери! - восклицает Тартарен. - Приятные, однако,  соседи
были у меня в "Риги"!
   Да, но это еще только цветочки. Бомпар не сомневается, что  пресловутая
записка исходила от этих молодых людей. Знает он  все  их  нигилистические
фокусы! Царь  каждое  утро  находит  подобные  предостережения  у  себя  в
кабинете или под салфеткой...
   - Но к чему все эти угрозы? - бледнея, говорит Тартарен.  -  Что  я  им
сделал?
   Бомпар полагает, что они приняли его за шпиона.
   - Меня? За шпиона?
   - Ну да!
   Во всех нигилистических центрах - в Цюрихе, Лозанне, Женеве  -  русское
правительство содержит многочисленную тайную  агентуру  и  тратит  на  это
большие  деньги.  Совсем  недавно  оно  подговорило   бывшего   начальника
французской полиции и человек  десять  корсиканцев  под  разными  личинами
следить и наблюдать за русскими изгнанниками с тем, чтобы в  конце  концов
схватить их. А  ведь  тарасконского  альпиниста  с  его  очками  и  с  его
выговором не мудрено принять за соглядатая.
   - Черт побери! Теперь мне понятно... - бормочет Тартарен. - По пятам за
ними всюду ходит проклятый итальянский тенор... Это, конечно,  сыщик...  А
мне-то что же все-таки делать?
   - Самое главное - старайтесь не попадаться им  на  глаза,  они  же  вас
предупредили.
   - А, пошли они с их предупреждением!.. Первому, кто ко мне приблизится,
я размозжу голову вот этим самым ледорубом.
   И глаза тарасконца сверкнули во мраке туннеля. Но  на  Бомпара  это  не
действует  успокоительно:  он  знает,  как  ужасна  ненависть  нигилистов,
ненависть, которая  расставляет  ловушки,  ведет  подкопы,  взрывает.  Тут
недостаточно быть таким молодцом,  каков  наш  тарасконский  президент,  -
отныне будь начеку: осмотри кровать в гостинице, прежде чем лечь,  осмотри
стул, прежде чем сесть, осмотри борт на пароходе, ибо он может  неожиданно
подломиться - и ты ушел на дно. А кушанья, а стаканы, вымазанные невидимым
ядом!
   - Бойтесь киршвассера,  которого  вам  нальют  в  вашу  флягу,  парного
молока,  которое  вам   принесет   пастух.   _Они_   ни   перед   чем   не
останавливаются, уверяю вас!
   - Как же теперь быть? Я пропал! - упавшим голосом говорит  Тартарен  и,
схватив своего приятеля за руку, умоляет: - Посоветуйте мне, Гонзаг!
   После минутного раздумья Бомпар  намечает  план.  Выехать  завтра  чуть
свет, переехать озеро, перебраться через Брюннигский перевал и  заночевать
в Интерлакене. На следующий день - Гриндельвальд и Малая Шейдек. Еще через
день - Юнгфрау! А затем, не теряя ни минуты, скорей, скорей в Тараскон!
   - Завтра же еду, Гонзаг... - решительно заявляет  наш  герой,  устремив
полный ужаса  взор  к  таинственному  горизонту,  окутанному  непроглядным
ночным мраком, и к холодно поблескивающей озерной глади, под которой так и
чудятся ему всевозможные козни...



   6. Брюннигский перевал. Тартарен попадает в лапы к нигилистам.
   Исчезновение итальянского тенора и авиньонской веревки.
   Новые подвиги стрелка по фуражкам. Бах! Бах!

   - _Сатитесь!.. Сатитесь ше!_
   - Куда же я, черт побери,  сяду?  Все  места  заняты!  Меня  никуда  не
пускают...
   Это происходило в самом конце Озера четырех  кантонов,  на  Альпнахском
берегу, сыром, болотистом, как дельта;  почтовые  экипажи  собираются  тут
целыми обозами, берут пассажиров, сходящих с пароходов, и переправляют  их
через Брюнниг.
   С утра зарядил мелкий дождь - каждая его капля была  не  больше  острия
иголки. Добрый Тартарен, связанный по рукам  и  ногам  своим  снаряжением,
толкаемый почтовыми и таможенными чиновниками, громоздкий,  шумный,  точно
музыкальный клоун на ярмарке, каждое движение которого заставляет  звучать
то треугольник, то барабан, то бубен,  то  цимбалы,  бегал  от  экипажа  к
экипажу. У всех дверок его встречал один и тот же вопль ужаса, одно  и  то
же недовольное, ворчливое: "ПолнО!"  -  произносимое  на  всех  языках,  и
каждый пассажир считал своим долгом расставить пошире локти, чтобы  занять
побольше места и не пустить такого опасного, такого громыхающего соседа.
   Несчастный потел, пыхтел, кричал: "А, черт вас всех дери!" - и отчаянно
размахивал руками в ответ на возгласы нетерпения, которые неслись из  всех
дилижансов: "Пошел!",  "All  right!",  "Andiamo!",  "Vorwarts!"  [Отлично!
(англ.) Поехали! (итал.) Вперед! (нем.)]. Лошади бились, кучера  ругались.
Под конец вмешался почтальон, краснорожий  верзила  в  мундире  и  плоской
фуражке: он распахнул дверцу полузакрытого ландо, впихнул туда  Тартарена,
как тюк, и, застыв в величественной позе  возле  крыла  экипажа,  протянул
руку за Trinkgeld [чаевыми (нем.)].
   Униженный, возмущенный своими  соседями,  которые  встретили  его  manu
militari [здесь: враждебно (лат.)], Тартарен, сделав вид, что не  замечает
их, засунул портмоне поглубже в карман и поставил ледоруб рядом с собой, и
все это он делал в сердцах, все это выходило  у  него  нарочито  грубо,  -
можно было подумать, что он сошел с парохода, курсирующего между Дувром  и
Кале (*52).
   - Здравствуйте!.. - вдруг послышался знакомый нежный голос.
   Тартарен вскинул  глаза  и  замер  от  ужаса:  он  увидел  перед  собой
хорошенькое розовое личико Сони, сидевшей напротив, под  поднятым  верхом,
рядом с высоким молодым человеком,  столь  плотно  закутанным  в  пледы  и
одеяла, что виден был только его мертвенно-бледный лоб, на который свисали
пряди волос, такие же тоненькие и золотистые, как дужки его  очков,  очков
для близоруких; вне всякого сомнения, это был ее брат.  С  ними  ехал  еще
один человек, которого Тартарен узнал сразу, -  Манилов,  тот  самый,  что
взрывал Зимний дворец.
   Соня, Манилов... Ну, значит, мышеловка!
   Вот где они приведут в исполнение свою угрозу!  На  Брюннигском  крутом
перевале, где  с  обеих  сторон  пропасти.  И  тут  наш  герой,  озаренный
внезапным  страхом,  раскрывшим  ему  всю  глубину  опасности,   мгновенно
представил себе, как он лежит на каменистом дне пропасти, как он  повисает
на самой вершине дуба. Бежать? Но как и куда? Экипажи тронулись,  вот  они
уже мчатся в ряд под звуки рожка, стайки мальчишек суют в дверцы  букетики
эдельвейсов. Обезумевший Тартарен  решил  было,  не  дожидаясь  покушения,
напасть самому и  раскроить  альпенштоком  череп  сидевшему  рядом  с  ним
казаку, но, поразмыслив, счел за благо воздержаться. Всего вероятнее,  эти
люди попытаются напасть на него позднее, в местах безлюдных, а до тех  пор
он еще,  пожалуй,  успеет  дать  тягу.  Да  и  потом,  никаких  проявлений
недоброжелательства с  их  стороны  больше  не  замечалось.  Соня  ласково
улыбалась ему своими красивыми бирюзовыми глазами, высокий бледный молодой
человек смотрел на него  с  любопытством,  а  Манилов,  явно  смягчившись,
любезно подвинулся, чтобы Тартарену было куда положить мешок. Может  быть,
они поняли свою ошибку, прочитав в "Риги-Кульм", в книге для  приезжающих,
славное имя Тартарена?.. Решив  окончательно  в  этом  удостовериться,  он
заговорил непринужденно и благожелательно:
   - Какая приятная встреча,  молодые  люди!..  Но  только  позвольте  мне
наконец представиться... Вы же не знаете, кто я, а я-то отлично знаю,  кто
вы.
   - Тсс! - приставив  к  губам  пальчик,  обтянутый  шведской  перчаткой,
произнесла улыбающаяся Соня и показала на козлы: рядом  с  кучером  сидели
под одним зонтом тенор в манжетах и еще один русский юноша; оба смеялись и
разговаривали друг с другом по-итальянски.
   В выборе между агентом полиции и нигилистами Тартарен не колебался.
   - А вы хоть знаете, что это за человек? - спросил он шепотом, приблизив
свое лицо к свежему личику Сони, а она в ответ моргнула ему,  и  ясные  ее
глаза вдруг стали строгими и суровыми.
   Герой вздрогнул, но так, как вздрагивают  в  театре:  он  испытывал  то
блаженное состояние, когда по телу у вас бегают  мурашки  и  вы  поудобнее
усаживаетесь в кресле, чтобы еще внимательнее следить за крайне запутанной
интригой. Его лично это уже не касалось, наконец-то рассеялись мучительные
ночные страхи, отравившие то удовольствие, которое ему  всегда  доставляло
по утрам кофе по-швейцарски, кофе с маслом и с медом,  и  вынуждавшие  его
держаться на пароходе как можно дальше от борта, и теперь он дышал  полной
грудью и находил, что  жизнь  прекрасна,  а  что  эта  русская  девушка  в
дорожной шапочке, в фуфайке, доходившей ей чуть не до  самого  подбородка,
обтягивавшей  руки  и  обрисовывавшей  ее  еще   слишком   тоненькую,   но
безукоризненно изящную фигурку, неотразимо очаровательна. И какое  же  она
еще дитя! Все у нее детское: и этот чистый смех, и пушок на  щеках,  и  та
милая грация, с какою она укрывает пледом ноги своему брату: "Как ты  себя
чувствуешь?.. Тебе  не  холодно?"  Ну  кто  поверит,  что  этой  маленькой
худенькой ручке в замшевой перчатке хватило сил и духу убить человека!
   Спутники ее теперь тоже не кажутся ему столь кровожадными, как  прежде.
Они смеются от души, только у больного  смех  превращается  в  сдержанную,
страдальческую улыбку, застывающую на его бескровных губах, а шумнее  всех
смеется Манилов: совсем еще юный, несмотря на свою клочковатую бороду,  он
резвится, как школьник на каникулах, временами  на  него  нападает  буйная
веселость.
   Третий  спутник,  по  фамилии  Болибин,  беседовавший   на   козлах   с
итальянцем, тоже веселился напропалую; он  поминутно  оборачивался,  чтобы
перевести рассказы мнимого певца о его успехах в  петербургской  опере,  о
его победах, о том, как по окончании гастролей поклонницы преподнесли  ему
запонки, на которых выгравированы три ноты: la, do, re,  то  есть  l'adore
[обожаемый (франц.)]. Этот каламбур,  без  конца  повторявшийся  в  ландо,
разве